20 минут

     - Сегодня двенадцатый день как похищен ваш сотрудник Вадим Белкин. Он
или уже убит, или находится в руках у преступников...
     Я сидел в кабинете главного  редактора  "Комсомольской  правды"  Льва
Александровича Корнешова, здесь же был  ответственный  секретарь  редакции
Станислав Гранов. Огромная плоская поверхность письменного стола Корнешова
была  устлана  стопками  рукописей,  гранок  и   свежих   газетных   полос
завтрашнего, как я понял, номера газеты. Такие же газетные страницы-полосы
были приколоты к стене. Корнешову,  невысокому  шатену  с  мягкими  карими
глазами, было лет сорок или даже чуть меньше, а Станиславу  Гранину  -  от
силы тридцать.
     - По заданию ЦК, -  продолжал  я,  -  про  Прокуратуре  СССР  создана
специальная бригада для срочного розыска Белкина. В состав бригады  входит
один из лучших сыщиков, начальник  отделения  МУРа  подполковник  Светлов,
несколько опытных  следователей  и  оперативных  работников  угрозыска.  Я
руковожу этой бригадой. Мы считаем, что по роду своей деятельности  Белкин
имел доступ к самым разным объектам на территории  СССР,  в  том  числе  к
таким, как якутские алмазы, пограничные заставы, наркотики. Я хочу,  чтобы
вы поняли меня правильно: интересы государства заставляют нас просчитывать
все версии и варианты. Могли Белкин вольно  или  невольно  быть  втянут  в
какие-то махинации с алмазами, бриллиантами, наркотиками? Юноша,  которого
похитили заодно с  Белкиным  и  который  был  убит  через  два  дня,  явно
принадлежал к уголовному миру - наркоман, рядом с его  трупом  найден  был
чемодан с редчайшими драгоценностями. Разгадку мы  могли  бы  получить  из
командировочных блокнотов Белкина, вот первый из них, изъятый  у  него  на
квартире. Смотрите: "Если я не отдам бумаге весь ужас случившегося - впору
топиться в этом Каспийском море.". Возможно, он сам описал все, что с  ним
произошло. Но второй блокнот, продолжение рукописи, - исчез, и нам кажется
- он исчез здесь, в редакции...
     Корнешов  взял   блокнот   и   рукопись   Белкина   и   стал   читать
профессионально быстро, словно глазами снимая текст со страниц, и одну  за
другой передавал их ответственному  секретарю  газеты  Гранову.  При  этом
сказал мне:
     - Продолжайте, пожалуйста, я слушаю.
     - Мы должны найти остальные блокноты, - сказал я.
     - Вы, как и тот следователь, который делал тут обыск,  считаете,  что
их похитили  сотрудники  редакции?  -  спросил  он,  не  отрывая  глаз  от
белкинских страниц.
     - Я так не формулировал. Но подумайте  сами:  31  мая  в  квартире  у
Белкина  следователь  Пшеничный  нашел  "Архипелаг  ГУЛАГ"  Солженицына  и
рукописи Белкина, тон которых  порой  далеко  не  газетный.  Понятыми  при
осмотре квартиры были его соседи -  сотрудники  вашей  редакции,  то  есть
друзья Белкина. Безусловно, через час об этом  могли  узнать,  по  крайней
мере, полредакции. И среди них те или тот,  кто  решил  на  всякий  случай
убрать от следователя другие блокноты Белкина - мол, мало  ли  что  там  у
него написано, а вдруг что-нибудь "анти", вы понимаете... Сделано  это  по
дружбе к Белкину, а на самом деле - во вред нашим поискам.
     Тут они оба почти одновременно долистали рукопись Белкина, обменялись
короткими взглядами, Гранов сказал "я сейчас вернусь" и вышел из кабинета.
     - Вы хотите допросить Локтеву и Жарова? Они были понятыми,  -  сказал
мне Корнешов.
     - Нет, это цепочка в никуда. Допустим, они сказали четырем  знакомым,
те - еще четырем, на пятом витке мы будем иметь геометрическую прогрессию;
всей моей бригады не  хватит  допрашивать.  Нет,  этот  путь  не  годится.
