шину. Я  по  заданию
ЦК партии.
     - Я вижу, что па заданию... - в моем  командировочном  удостоверении,
подписанном самим Руденко, значилось, что  "Следователь  по  особо  важным
делам  при  Генеральном  Прокуроре  СССР  тов.  Шамраев  Игорь   Иосифович
командируется в  Азербайджанскую  ССР  для  выполнения  Правительственного
задания особой важности, в связи с чем все партийные, советские  и  другие
административные  органы  должны  оказывать  ему  всяческое  содействие  и
помощь".
     - Ладно, - вздохнул Адигезалов, решив,  видимо,  что  от  меня  лучше
избавиться сразу. - Пашли, дарагой, я сам ее кабинет открою.  Может  быть,
найду.
     Мы вышли из его кабинета, по  старинной  мраморной  лестнице  (Дворец
пионеров был когда-то дворцом нефтепромышленника Нобиля) спустились  вниз,
на первый этаж, в какую-то крошечную каптерку. Из Актового зала доносилась
громкая барабанная дробь и звонкие, усиленные микрофонами детские голоса.
     - Интересно! - говорил по  дороге  Адигезалов.  -  Две  недели  назад
московский  корреспондент  приезжал,  спрашивал  про  этого   руководителя
географии, сказал, что хочет к нему паехать очерк  пра  него  написать,  а
теперь - пракуратура приехала. Что он такое - бальшой человек или  бальшой
жулик?
     Мы вошли в кабинет-каптерку, не то  архив,  не  то  отдел  кадров,  а
скорей - и  то  и  другое  вместе.  Вдоль  стен  высились  стопки  детских
тетрадей,  альбомов,  папок  с  рисунками,  плакатов,  стендов,  диаграмм,
фотомонтажей и стенгазет. Здесь же были какие-то карты, глобусы,  ящики  с
картотеками и ящики с письмами со всего  света  -  на  них  столбцом  были
написаны названия стран "Куба, Польша, Бразилия, Алжир, Ливан, Франция..."
     Адигезалов  вытащил  откуда-то  из-за   ящиков   стандартный   старый
выцветший от времени фотостенд. На нем больше десятка групповых фотографий
подростков были наклеены вокруг портрета улыбчатого лет 50 мужчины. И  тут
же была надпись: "Нашему дорогому  Льву  Аркадьевичу  Розенцвейгу  в  день
50-летия - 5 апреля 1958 года".
     - Ро-зен-цве-йг, - с напряжением прочитал Адигезалов. - Нет, дарагой,
я никогда не запомню. Какие люди фамилии имеют,  просто  удивительно!  Вот
это он, а это все его ученики, где-то тут и тот корреспондент, он мне себя
показывал.
     - А где сейчас этот Розенцвейг?
     - В Кюрдамирском районе, в лесной школе работает.
     - А где эта лесная школа?
     - Да тебя привезут, слушай! У тебя же машина есть, канечно. Скажешь -
колхоз "Коммунар", там все знают - миллионер-колхоз, вино делает.
     - Значит, Кюрдамирский район,  колхоз  "Коммунар",  лесная  школа,  -
повторил я, - За сколько можно туда доехать?
     - Ну, за три часа, если на машине. Какая машина? "Волга"?
     - Слушайте, - сказал я. - А почему этот Розенцвейг из Баку в какой-то
колхоз переехал?
     - Это до  меня  было!  До  меня!  -  поднял  руки,  будто  защищаясь,
Адигезалов. - Но тебе я могу сказать. С такой фамилией, как у него,  разве
можно в Центральном Дворце пионеров работать?
     Я вышел  из  Дворца  пионеров  под  барабанную  дробь  Декады  дружбы
пионеров Закавказья. Трубили горны. Оглянувшись на эту летящую  из  Дворца
музыку, я увидел, что в окне своего кабинета стоит Адигезалов и  удивленно
наблюдает за мной. Никакая машина не ждала меня у подъезда; следователь по
особо важным делам, выполняющий правительственное задание,  шел  по  улице
пешком. Я видел по глазам Адигезалова, что это ему не  понравилось.  Но  я
ничем не мог уже помочь  ни  ему,  ни  себе.  Я  примчался  сюда  прямо  с
аэродрома, с самолета и этим уже выиграл адрес Розенцвейга. Конечно, стоит
снять трубку и набрать  телефон  Прокуратуры  республики,  или  начальника
городской  милиции,  или  Дежурного  по  ЦК  Азербайджана,  как   в   моем
распоряжении будет не только "Волга",  но  еще  и  катер  и  вертолет,  но
привезут ли они меня к этому Розенцвейгу?
