то  я
сижу дома с детьми.
   - Ты повторяешься.
   - Но это же правда.
   - Нет.
   - Правда. Плохо, что мне полнедели приходится управляться  одной.  Иногда
мне кажется, будто я тружусь уже целый день,  а  потом  смотрю  на  кухонные
часы, а они показывают десять часов утра, и я думаю: "До того  времени,  как
их укладывать спать, осталось еще девять часов".
   - Ты так говоришь, потому что сейчас чувствуешь себя несчастной. Но  я-то
знаю, как здорово ты справляешься, когда меня нет.
   - Нет, не справляюсь.
   - Говорю же, справляешься. Я точно знаю.
   - Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать, когда тебя нет дома?
   - Ну, э-э… потому что я знаю тебя, вот откуда. Ты очень хорошая мать.
   - А раньше ты говорил, что я очень хорошая актриса.
   - Ты и сейчас очень хорошая актриса.
   - Уж наверное, если ты веришь всему тому вздору, который я несу, когда ты
переступаешь порог.
   Тут я не  нашелся  что  ответить.  Милли  предприняла  очередную  попытку
вырваться на волю, и я не выдержал:
   - РАДИ БОГА, ПРЕКРАТИ, МИЛЛИ.  НЕСНОСНАЯ,  НЕСНОСНАЯ  ДЕВЧОНКА!  ТЫ  МЕНЯ
ДОСТАЛА, МИЛЛИ!
   Катерина сказала, что им пора возвращаться  домой,  а  мне  -  в  студию,
браться за работу. Но на этот раз я не стал ловить ее на слове.  Некая  игла
проникла под мою слоновью кожу, и я почувствовал, до чего Катерине  хочется,
чтобы я изменил свои планы и поехал домой. Ей хотелось, чтобы я  просто  был
рядом. Ей требовалась моя моральная поддержка. А еще ей требовалось, чтобы я
сел за руль машины, потому что она напилась до чертиков.
   Мы покатили на ту сторону реки, и я рассказал Милли,  что  мост  Альберта
построен из розовой сахарной  глазури,  и  под  лучами  майского  солнца  он
действительно выглядел сахарным.  Когда  мы  въехали  в  Челси,  все  вокруг
изменилось, и в первую очередь - прохожие. Они так отличались  от  тех,  что
прогуливались по ту сторону реки, в какой-то сотне  ярдов.  С  сумочками  от
"Москино" и в рубашках от Ральфа Лорана они с тем же  успехом  могли  носить
одежду ярлыками наружу. Нам  предстояло  проехать  через  богатейшие  районы
Лондона, прежде чем вынырнуть с другой стороны и вновь оказаться среди самых
бедных слоев среднего класса.
   Сорок минут спустя мы  подъехали  к  нашей  коробке  из-под  бижутерии  в
Кентиш-тауне.  Я  налил  Милли  чаю,  который  она,  после  трех   пакетиков
хрустящего  картофеля,  совершенно  справедливо  проигнорировала.  Не  знаю,
почему я сразу не вылил его ради экономии времени. Потом сел  рядом  с  ней,
посадил Альфи на колени, мы еще раз посмотрели "Короля-льва" -  как  раз  до
того места, когда Симба  исчезает  по  собственной  воле,  чтобы  вырасти  и
повстречать в лесу свою утерянную любовь. Катерина налила себе еще выпить; и
я порадовался, что она  больше  не  кормит  грудью,  иначе  Альфи  наверняка
скончался бы от алкогольного  отравления.  Мы  не  вспоминали  наш  недавний
разговор, но я поймал себя на том, что чересчур громко вскрикиваю "ну  разве
они не прелесть?" каждый раз, когда детки, например, швыряли на пол пищу.
   Я накормил детей и убрал за ними, приготовил нам ужин и убрал за нами,  я
выкупал детей и уложил их в постель, я  сложил  игрушки  и  даже  засунул  в
стиральную машину белье, но, казалось, ничто не сможет вырвать  из  Катерины
хотя бы звука одобрения. Она просто валялась на диване и пялилась в потолок.
Надо отдать ей должное - она знала, когда следует завязать с выпивкой. Когда
опустеет бутылка. В конце концов, Катерина объявила, что хочет пораньше лечь
спать, и обняла меня.
   - Дело не в тебе, дело во мне, - многозначительно сказала  она,  а  потом
так крепко стиснула меня, что едва не сломала пару ребер.
   Какое-то время я еще поотирался внизу,  послушал  в  одиночестве  любимую
музыку. Три раза прокрутил битловскую "Ни для кого" - ощущение  было  такое,
словно в моей голове вдруг открылся лабиринт, в котором я заплутал. Когда же
причины игнорировать спальню иссякли, пришлось последовать примеру Катерины.
