жизнь, полагая, что это лишь временная мера - дети  вырастут,  и  мы
выйдем из зоны военных действий, именуемых младенчеством. И  тогда  я  смогу
стать обычным мужем и отцом. К счастью, вероятность зачатия  была  ничтожна.
Катерина до сих пор раз в  день  кормила  грудью,  и  я  решил,  что  ничего
страшного не произошло.
   Две недели спустя Катерина сообщила мне, что беременна.

Глава третья
Сделай паузу

   Когда Катерина ждала нашего первенца, в одной из книг,  которые  я  читал
для того, чтобы понять, что  испытывает  моя  жена,  предлагалось  наполнить
водой  воздушный  шар  и  на  один  день  привязать  его  к  животу.   Чтобы
продемонстрировать  сопереживание,  я  выполнил  все  инструкции.  В  полном
соответствии с приведенными рисунками привязал к поясу  колышущийся  водяной
шар и принялся расхаживать  по  кухне,  заложив  руку  за  спину  и  пытаясь
напустить на себя лучезарный вид. Отныне я чувствовал  себя  вправе  глядеть
жене в глаза и говорить, что наконец-то  понял,  каково  это  -  носить  под
свитером воздушный шар, наполненный водой. Только продержался я  всего  час.
Воды отошли, когда я подрезал розы.
   Будущему отцу полагается сопереживать. Я читал, что самые  чувствительные
мужчины даже испытывают некоторые симптомы беременности. Вряд  ли  имелся  в
виду  вылезающий  из  влагалища  восьмифунтовый  младенец.  Синдром   ложной
беременности,  как  его  называют,  случился  со  мной   во   время   первой
беременности Катерины. Примерно в первые шесть недель, когда Катерина начала
набирать вес, я, благодаря незнакомой прежде духовной общности,  тоже  начал
толстеть. Поразительное дело - когда мы перестали играть вместе в  бадминтон
и завели привычку заказывать на дом  пиццу  и  мороженое,  моя  талия  стала
разрастаться примерно с той же скоростью, что  и  ее.  Воистину,  природа  -
забавная штука.
   Все эти идеи из книжек навели меня на мысль, что надо  стать  похожим  на
мать. Я должен превратиться в запасную мамашу. Мне полагалось знать, что она
чувствует; мне следовало обзавестись материнскими инстинктами. Я  чувствовал
себя почти виноватым из-за того, что не начал причитать, когда у меня  никак
не хотело появляться молоко. Не удивительно, что я не годился на роль матери
- мое желание  вряд  ли  было  осуществимо.  Женщина  из  моей  жены  всегда
получится лучше, чем из меня.
   Наверное,  мы  были  вполне  обыкновенной  парой,  поскольку  подчинялись
половым стереотипам. Катерина решила, что  повременит  с  карьерой  актрисы,
пока не вырастут дети. Она считала, что  находится  в  творческом  тупике  -
несмотря на то, что после рождения  Милли  перешла  из  разряда  "актрис  на
проходных ролях" в разряд "актрис на  проходных  ролях  с  ребенком".  И  на
полный рабочий день стала матерью.
   - Ну что ж, это самая сложная роль в мире, - в сто двадцатый раз повторил
ее нудный папаша.
   Катерину сбивало с толку лишь внушенное ей чувство вины  из-за  упущенной
карьеры. Когда она говорила людям, что бросила работу, те  в  замешательстве
умолкали. Она объявила, что  согласна  ходить  на  вечеринки  только  в  том
случае,  если  ей  на  шею  повесят  колокольчик  и  табличку   с   надписью
"Неинтересна". Она хотела всюду бывать с ребенком, и я поддержал ее  в  этом
решении, хоть и радовался ее редким появлениям в телевизоре, не говоря уж  о
редком появлении чеков, падавших в наш почтовый ящик.
   Нам всегда нравилось считать себя артистическими и богемными натурами:  я
музыкант, она актриса, - но на самом  мы  ничем  не  отличались  от  обычных
бухгалтеров и страховых  агентов,  обитающих  на  нашей  улице.  Мы  жили  в
маленьком доме с двумя спальнями, распложенном в Кентиш-тауне, -  агенты  по
продаже недвижимости именуют такие домики "коттеджами".  Это  означает,  что
детская коляска во входную дверь проходит, но протиснуться  еще  и  вам  уже
невозможно, так что спать придется в саду. Могу поручиться, что у нас в доме
так тесно, что яблоку негде упасть, точнее,  кошке  -  я  видел,  как  Милли
тщетно пыталась ее уронить.