Блокноты могли взять или друзья Белкина - у него были друзья в редакции?
     - Полредакции, если не больше.
     - Или враги, чтобы бросить тень на него. Или, наконец,  что  тоже  не
исключено, - кто-то не любит следственные органы  и  ставит  нам  палки  в
колеса. Так тоже бывает. Но мы работаем по заданию ЦК, и я надеюсь на вашу
помощь.
     - Короче, вам нужно допросить всю редакцию. Что ж, давайте  начнем  с
меня, - предложил он мягко, но с внутренним вызовом.
     - Давайте, - согласился я с улыбкой, понимая,  что  он,  конечно  же,
ждал другого ответа, мол "что вы! вы вне подозрений!" и  т.п.  -  Скажите,
вот Белкина не было в редакции целую неделю,  и  никто  его  не  хватился.
Почему? Разве ему не положено каждый день ходить на работу?
     - Формально положено, конечно. Но такие журналисты, как Белкин...  Он
только приехал из командировки, должен был отписаться, то сеть -  написать
свои материалы. А в редакции писать трудно. Поэтому... Вы понимаете,  есть
допуски...
     - Лев Александрович, если бы не эти вольности с трудовой дисциплиной,
если бы Белкина хватились в день похищения или хотя бы назавтра  -  мы  бы
сейчас не были в цейтноте. А то 15-го Брежневу ехать в  Вену,  а  4-го  мы
только начинаем искать журналиста из его  пресс-группы.  Я  думаю,  что  в
наших с вами интересах не  терять  время  на  ведомственные  перепалки,  а
сотрудничать. Мне нужно не допросить, как  вы  сказали,  всю  редакцию,  а
побеседовать. Побеседовать со всей редакцией сразу. И как можно скорей.
     Он чуть медлил  с  ответом,  будто  подсчитывал  в  уме  все  "за"  и
"против", потом сказал:
     - Хорошо, я вас понял. - Вслед за этим он наклонился к  селектору:  -
Женя, через десять минут -  срочная  летучка  в  Голубом  зале.  Для  всей
редакции, без исключения. - Он взглянул на меня: - Что еще?
     - Личное дело Белкина, - сказал я.
     - Женя, личное дело Белкина из  первого  отдела,  -  приказал  он  по
селектору. И опять ко мне: - Еще?
     - Пока все, - я добился своего: редактор понял, что найдем мы Белкина
или нет, окажется этот Белкин жертвой или соучастником преступления,  ему,
Корнешову, лучше сейчас  играть  в  моей  команде,  а  не  защищать  честь
мундира. И в эту минуту в кабинет вернулся ответственный секретарь Гранов.
В руках у него были длинные серые узкие  полосы  бумаги  с  жирным  свежим
газетным текстом.
     Корнешов поглядел на Гранова удивленно, тот объяснил:
     - Пришлось идти в типографию, тиснуть по новой.  В  редакции  нет  ни
одного оттиска этого очерка, все в цензуре. - И  он  положил  передо  мной
принесенные гранки. - Это последний очерк Белкина, который он  продиктовал
из Баку по телефону. Точь-в-точь повторяет  вторую  главу  этой  рукописи,
только без концовки, без последнего абзаца. Поэтому мы не знали, что Вадим
был арестован, сидел в КПЗ.
     -  Бакинская  милиция  нам   сообщила,   что   никогда   Белкина   не
арестовывала, - сказал я. - Скажите, а он вообще привирал в своих очерках?
     - Ну-у... Трудно сказать. Нет, пожалуй. У нас с этим  жестко.  Просто
отбор деталей у любого журналиста - дело субъективное. В этом очерке  тоже
что-то типизировано, наверно. Ты с ним общался по этому очерку? -  спросил
Корнешов у Гранова.
     - Да. Он сказал, что тут все правда, кроме фамилий. Что этого Шаха он
на днях, возможно, даже привезет в редакцию. И все. И на  другой  день  он
исчез.
     - Шах - это тот парень, с  которым  его  похитили  и  которого  нашли
мертвым через два дня, - сказал я. - Но об этом я  расскажу  подробней  на
общем собрании. - Я взглянул на часы, десять  минут  истекали.  На  пороге
кабинета  показалась  сорокалетняя  молодящаяся  секретарша   с   розовыми
ноготками. В руках у нее была папка - личное дело Белкина.