     Я подошел к встречному прохожему и спросил:
     - Скажите, где тут автовокзал?



          Тот же день, пятница, 8 июня 23 часа по бакинскому времени

     "Прелести" дороги Баку-Кюрдамир оставим для писателей  типа  Белкина.
Замечу только, что описанная им давка в  Ташкентском  аэропорту  ничто  по
сравнению с бакинским автовокзалом. Люди,  которых  он  так  метко  назвал
"кепконосцы" - небритые, усатые, обязательно в огромных кепках -  штурмуют
раздрызганные автобусы так, как в 45-м во времена моего детства, мешочники
штурмовали поезда. Они везут с собой из города мешки с хлебом, чемоданы  с
рисом, чаем, сахаром, конфетами, гречкой  и  прочими  продуктами,  которые
есть теперь только в столичных городах. Все, как  в  Москве  на  вокзалах,
только более остервенело, темпераментно и громче. Деревня везет в город на
рынки зелень, овощи, фрукты, а обратно - сахар, крупы, чай  и  даже  хлеб.
Прямо натуральный товарообмен, как во времена пресловутого  нэпа  или  еще
раньше. Какая это экономика, товарищ Генеральный  прокурор,  -  лево-левая
или лево-правая?
     Попасть в автобус до Кюрдамира мне  удалось  тоже  только  с  помощью
удостоверения Прокуратуры СССР. Иначе  я  рисковал  вообще  не  попасть  в
Кюрдамир - билетных касс здесь нет, а нужно  просто  ворваться  в  автобус
вместе со всей этой кепконосной массой, но после трех безуспешных  попыток
я понял, что кепконосцы стойко держат национальную солидарность,  и  кроме
них, азербайджанцев, в три ушедших битком набитых автобуса не сел ни  один
русской внешности  пассажир.  Я  пошел  к  начальнику  автовокзала,  молча
положил перед ним свое удостоверение и уже  через  минуту,  сопровождаемый
заискивающим начальником автовокзала, сидел один в  только  готовящемся  к
отправке автобусе. Я знал, что еще раз открыл свое инкогнито, но что  было
делать?
     Конечно, этот заискивающий начальник автовокзала позвонил в  Кюрдамир
и предупредил начальника Кюрдамирского автовокзала о появлении следователя
Прокуратуры СССР, - в Кюрдамире, в десять тридцать вечера меня  уже  ждали
начальник кюрдамирской  милиции  капитан  Гасан-заде  и  дежурный  райкома
партии инструктор Багиров. Глаза у них были  встревоженные,  непонимающие,
растерянные, они явно не знали, что со мной делать. Я отказался от  ужина,
от гостиницы, я попросил только машину до колхоза "Коммунар". Машина  была
дана  немедленно,  милицейский   "Газик".   Начальник   милиции   вызвался
сопровождать меня, но я отказался категорически, и уехал вдвоем с  шофером
-  молодым  белозубым  азербайджанцем.  Что  сказал   ему   в   напутствие
по-азербайджански его начальник, я не знаю, парень пробовал заговорить  со
мной дорогой, но я твердо решил выиграть у бакинской милиции  эту  партию,
несмотря на то, что инкогнито сохранить не удалось. Я молчал,  не  отвечал
на вопросы шофера.
     В колхозе "Коммунар" он с рук на руки  сдал  меня  ошарашенному,  лет
пятидесяти председателю колхоза по фамилии  Риза-заде,  явно  поднятому  с
постели телефонным звонком из Кюрдамира. Вокруг лежало темное, молчаливое,
спящее горное азербайджанское село.
     - По какому делу? Что случилось? -  появление  следователя  по  особо
важным делам из Москвы в горном винодельческом колхозе-миллионере явно  не
шутка и не пустяк, у председателя колхоза были, безусловно, основания  для
тревог.
     - Утром, - сказал я. - Все утром. Сейчас я очень устал,  хочу  спать.
Мне найдется место, где поспать?
     - Обижаете,  дорогой!  -  тут  же  встрепенулся  председатель,  найдя
возможность услужить незванному московскому гостю. - Целый дом для  гостей
есть! Замечательный дом! Сейчас ужин сделаем! Где ваши вещи?
     - Я их оставил в Баку, в камере хранения. И ужинать я не хочу, я хочу
только спать.