   Поскольку мы страстно хотели жить в районе,  чей  почтовый  индекс  почти
совпадает с индексом самой  престижной  части  Лондона,  нам  не  оставалось
ничего другого, как поселиться в крошечной конурке. Помню, как-то в магазине
я забрался в детский домик и подумал: "Черт возьми, как здесь просторно!"  Я
совершенно не понимал, как нам удастся втиснуть в дом еще одного ребенка, но
если это сумела сделать старушка, живущая в башмаке, то нам, наверное,  тоже
следует попробовать. Никогда по-настоящему не понимал этот  детский  стишок,
пока не переехал в Лондон. Если бы такое случилось в наши дни,  какой-нибудь
застройщик купил бы башмак старушки и превратил его в многоквартирный дом.
   Третий ребенок должен был появиться лишь через восемь месяцев и хотя  был
не больше полудюйма в длину, но уже  научился  вызывать  у  матери  тошноту,
усталость и слезливость. Наверное, это  первый  признак  того,  что  размеры
ребенка мало соответствуют размерам вызываемых  им  разрушений.  Разумеется,
эмбрион разрушает вашу жизнь не совсем так, как грудной младенец, а  грудной
младенец - не совсем так, как ребенок, начавший ходить. Но теперь  все  трое
одновременно занимались своей опустошительной деятельностью. Мало кто из нас
помнит собственную жизнь до трехлетнего возраста. Эволюционная необходимость
- если бы мы помнили, какими скотами были по отношению к своим родителям, то
никогда не завели бы детей. Милли было два с половиной года, Альфи -  десять
месяцев, а эмбриону - четыре недели, но я чувствовал себя на сто  пять  лет.
Ничто не смогло подготовить  меня  к  той  навалившейся  усталости.  Что  уж
говорить  о  Катерине.  Не  давать  спать  -  пытка,  взятая  на  вооружение
индонезийской тайной полицией и грудными младенцами. Отключившись же, я  мог
быть уверен в одном - Альфи не ударит меня в пах. За него  это  сделает  его
старшая сестра, которая забирается к нам в кровать  около  трех  утра.  Даже
когда я спал один, я все равно прикрывал пах  руками  -  примерно  так,  как
делают футболисты в "стенке".
   Больше  всего  Катерину  выматывало  самое  начало  беременности.   Перед
друзьями мне приходилось делать вид, будто она то и дело падает в обморок  и
рыдает только потому, что накануне мы  всю  ночь  напролет  смотрели  старые
фильмы с Джеймсом Стюартом. Но сама Катерина уверяла, что с ней все в полном
порядке.
   - Устала? Нет, я не устала, - сказала  она,  когда  я  собирал  обеденные
тарелки.
   Но мои подозрения усилились - вернувшись с пудингом, я обнаружил, что она
спит, уронив голову на стол.
   Хотя мы жили вместе уже пять лет, я до сих пор не научился  читать  между
строк. Перед последним своим днем рождения она обронила:
   - На этот раз не надо дарить мне ничего особенного, -  и  я  по  глупости
решил, что это означает: "На этот раз не надо дарить мне ничего особенного".
Я не сумел распознать едва заметный оттенок в ее голосе, я слушал  слова,  а
не музыку. Точно так же у Катерины есть десяток разных способов  сказать  "я
не устала". Некоторые из них именно это и означают, тогда как другие значат:
"Я очень устала, пожалуйста, попроси меня немедленно лечь спать".
   Я понял, что она чувствует себя не в своей тарелке, когда  в  нашу  дверь
позвонили Свидетели Иеговы. Как странно, подумал я, - она не  хочет  с  ними
поболтать. Обычно Катерина приглашает  их  в  дом,  угощает  чаем,  а  затем
ласково спрашивает, не хотят ли они посвятить свои жизни сатане. Однажды она
почти завербовала одного,  со  всей  серьезностью  описав  возвышающий  душу
катарсис, что нисходит на человека после плясок нагишом в полнолуние.