     - Через десять минут все будут в зале, Лев Александрович, -  негромко
сказала она, кладя личное дело Белкина передо мной.
     Не открывая его, я спросил:
     - Скажите, а что за история была с ним в Мирном, в  Якутии?  Какая-то
драка в ресторане.
     - Знаю, - сказал Корнешов. - Но Белкин не был пьяница, это уж  точно.
Просто на каждого журналиста рано  или  поздно  приходят  из  командировок
такие "телеги". Я думаю, что и на следователей тоже. Он уличил  кого-то  в
приписках, кого-то  в  воровстве  и,  пожалуйста,  -  раньше,  чем  собкор
прилетает из командировки, на  него  уже  тут  анонимка  или  коллективное
письмо. И, знаете, что любопытно?  Нет,  чтобы  пришло  письмо  от  одного
человека, хотя в одиночку люди чаще всего пишут именно  правду.  Но  этого
нет. Письма коллективные. Потому что  доносы  строчат  по  сговору,  чтобы
больше веры было.
     - Но в данном случае драка была, это зарегистрировано в МВД, - сказал
я.
     - Была, конечно. Рабочие-алмазники набили морду повару  ресторана  за
то, что тухлой олениной кормил. По-моему, правильно сделали - между  нами,
конечно. А Белкин был при  этом  и  даже  написал  очерк  "Драка",  так  и
назывался, очень неплохой был материал, жалко, цензура не пропустила.  Ну,
а там, в Мирном, своя мафия, вот  и  состряпали  дело  на  журналиста.  Во
всяком случае, так мы к этому отнеслись. Иначе в журналистике  и  работать
нельзя. И пока  вы  не  докажите,  что  Белкин  действительно  там  чем-то
спекулировал - мы  хоть  и  готовы  вам  помочь,  но  обвинять  Белкина  -
извините.
     Уж не знаю, говорил ли он это только для меня или в  расчете  на  то,
что  Гранов  расскажет  всей  редакции,   как   Главный   защищает   своих
сотрудников, но я почувствовал к нему  симпатию.  Он  поднялся  с  кресла,
сказал:
     -  Идемте,  вся  редакция  уже  в  Голубом  конференц-зале.   Имейте,
пожалуйста, ввиду, что мы прервали выпуск  газеты,  там  даже  метранпажей
вытащили из типографии...
     - Понял, - сказал я.
     В Голубом конференц-зале редакции, в том  самом  прославленном  зале,
где  "Комсомолка"  устраивает   встречи   со   знаменитыми   космонавтами,
композиторами, артистами и путешественниками, передо мной  сидело  человек
пятьдесят - весь состав редакции, который оказался в тот  час  на  работе,
включая  машинисток,  стенографисток  и  курьеров.   Молодые,   загорелые,
наездившие  по  командировкам  тысячи  километров  журналисты  -  девушки,
женщины, юноши и  мужчины  -  они  смотрели  на  меня  чуть  иронично,  но
заинтересованно, как смотрят на мир все повидавшие на своем веку  газетные
волки.
     Я коротко изложил им то, что сам знал об этом  деле.  Не  форсил,  не
строил из себя Шерлока  Холмса  и  "важняка",  а  скупо  перечислил  факты
похищения Белкина  и  Рыбакова,  причины  обыска  на  квартире  Белкина  и
результат - обнаружение рукописи о  бакинских  наркоманах  и  исчезновение
остальных блокнотов. Я сказал,  что  меня  не  интересует,  кто  взял  эти
блокноты и по каким мотивам, просто эти блокноты позарез нужны  следствию,
чтобы найти похитителей Белкина и его самого - пока есть  надежда  на  то,
что он еже жив.