     - Обижаете, дорогой! Как без ужина?
     - Вместо ужина будет завтрак,  ладно?  -  сказал  я  ему  с  нажимом,
намекая, что все свое гостеприимство он сможет показать мне за  завтраком,
утром, и он тут же понял, что, кажется, сможет отделаться от меня взяткой,
хорошим угощением или еще чем-нибудь.  Он  явно  повеселел,  приободрился,
провел меня в дом для гостей колхоза, по дороге  расписывая  достижения  в
деле перевыполнения плана и расспрашивая,  какие  вина  я  люблю  и  какие
коньяки.
     Домик для гостей был действительно замечательный, в  саду,  обставлен
финской мебелью, с холодильником, полным молодого вина, коньяка  и  водки,
здесь же лежали свежие фрукты и  овощи  -  ужин  или  завтрак  можно  было
начинать прямо сейчас.
     Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли.
     - Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим.
     - Во сколько? - спросил он нетерпеливо.
     - Ну, в девять, а десять...
     - Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину  прислать  убрать
тут?
     - Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи.
     Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет,  я  вышел  на
крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды - весь Млечный путь - висели
надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то  в  стороне  изредка
слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с  крыльца  и
направился в сторону этого смеха.
     Группа молодежи - человек шесть - сидели  во  дворе  какого-то  дома,
пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали "Голос Америки"  на  турецком
языке. При моем появлении приемник был выключен,  но  -  пачка  московских
сигарет по кругу, стакан чая, от которого я  не  отказался,  и  уже  минут
через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил,  что
лесная школа - "а вон в горах огонек, видите? Это у них  вечерний  костер,
песни поют у костра до двенадцати  ночи".  Допив  чай  и  попрощавшись,  я
вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно  двинулся
в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек.
     Было 23.17 по местному  времени,  огонек  казался  близким  -  только
подняться  в  гору,  будто  рукой  подать.  Но  на  самом  деле  это  было
путешествие не для московской обуви и не для моего сердца...
     Усталый, грязный, с ссадинами на  локтях,  штанина  брюк  изодрана  о
какой-то кустарник, заноза в руке - я вышел к  затухающему  костру  лесной
школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг
костра подростки.
     Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался  веселым,  живым,  черноволосым  и
моложавым - на вид ему было все те же пятьдесят,  ну  разве  чуть  больше.
Поджарый, сухой, высокий,  с  обветренным  и  загорелым  лицом,  в  майке,
спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в  окружении
своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем  появлении
смолкли. Лесная школа - дом-кухня и десяток палаточных  домиков  вокруг  -
стояли на отшибе от центральной колхозной усадьбы, в горах,  и  сверху,  с
гор, казалось, что чернота вокруг нас - это море  или  просто  бездонность
черной вселенной.
     Минут  двадцать  спустя,   когда   подростки   разошлись   спать,   я
разговаривал с Розенцвейгом  один  на  один,  и  уже  знал  фамилию  этого
пресловутого  "Зиялова"  -  Борис  Хотулев,  32  года,  в   прошлом   член
географического общества Бакинского Дворца пионеров, победитель химических
олимпиад,  затем  выпускник  Бакинского  медицинского   института,   затем
аспирант кафедры психотерапии 1-го Московского медицинского  института  и,
наконец, - заведующий отделением областной  психбольницы  N-5  на  станции
Столбовая Московской области.
     Розенцвейг действительно знал все обо всех своих питомцах, эта дорога
стоила свеч.
     У меня было чувство повара-кулинара, который четверо суток пек  пирог
и, наконец, нужно снять крышку, убрать с огня, потому что  пирог  готов  и
передержать уже нельзя ни  минуты  -  захотелось  немедленно  оказаться  в
Москве и мчаться на эту станцию Столбовая. Если бы Генеральный не задержал
меня с утренним вызовом на ковер, это бы так и было, я бы уже сейчас был в
этой Столбовой психбольнице. Горько знать, что ты потерял  время  -  целые
сутки! - но еще горше знать, что ты продолжаешь терять его,  и  чувствуешь
свое бессилие. Розенцвейг сказал, что сейчас  из  Кюрдамира  в  Баку  ушел
последний автобус и следующий будет только утром, а  никакой  транспорт  -
даже такси - в этих местах не ходит, боятся ограблений.