Но сначала я приготовил для Альфи бутылочку детского  питания,  поставил  ее
рядом с микроволновкой  и  проверил,  как  там  дети.  Милли  в  кровати  не
обнаружилось - она уже заняла мое место подле Катерины, поэтому  я,  недолго
думая, забрался в детскую постель и натянул на голову одеяло с  изображением
Барби. Ногой я спихнул с кровати мягкие игрушки  и  замер,  прислушиваясь  к
сопению Альфи в соседней кроватке.
   Прошел час, а я все не  мог  заснуть.  Я  взбивал  подушку  и  расправлял
одеяло, но бессонница была вызвана вовсе не физическим  неудобствами.  Перед
моим мысленным взором раз за разом  всплывала  картина:  Катерина  сидит  на
земле и горько  плачет.  Это  совершенно  не  соответствовало  тому  образу,
который оставался в моем мозгу, когда мы расставались. Не зная, что я за ней
наблюдаю, Катерина не скрывала своего  бессилия.  И  теперь,  когда  покровы
сорваны, она больше не притворялась.
   "Словно что-то упускаешь, но не можешь понять,  что  именно",  -  сказала
она. Я попробовал убедить себя, что  это  всего  лишь  депрессия,  вызванная
гормональными изменениями, но, конечно же,  всё  обстояло  гораздо  сложнее,
иначе я не страдал бы бессонницей в два часа ночи. Еще час  спустя  в  своей
кроватке завозился Альфи. Ему уже исполнился почти год, и он просыпался, как
правило, один раз за ночь. Хотя вероятность, что Катерина очнется  от  своей
винной комы, была ничтожной, я все  равно  спустился  на  кухню  и  подогрел
бутылочку, пока Альфи не заплакал. Я глотнул детского корма, чтобы проверить
температуру, и тотчас выплюнул в раковину известковую  болотистую  воду.  Во
рту остался отвратительный привкус. Теперь нужно умудриться покормить Альфи,
не разбудив его окончательно. И вот мы сидели в полумраке, Альфи жадно сосал
бутылочку и вдруг открыл  глаза,  словно  только  что  осознал  нечто  очень
важное. Он сосал  и  смотрел  на  меня,  и  я  осмелился  нежно  произнести:
"Здравствуй, Альфи Адамс", - но он продолжал сосать и смотреть. Он  выглядел
таким доверчивым и невинным, таким зависимым от меня,  что  мне  почудилось,
будто я в чем-то виноват перед ним. Глядя в его большие голубые глаза, я  на
мгновение представил, что Альфи знает обо мне всю правду, знает, почему  его
мать чувствует себя брошенной. Он сурово смотрел  на  меня,  словно  говоря:
"Что же ты делаешь, отец?"
   - Прости, Альфи, - прошептал я. - Прости.
   И я был искренен.

Глава седьмая
Признак истинного мужчины

   - Невозможно сохранять достоинство в яме,  наполненной  шарами.  Если  ты
лежишь на спине в зыбучем песке разноцветных пластмассовых  шаров,  остается
смириться с  тем,  что  выглядишь  неуклюжим,  тяжеловесным  паяцем,  потным
раненым моржом. Один твой дурацкий вид  вызывает  желание  расстрелять  тебя
новой порцией шариков. С твоего лица не  должна  сходить  особенная,  этакая
смешная, улыбка. Ты должен улыбаться,  даже  когда  незнакомый  мальчишка  с
коротким чубчиком пульнет тебе  прямо  в  лоб  шариком,  который  он  еще  и
раздавил,  чтобы  жизнь  тебе  не  казалась  медом.  Точно  так  же  -  и  с
родительскими  обязанностями,   лишающими   тебя   достоинства.   Невозможно
сохранять надменную невозмутимость, если  твоего  двухлетнего  ребенка  рвет
шоколадным  мороженым  на  пол  фирменного  магазина  мужской   одежды.   Не
существует изысканного способа подтереть ребенку задницу. Никогда не  верьте
рекламе, уверяющей, будто дети придают  вам  шарм.  Это  не  правда.  Нельзя
выглядеть "энергичным человеком", толкая перед собой двухместную  коляску  с
выдвижным пеленальным столиком. Отныне  признак  мужчины  -  не  запах  "Олд
Спайс" и не "форд-фокус", отныне признак мужчины -  способность  поступиться
самолюбием, яма с шарами и грязная  детская  задница.  Это  унизительно,  но
такова часть сделки.