   Но сегодня вечером усталость превратила ее в робота - она выполнила  свои
материнские обязанности и уложила  детей  спать,  но  на  прочее  у  нее  не
осталось ни сил, ни желания. Альфи устроил нам три жутких  ночи  подряд,  мы
оба были вымотаны и деморализованы. Не могу сказать, что мы плохо спали - мы
вообще не спали. От бессонных ночей совершенно запутались и утратили  всякое
чувство времени; каким образом внутренние  часы  Катерины  поднимали  ее  по
утрам, мне неведомо.
   Когда она, наконец, оторвала  осунувшееся  лицо  от  кухонного  стола,  я
попытался уговорить ее лечь в гостиной на диване, отгородившись  от  детских
криков закрытой дверью. Я хотел взвалить на себя часть ее бессонного бдения.
Но Катерина наотрез  отказалась.  Такая  она  жадная  -  все  мучения  хочет
заграбастать в одиночку. Но я настаивал, и в конце концов у нее не  осталось
сил сопротивляться моим доводам. Поэтому я устроил  ее  на  диване,  обложил
одеялами и подушками, поцеловал на прощание и  поднялся  наверх  -  на  свою
голгофу.
   Я испытывал такой же нервный зуд, как  при  надвигающейся  буре.  Задраив
люки, мы с детьми погрузились в ночь. До рождения детей я часто  не  ложился
до утра. Это было забавно и безумно. Мы перелезали через ограду Гайд-парка и
качались на качелях. Я  ходил  на  фестиваль  фантастического  кино  -  один
независимый  кинотеатр  крутил  фильмы  всю  ночь.  Таскался  на  вечеринки,
баловался экстази или кокаином, а потом  забирался  на  вершину  Хэмстедской
пустоши и наблюдал, как встает над Лондоном солнце. Я любил проводить вечера
с Катериной, а потом, когда она  засыпала,  отправлялся  в  студию,  надевал
наушники и до рассвета писал музыку. А  позже  завтракал  с  Катериной,  она
убегала на прослушивание или куда-нибудь  еще,  а  я  ложился  спать  до  ее
прихода. Я любил работать по  ночам,  когда  мир  тих  и  покоен,  и  можешь
затеряться в собственных мыслях. У меня в голове зарождалась  мелодия,  и  я
думал: "Откуда она взялась?" Кто-то вселился в мое тело  и  бесплатно  дарил
мне музыку. Иногда, если работа не шла, я посреди ночи выходил прогуляться и
впитывал в себя спокойствие спящего города. Ночь предназначалась только  для
меня. Катерина звала  меня  мистер  Полуночник.  Ласкательное  прозвище  для
возлюбленного, который любит бодрствовать по ночам. Да  и  потом,  во  время
приливов нежности и любви, она называла меня мистер Полуночник, хотя  теперь
я тайком полуночничал вдали от семьи, и прозвище  вызывало  у  меня  чувство
неловкости.
   Я прошел на цыпочках в комнату Милли и проверил, спит ли она. Милли такая
милая,  доверчивая  и  безмятежная.  Стараясь  не  наступать  на   скрипящие
половицы, я подобрал с пола мягкие игрушки и бесшумно положил их рядом с ней
в кроватку. Потом мягко и осторожно укрыл Милли одеялом. С  тщательностью  и
точностью нейрохирурга я забрал  у  дочери  пластиковую  куклу,  прижатую  к
самому лицу. Выпрямился и врезался головой в подвесную хреновину из цветного
стекла, висевшую над кроватью. Хреновина забренчала, Милли открыла глаза и с
недоумением уставилась на меня.
   - Почему ты здесь? - спросила она сонно.
   На этот вопрос нелегко ответить не только ребенку. Я  велел  ей  спать  -
поразительно, но она послушалась.