     Мы проговорили с ним до утра. Вокруг спали дети - сорок  пять  детей,
привезенных сюда  изо  всех  республиканских  больниц.  Когда  Розенцвейга
"сократили  по  штату"  в  Бакинском  Дворце  пионеров,  он  выдумал   эту
школу-интернат  для  легочно-больных  детей  и  закаляет  их  тут   горным
воздухом, дальними туристическими походами, утренней зарядкой. Длинная его
жизнь  не  имеет  отношения  к  моему  рассказу,  и,  слушая  его,  я  все
высчитывал, где сейчас может быть этот Хотулев  -  ждет  ли  он  сестру  и
Долго-Сабурова  или  слышал  "Голос  Америки"  и  понял,  что  погибли   в
автокатастрофе именно они. В таком случае он еще  утром  сбежал.  Куда?  В
Узбекистан к Старику? Там уже тоже все перекрыто...
     Я  спросил  у  Розенцвейга,  что  он   чувствует,   живя   здесь,   в
Азербайджане, и что он чувствовал, когда его "сократили по штату" в  Баку.
Он сказал:
     - Конечно, вокруг сплошная мафия. На всех уровнях. И в этом  колхозе,
и в райкоме в Кюрдамире, и в Баку, и в вашей Москве. Но я - над этим, я  в
горах. Здесь чистый воздух. И у меня дети, сорок пять детей, я учу их жить
чистым воздухом. Со мной всю жизнь дети - это, знаете, помогает.
     - Но потом из кого-то из них вырастает Хотулев.
     - А из кого-то - Белкин. А из кого-то - вы.  Хотулев  пришел  ко  мне
пятнадцатилетним, там уже все было сложено,  сформировано.  Но  и  у  меня
бывает брак в работе, конечно.  Я  не  спорю...  Но  вы  спросили,  что  я
чувствую по отношению к этой черноте вокруг меня,  к  этому  варварству  и
мафии. Мне их жаль. Я смотрю на них сверху, и мне их жаль. Я  дышу  чистым
воздухом, а они...



                Суббота, 9 июня 5.00 по бакинскому времени

     Утром, еще до пяти часов, когда только-только забрезжило,  Розенцвейг
проводил  меня  вниз,  к  еще  спящему  селу  колхоза  "Коммунар",  садами
спускающемуся к горной реке.  Село  оказалось  действительно  близким,  мы
спускались минут семь, а ночью я шел этот путь в темноте чуть ли не час.
     Но в село я не вошел. Я отпустил Розенцвейга  назад,  а  сам  сел  на
камень у дороги. Минут через двадцать я дождался своего - по горной дороге
в сторону Кюрдамира шла машина, грузовик с капустой. Я  голоснул  и  через
пятнадцать минут был в Кюрдамире, на  автовокзале.  Утром  все  расстояния
оказались куда короче, чем вчерашней ночью.
     Автовокзал  был  пуст,  если  можно  назвать  автовокзалом   закрытую
деревянную  будку  и  бетонный  облупившийся  навес  от  дождя  над  двумя
колченогими скамейками. В такую рань - 5.17 утра -  на  этом  кюрдамирском
автовокзале не было еще ни пассажиров, ни автобуса. Я  сел  на  скамью.  У
меня была только одна задача - ждать и ехать, дождаться  первого  автобуса
или маршрутного такси и укатить в Баку к ближайшему московскому самолету.
     Ровно  через  минуту  к  скамье,  на  которой  я   сидел,   подкатила
милицейская "Волга", и вчерашний начальник кюрдамирской милиции  услужливо
открыл дверь:
     - В Баку, товарищ следователь? Доброе утро. Садитесь, подвезем.
     В машине, кроме него и шофера, был еще на переднем  сиденье  плотный,
плечистый, с фигурой  борца  или  атлета  тридцатилетний  азербайджанец  в
штатском. Я невольно вспомнил Акеева - у  него  такие  же  бугры  мышц  на
плечах.
     Начальник кюрдамирской милиции капитан  Гасан-заде  сидел  на  заднем
сиденье и, не выходя из машины, только открыв изнутри  дверь,  смотрел  на
меня выжидательно и улыбался:
     - Автобус не будет сегодня,  дарагой.  Обвал  в  горах,  я  остановил
движение.
     Это была прямая и откровенная ложь, и его смеющиеся глаза не скрывали
этого. Я сидел один в чужой азербайджанской и еще спящей  деревне,  передо
мною были хозяева края - начальник милиции с его подручными (или еще более
высоким начальником) и, конечно же, я был у них в  руках.  Даже  если  они
прямо вот здесь, на автобусной станции, пустят мне пулю в лоб  -  ни  одна
деревенская собака не взлает.