   Толпа будущих папаш  потрясенно  внимала  мне.  Несмотря  на  то,  что  у
Катерины это была уже третья  беременность,  я  обнаружил,  что  меня  опять
затащили на занятия для будущих родителей. И в тот  вечер  папаш  сослали  в
отдельную комнату, чтобы мы могли обсудить, как изменится наша  жизнь  после
рождения ребенка.
   - Еще одна вещь, о которой вас не предупредили! - продолжал я  с  пафосом
разгневанного  радиослушателя,  дозвонившегося  в  ночной  эфир.  -  Вас  не
предупредили о том, как  рождение  ребенка  отразится  на  вашем  браке.  Вы
станете крохоборами, начнете мелочно подсчитывать, кому  из  вас  приходится
хуже. Катерина непременно спросит: "Ты простерилизовал бутылочки?",  -  хотя
раковина забита грязными. Конечно, она знает ответ, но жаждет  унизить  меня
виноватым признанием. А я стану расписывать, как нелегко  мне  приходится  с
Альфи, когда ее нет дома. Нет, не расписывать - я  стану  откровенно  лгать!
Буду уверять, что у меня не было ни минуты свободной,  а  Катерине  придется
сочинить историю, будто Милли вытворяла в супермаркете невесть  что.  Вот  в
такой мученический покер мы и станем играть - я выслушаю рассказ о том,  что
за бедлам Милли устроила у кассы, и тут же  подниму  ставку  душераздирающей
историей о фонтанирующем поносе прямо в момент замены подгузника.
   Будущие отцы слушали мое повествование  с  тем  же  рвением,  с  каким  я
рассказывал. Ни один из них еще не был отцом, и мужики взирали на  меня  как
на немало повидавшего ветерана,  вернувшегося  с  передовой  и  под  завязку
набитого жуткими байками.
   - И, прежде всего, улетучится ваша молодость - за  одну  ночь.  Раз  -  и
молодости нет. О, я пытался воссоздать свою искусственно, - загадочно сказал
я, - но ничего не вышло. Как только вы взваливаете на  себя  ответственность
за кого-то очень юного, в одночасье становитесь очень старыми. Во-первых, вы
выматываетесь физически и психологически, и если даже у вас находится  время
на то, чем вы занимались в молодости, то скоро вы обнаружите,  что  беретесь
за любимое дело с  унылой  обреченностью  затравленного  жизнью  пенсионера.
Через два-три года, когда дети вырастут и уже не  будут  столь  зависимы  от
вас, вы уже постареете лет на десять, так что пути назад нет. Вы  посмотрите
в зеркало на свои седеющие  волосы  и  обрюзгшее  лицо  и  подумаете:  "Черт
возьми, откуда взялся этот старик?" Но  вы  будете  не  только  выглядеть  и
чувствовать себя стариком - вы начнете думать, как старик. Станете суетиться
и нервничать из-за детей; не заметите, что вышли на улицу в разных носках, а
ваши волосы торчат,  как  воронье  гнездо.  Вы  станете  раздражительными  и
обидчивыми, будете все и вся планировать, а если даже сподобитесь  на  соло,
то лишь потому, что две недели назад отвели час на совместную  импровизацию.
В день, когда рождается ребенок, всему приходит конец. Вашей  независимости,
вашей молодости, вашей гордости - всему, что делало вас тем, кто вы есть.  И
вам придется начинать с нуля.
   В комнату вошла преподавательница и восторженно хлопнула в ладоши:
   - Ну, как продвигаются дела?
   И ни один из мужиков не осмелился оторвать взгляд от пола.
   Что касается лично меня, то, сказать по  правде,  эти  дородовые  занятия
смущали. Словно я был дебильным школяром, которого оставили на  второй  год.
Наши жены становились на четвереньки, и  мы  должны  были  встать  рядом  на
колени и массировать им поясницу, а училка  следила,  правильно  ли  мы  это
делаем. Некоторые занятия были призваны помочь самим родам;  наверное,  надо
порадоваться, что занятия вела не маленькая чопорная старушенция.
   "Итак, пусть  все  женщины  лягут  на  пол,  а  мужчины  поупражняются  в
стимулировании клитора. Нет, Майкл, вы все делаете не так…"
   И почему не проводят занятий после  родов?  Ведь  именно  после  рождения
ребенка взрослые начинают совершать ошибку за ошибкой.
   "Отлично, ребенка вы родили. Теперь повторим".