     - Если тот, кто взял эти блокноты, не хочет себя объявлять, -  сказал
я, - предлагаю сделать проще. Вот я вижу здесь телефон. Я  останусь  возле
него и просижу здесь полчаса. За  это  время  человек,  который  взял  эти
блокноты, может анонимно мне позвонить и сказать, где и когда  я  могу  их
найти. И даю вам честное партийное слово, что никаких выяснений, кто  взял
эти блокноты, я производить не буду. Уже хотя бы  потому,  -  сказал  я  с
улыбкой, - что мне это просто ни к чему. Мне поручено искать Белкина, и  я
не хочу терять время на посторонние вещи.
     В зале была тишина. Кто-то курил, кто-то отвлеченно смотрел в окно, а
кто-то уже поднялся, спросил нетерпеливо у главного редактора:
     - Все? Можно идти?
     - Минуточку, - сказал я, - если кто-то может дополнить мои  знания  о
Белкине, о его врагах,  если  такие  были,  о  его  связях  с  какими-либо
сомнительными людьми, или о том, что он делал накануне  исчезновения,  все
это, любая деталь может помочь следствию. Поэтому я прошу всех, кто  знает
хоть что-то, зайти ко мне в эти полчаса или позвонить  мне  на  работу,  в
Прокуратуру СССР.
     Теперь они с явным облегчением загремели  стульями  и  стали  гурьбой
двигаться к выходу, скептически усмехаясь, переговариваясь на ходу. Но все
же какая-то долговязая и совсем юная девица, ну не старше семнадцати  лет,
не утерпела, спросила, краснея:
     - Скажите, все знают, что у Вадима Белкина забрали "Архипелаг ГУЛАГ".
И все знают, что за хранение самиздата, Солженицына, Авторханова и  прочих
у нас дают как минимум три года. Так? Выходит, если вы Вадима найдете,  вы
его все равно посадите. Так?
     Я ждал этот вопрос, я  очень  хотел,  чтобы  его  задали,  и  вот  он
прозвучал, слава Богу! Вся редакция задержалась у  двери,  ожидая  ответа.
Ведь именно в этом, на их взгляд, и была загвоздка.
     - Нет, - сказал я, - не так. Я исхожу из того, что вы, как  работники
идеологического фронта, должны  знать  оружие  своих  противников,  методы
работы западной пропаганды. Поэтому  в  том,  что  Белкин  держал  у  себя
Солженицына, для меня нет криминала. Юпитеру это позволено. Он же не читал
Солженицына вслух в московском метро, я надеюсь. - Это вызвало  улыбки.  -
Сейчас же речь идет не о юридических проблемах вообще, а о жизни и  смерти
вашего коллеги. Даже если в его рукописях будет  нечто  вольноїдумное  или
нецензурное, - я нарочно сделал нажим на слове "вольно", давая им  понять,
что именно я имею в виду, - я обещаю вам, я даю вам честное слово, что это
не отразится на его биографии.
     - Если она продлится, - сказала девушка.
     - Да, - сказал я, - если мы с вами примем  срочные  меры,  чтобы  она
продлилась.
     Было похоже, что я проиграл.  Они  скептически  улыбались,  их  глаза
выражали явное недоверие и насмешку. Молча, почти не переговариваясь между
собой, они покинули  конференцию,  и  мы  остались  втроем  -  я,  главный
редактор и ответственный  секретарь.  В  глазах  у  Корнешова  можно  было
прочесть немой вопрос, мол, что дальше? что еще я должен для вас сделать?
     - Мы вам нужны? - спросил меня ответственный секретарь.
     - Нет. Спасибо. Я посижу тут у телефона, как и сказал.
     Корнешов сказал:
     - Тогда мы пошли работать. Если вам что-то понадобится...
     - Да, да, конечно. Спасибо, - сказал я.
     И они ушли,  закрыли  дверь  за  собой.  Я  снял  телефонную  трубку,
проверил - телефон работал. Я положил трубку и стал ждать.  Читать  личное
дело Белкина не хотелось, его уже читал до меня дотошный Пшеничный, и если
тут что-то было, он бы уже выудил.