     Я усмехнулся, поднялся со скамьи и сел  к  ним  в  машину  на  заднее
сиденье, рядом с капитаном Гасан-заде. Тут же сидевший  впереди  спортсмен
вышел из машины и сел справа от меня. Теперь,  когда  я  оказался  зажатым
между ними, машина рванула с места и покатила  вниз,  с  гор  Кюрдамира  к
Муганским степям, к Баку.
     Я ждал, не говоря ни слова. Конечно, они могут  тут  кокнуть  меня  и
сбросить в любое ущелье, и даже лучшие сыщики МУРа  не  найдут  мой  труп.
Мало ли куда подевался следователь Шамраев? Кто его видел?  Он  ведь  даже
командировку нигде не отметил. Да, был в колхозе "Коммунар", но ночью ушел
куда-то в горы, заблудился и...
     Но зачем им убивать меня, какой толк? Ведь дело-то лежит в Москве,  и
назначат другого следователя, например - Бакланова.
     - Слушай, дарагой! - сказал капитан Гасан-заде. - Давай, как  деловые
люди, открыто поговорим, честно. Как мужчины. Я понимаю, что ты на  работе
и делаешь свое дело. Замечательно делаешь, между  прочим!  Такой  операций
провернул! Я по радио слышал, думал -  кто  такой  замечательный  операций
разработал? А сегодня ночью мне говорят: какой у тебя Шамраев приехал?  Из
Московской прокуратуры? Так это тот самый, говорят,  знаменитый,  про  его
операцию "Голос Америки" вчера говорил! Очень рад пазнакомиться,  дарагой!
Сколько в Москве бандитов арестовал  -  замечательно,  ара,  замечательно!
Теперь скажи мне, как мужчина, как друг -  ты  к  нам  по  этому  же  делу
приехал?
     Я молчал.
     - Панимаешь, дарагой, в Москве ты хозяин, кого хочешь арестуй, так им
и надо, там твоя власть. А здесь наша республика, дарагой. Зачем  ты  сюда
копать приехал? На кого?
     Я не отвечал. Машина катилась по серпантину горного шоссе, ни  одного
автомобиля не было нам навстречу, и через каждые две-три минуты  очередной
поворот дороги открывал очередное горное ущелье. Сидевший справа спортсмен
вдруг кашлянул в кулак и сказал на абсолютно  чистом  русском  языке,  без
акцента:
     - Игорь Иосифович, ситуация такая. Вы ведете дело Хотулева, Сысоева и
Балаяна, мы знаем.  Все,  началось  с  этого  гроба,  который  разбился  в
аэропорту, и - пошло, и вы его раскрутили - аж до Балаяна  уже  дошли.  И,
конечно, вышли на нашу республику.  Но  нашу  республику  трогать  нельзя.
Практически, вы сейчас у нас в руках. если вы не примете наше  предложение
- вы живым отсюда не уйдете. А если примете - все будет хорошо.  И  вам  и
нам. А предложение такое, - он перегнулся через спинку переднего  сиденья,
достал тяжелый крепкий чемоданчик, устроил его на своих  и  моих  коленях,
отщелкнул замки и открыл крышку. В чемодане  аккуратными  стопками  лежали
деньги. Он сказал: - Сто тысяч, все - ваши.  За  это  вы  не  трогаете  ни
одного человека в Азербайджане и все материалы  об  Азербайджане  из  дела
уберете. Договорились?
     Я молчал. У меня не было выбора, но я еще молчал.
     Он сказал водителю:
     - Останови машину.
     Машина остановилась возле края дороги, а точнее - на краю  очередного
обрыва в ущелье.
     - Решайте, Игорь Иосифович. Или берете деньги, или... У нас тоже  нет
выхода, это наша работа.  -  Он  усмехнулся:  -  У  вас  правительственное
задание и у нас. Или вы нас посадите, или мы  тут  вас  уложим.  Ну?  -  и
посмотрел мне в глаза. Глаза у него были спокойные, темно-карие, молодые.
     Я взял чемоданчик к себе на колени, закрыл крышку, - защелкнул  замки
и сказал водителю:
     - Все. Поехали.
     - Правилино! Маладец!  -  воскликнул  капитан  Гасан-заде.  -  Я  был
уверен,  что  ты  возьмешь.  Слава  Аллаху!  Такого   человека   убить   -
преступление было бы! Давай заедем куда-ниб