   Я  позволил  себе  усмехнуться  над  наивной  восторженностью  родителей,
ожидающих первенца. Один из парней даже спросил, что лучше  всего  класть  в
сандвичи, ей-богу. Ребенок еще до своего рождения занимал все их мысли.  Мне
хотелось сказать этим простофилям:  "Да  не  надо  таскаться  на  эти  тупые
занятия, лучше завалитесь в кино или в ресторан,  поживите  для  себя,  пока
есть возможность".  Но  они  сравнивали  животы  и  детские  ботиночки;  они
спрашивали нас, что лучше: сразу приучить ребенка к отдельной  кроватке  или
позволить ему спать в родительской  постели.  Катерина  пожимала  плечами  и
говорила, что понятия не имеет.
   Мы с Катериной больше не поднимали тему, затронутую в пабе у  Клапамского
парка. Мне и так было ясно, что она перестала делать вид,  будто  все  в  ее
жизни распрекрасно и замечательно. Свое разочарование  она  сублимировала  в
ремонтные работы - Катерина вышла из стадии постоянной усталости и  вошла  в
стадию маниакального обустройства семейного гнезда.  Я  пытался  утихомирить
свою совесть, предлагая Катерине отдохнуть и предоставить ремонт мне, но она
рвалась непременно что-то сделать для будущего ребенка, а потому мужественно
карабкалась на стремянку, любовно  возюкала  кистью  по  стенам  детской,  и
краска капала на ее огромный живот. Разумеется, кое-чего Катерина делать  не
могла - того, что требовало силы и навыков. И тогда  она  поворачивалась  ко
мне и говорила:
   - Майкл, заскочи к миссис Конрой и спроси, не смогут ли Клаус и Ганс  нам
помочь.
   С этим заданием я обычно успешно справлялся.
   Клаус и Ганс - немецкие студенты, снимавшие комнату в  соседнем  доме,  и
Катерина регулярно  обращалась  к  ним,  чтобы  продемонстрировать  мне  мою
никчемность. Как и в этот  раз:  я  не  смог  собрать  комод.  К  деревяшкам
прилагалась инструкция  на  английском,  немецком,  итальянском,  испанском,
французском и арабском  языках.  Очень  любезно  со  стороны  производителей
комодов, что они напечатали инструкцию на английском, но мне-то от этого  не
легче. Когда я читаю предложение типа: "С помощью петли А  закрепить  уголок
С, удерживая стержень В", - мой мозг окутывает пелена плотного тумана,  и  я
перестаю различать слова.
   Клаус с Гансом собрали  комод  со  скоростью  и  ловкостью  механиков  на
пит-стопе в "Формуле-1".
   - Майкл, у вас есть набор шестигранных ключей?
   - Вряд ли.
   - Есть. В коробке с инструментами.
   - Шестигранные ключи? Вы уверены?
   - Да. Они лежат в том же маленьком отделении, что и скобель.
   - Скобель? Что такое скобель?
   Клаус знает, как будет скобель по-английски. А я знать не знаю, что такое
этот самый скобель, и откуда он вообще у меня взялся. Клаус с  Гансом  часто
заглядывают ко мне, чтобы попросить какой-нибудь инструмент,  и  каждый  раз
приходится вскрывать упаковку, в которой та или иная  штуковина  покоится  с
неведомого Рождества.
   - Майкл сейчас пользуется  своей  мощной  дрелью?  -  спрашивал  Клаус  у
Катерины и добавлял:
   - Не понимаю, что здесь смешного?
   Но какими бы обаятельными и услужливыми ни были Клаус с Гансом,  доверие,
с каким Катерина полагалась на них, лишала меня сил. Клаус с Гансом починили
газонокосилку;  Клаус  с  Гансом  прочистили  раковину;   Клаус   с   Гансом
поковырялись в  радиобудильнике,  в  котором  я  кое-что  подправил,  и  тот
перестал бить током всякий раз, когда пытаешься выставить нужное время. Если
я приходил домой  и  обнаруживал,  что  кто-то  из  них  подсоединяет  новую
стиральную машину, я непременно говорил:
   - Спасибо, Клаус, дальше я справлюсь сам.
   А час спустя я стучался в соседскую дверь и спрашивал:
   - А как мне присобачить кран обратно?
   Катерина вечно меняла что-то в доме. Наше жилище было во власти  ползучей
революции: как только успешно завершалась кампания по добыванию нового ковра
для спальни, тут же открывалась охота на  кухонную  мебель.  Я  оптимистично
заявлял, что обои в детской послужат еще год-другой, но Катерина  возражала,
что будет нечестно по отношению к двум следующим детям, если  обои  окажутся
не такими красивыми, как и у первых двух.
   - К двум следующим?