     Время  шло.  Ни  звонка,  ни  скрипа  открываемой  двери.  До   конца
назначенного мной получаса осталось три минуты, потом две, потом  одна.  Я
решил подождать еще минут пять, но  было  ясно,  что  мой  эксперимент  не
удался. Отвращение  к  следственным  органам,  внедренное  в  общественное
сознание за все годы сталинского режима, недоверие к прокуратуре, милиции,
следователям не искоренить и не преодолеть вот такими попытками поговорить
по  душам  или  моим  личным  честным   словом.   Эти   газетчики   боятся
скомпрометировать своего приятеля и попасть в сексоты, доносчики,  боятся,
что назавтра к ним могут нагрянуть, перетрясти их дом,  рукописи.  И  ведь
можем, чего тут темнить, действительно, можем, закон как дышло,  и  всегда
можно найти повод войти в любой дом, а можно и без повода, Боже мой,  чего
только не делается в нашем "датском королевстве"! Да. Но что  же,  бросать
профессию?
     С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за
крыши домов оранжево-желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью,
ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то  в
отдалении звенели телефоны, в машбюро  трещали  пишущие  машинки.  Я  стал
собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками,
первую страницу, и остальные - отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея
родилась в мозгу.
     Я встал,  полистал  белкинский  блокнот,  вырвал  из  середины  самую
грязную и неразборчивую страничку и  пошел  в  машбюро  -  мимо  комнат  с
надписью  "отдел  новостей",  "студенческий",  мимо  сотрудников   газеты,
которые смотрели на меня с холодным любопытством.
     Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки.  За  дверью,  в
комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем,
сидело  восемь  машинисток,  с  пулеметной  скоростью   они   стучали   на
электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот  стук  прекратился,
все  подняли  на  меня  вопросительные  глаза.  Разного  возраста,  но   с
одинаковой старательностью в косметике, они восседали  за  своими  столами
как манекены - руки  их  застыли  над  клавиатурой  невыключенных  урчащих
пишущих машинок.
     Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил  как  можно
оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
     - Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать...
     Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул  голову  к  сидевшей  у
окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул
к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
     - Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
     - Инна, - сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
     Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней  страничку  из
белкинского блокнота:
     - Пожалуйста. Вам не трудно?
     Молча, не отвечая, она  вытащила  из  машинки  прежний  лист  бумаги,
вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился
старательный, я бы даже сказал - чересчур старательный - стрекот  машинок.
Через секунду к ним присоединился  треск  пишмашинки  Инны.  Не  глядя  на
клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки  белкинской  скорописи,
она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки.  Это  было
место, где Белкин описывал, как  он  в  один  момент,  с  первого  взгляда
влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной,  я
видел, как, печатая этот текст,  она  сжала  челюсти  и  потемнела  лицом.
Допечатав страничку, она выдернула из машинки  лист  и  протянула  мне.  Я
сказал как можно беспечней:
     - Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
     И - ушел.
     Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я  не
хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа,
оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке
редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только  одна  Инна  -
Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно.  На  улице  ждала  меня
черная "Волга".
     В машине водитель Сережа - мой давний  знакомый,  обслуживающий  нашу
прокуратуру  уже  три  года,  -  читал  "Анну  Каренину".  Я  взял  трубку
радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и  через  нее  -  адресный  стол
Москвы. "Кулагина Инна Витальевна,  возраст  25-26  лет,  место  работы  -
"Комсомольская правда" - продиктовал я и через минуту  получил  ее  адрес:
"12 Парковая, 17, кв.73".
     - Вот что, - сказал я Сереже. - До восьми  ты  мне  не  нужен.  Езжай
поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми  надо
быть.
     - Может я полевачу? - спросил Сережа.
     - Это твое  дело.  -  Какой  московский  водитель  не  "полевачит"  в
свободное время, не зарабатывает "левым образом" на подвозе пассажиров?  И
какое начальство не закрывает на это глаза?
     - А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, -
сказал Сережа и включил  двигатель.  Теперь,  когда  потекло  его  "левое"
время, ему была дорога каждая секунда.
     Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои
стопы, и не  пойти  ли  просто  в  стекляшку  на  Ленинградском  проспекте
шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
     - Извините. Можно вас?
     Я повернулся на этот тихий женский голос.
     Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над  темными  глазами.  Инна
Кулагина. А я собирался звонить ей  через  час,  назначить  встречу  после
восьми.
     - Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
     - Я знаю, Инна. Где они у вас