   - Да, хотя рано или поздно нам придется переехать в дом побольше, верно?
   - В ДОМ ПОБОЛЬШЕ?
   И тут я  осознал,  что  мой  ответ  отдает  дикой  паникой,  а  потому  с
задумчивым видом повторил фразу:
   - Дом побольше. Гм, интересная мысль…
   Но Катерина уже заподозрила неладное:
   - А что такое? У нас ведь нет перерасхода или чего-то такого?
   - Нет!
   Этот категоричный, не вызывающий сомнений тон  я  обычно  приберегаю  для
уличных мойщиков, предлагающих у светофора почистить  мне  ветровое  стекло.
Обычно Катерина  не  слишком  интересовалась  нашим  финансовым  состоянием.
Правда, однажды она попыталась покрыть перерасход на счете,  выписав  чек  с
того же самого счета, но, по сути, единственный финансовый  вопрос,  который
ее волновал, сводился к тому, что при ярком солнце она плохо видела цифры на
экране банкомата. Мне ужасно хотелось поведать  ей  правду  о  моей  двойной
жизни, объяснить, как я исхитрился очутиться по уши  в  долгах,  но  теперь,
когда выяснилось, что Катерина глубоко несчастна, у  меня  не  хватало  духу
портить ей настроение. С нежной улыбкой  она  заметила,  что  я  жуть  какой
скрытный, и спросила, все ли у меня в порядке. А я ответил, что все чудно. Я
всегда употребляю это слово, если хочу уклониться от неприятных  расспросов.
Конечно, я мог бы сказать, что нет проблем, но, во-первых,  это  длиннее,  а
во-вторых, глупо изъясняться на голливудский  манер.  Почему-то  никогда  не
подворачивался подходящий момент, чтобы рассказать правду. Что я сейчас  мог
сказать? "На самом деле, дорогая, этот ремонт  -  сплошная  потеря  времени,
потому что… угадай с трех раз? Я давно уже не выплачивал кредит!" Считается,
что честность - лучшая дипломатия. Что ж,  может  оно  и  так:  если  правда
прекрасна и восхитительна, тогда  легко  быть  честным.  А  если  ты  -  тот
таинственный второй стрелок, что участвовал в убийстве Кеннеди? По-моему,  в
этом случае честность ни к черту не годится.
   - Эй, Фрэнк, тебе доводилось бывать в Далласе прежде?
   - Да, как-то  прошвырнулся  туда,  посидел  на  травке  и  из-за  бугорка
пристрелил Джона Ф. Кеннеди.
   Стоило Катерине выйти из фазы перманентной  усталости,  как  в  эту  фазу
угодил я.  Внезапно  моя  жизнь  обернулась  судорожными  попытками  покрыть
задолженность по кредиту. Мне хотелось бежать домой, к детям и Катерине,  но
проклятые деньги пинками загоняли меня в студию, заставляя жить той  жизнью,
которой, по мнению Катерины, я жил всегда. От Катерины не  укрылось,  что  я
стал раздражителен с детьми; что, возвращаясь домой, я не  щекочу  их  и  не
подкидываю к потолку, а в изнеможении валюсь на диван и протестую, когда они
по очереди прыгают у  меня  на  яйцах.  Чем  я  мог  оправдать  столь  явную
перемену? "Раньше было легче. Раньше я лишь делал вид,  что  работаю  дни  и
ночи напролет".
   Хотя  доходы  мои  неуклонно  росли,  ком  долгов  рос  еще   быстрее   -
просроченные выплаты, штрафы, банковские расходы  и  всевозможные  сборы,  к
которым, казалось, случайным образом приплюсовывались непомерные проценты. Я
стоически  обзванивал  рекламные   агентства   в   поисках   дополнительного
заработка, но секретарши переключали меня на боссов,  которым  в  прошлом  я
частенько забывал перезванивать.
   Каждый божий день я трудился у  себя  в  студии,  превращая  выстраданные
мелодии, которые приберегал для  своего  воображаемого  первого  альбома,  в
музыкальные фразы для рекламы диетической замороженной пиццы.
   Утомление от непосильных трудов усугублялось  бременем  тайн,  которые  я
носил в себе.
   Поначалу обман был совсем маленьким; его никто бы и не  заметил.  Я  едва
мог вспомнить тот момент, когда зародился мой  обман;  давно  забылся  день,
когда я заронил в наши  отношения  крохотное  семя  лжи.  Но  семя  каким-то
образом прижилось, пустило корни и начало расти,  пока  не  стало  таким  же
заметным,  как  бугор  под  футболкой  Катерины.  Когда  младенец  достигает
определенных разме