   Альфи жил в коляске, которую по причинам, казавшимся некогда разумными, а
ныне полностью забытыми, мы каждую ночь переносили  к  себе  в  спальню.  Он
крепко спал, набираясь сил перед долгой ночью. Бесшумно я  начал  готовиться
ко сну, гадая, какими  окажутся  следующие  несколько  часов  -  точь-в-точь
солдат накануне сражения. Я знал, что скоро меня потревожат, а потому  хотел
заснуть как можно быстрее. Лег и панически сосредоточился  на  мысли:  "Надо
заснуть". Это "надо заснуть" никак не позволяло мне заснуть.  Но  наконец  я
отключился.
   В первый час мой разум стремительно проваливался в  глубочайший  сон,  но
именно из этого сонного погружения меня,  как  всегда,  вырвал  раздраженный
детский крик. Сегодня Альфи был точен.  Я  осознал,  что  уже  не  сплю,  но
продолжал   неподвижно   лежать,   точно   парализованный.   Затем,   словно
недоделанный автомат, отбросил одеяло, встал, покачиваясь, подошел к коляске
и сунул в рот Альфи мизинец. Крик прекратился, Альфи  сосал  и  сосал,  а  я
сидел на краешке кровати, так и не придя в себя.
   Потирая раскалывающуюся голову, я глянул в зеркало и  увидел  сгорбленную
фигуру изможденного человека, сереющую в сумраке, - призрак  моего  прежнего
"я". Редеющие волосы стояли торчком, лицо избороздили морщины. На  одной  из
поздравительных открыток, присланных по случаю рождения  Альфи,  мускулистый
супермен прижимал  к  бугристой  груди  голого  младенца.  Сейчас  отцовство
представлялось мне совсем иным. Часы показывали, что я  проспал  всего  один
час и  сорок  минут,  и  кормить  Альфи  еще  рано.  Через  некоторое  время
сосательные движения стали менее энергичными, я легонько покачал коляску,  и
Альфи затих. Когда я ловко вытащил палец, он почти не отреагировал.
   Мой палец был любимой соской  детей.  Ничего  удивительного  в  том,  что
длинные острые ногти Катерины младенцы находили менее  приятными,  и  потому
единственным успокаивающим средством, которое им дозволялось иметь  во  рту,
служил мой мизинец. Вначале я осторожно предлагал  купить  им  пластмассовую
пустышку, но Катерина ответила, что пустышки негигиеничны, они  отрицательно
влияют на развитие речи, этим мы сами  создадим  себе  трудности,  поскольку
потом их невозможно будет отучить, и привела  еще  несколько  второстепенных
возражений. Но подлинный причины Катерина не упомянула ни разу:  она  втайне
считала, что у детей с пустышкой во рту слишком обыкновенный вид, а  она  не
могла допустить, чтобы ее дети выглядели обыкновенно. Так  что  единственной
соской, которую получали наши дети, был мой согнутый мизинец. Пустышкой  был
я.
   Чтобы Альфи заснул, следовало легонько  покачивать  коляску,  и  дюйм  за
дюймом я подтащил ее к  кровати.  Можно,  наконец,  снова  лечь.  Рухнув  на
кровать, я, наверное, только  усугубил  свое  состояние.  Словно  алкоголик,
зашедший в паб, чтобы выпить стакан воды, я дразнил себя близостью  того,  о
чем мечтал превыше всего. Но я слишком устал, чтобы сидеть,  поэтому  прилег
на краешек кровати и,  чувствуя,  как  кровь  постепенно  отливает  от  моей
вытянутой  руки,  толкал  коляску  взад  и  вперед.  Пока  коляска  тряслась
достаточно энергично, Альфи хранил спокойствие, и я мог делать вид, будто он
вот-вот заснет. Но  Альфи  оказался  куда  более  крепким  орешком,  чем  я.
Амплитуда покачиваний с каждым разом становилась все меньше  и  меньше,  мои
движения замедлялись и слабели, пока утомленная рука не падала. И  в  ту  же
секунду  раздавался  недовольный  крик,  рука  моя  дергалась  к  коляске  -
независимо от остального коматозного  тела  -  и  опять  принималась  трясти
коляску. Это повторялось снова и  снова.  Мы  с  Альфи  привычно  вели  свои
партии. Я сдался  первым.  Молчание.  Неужели  он  позволит  мне  задремать?
Неужели  позволит  моему  изнуренному,   деморализованному   телу   капельку
отдохнуть? Я не мог думать ни о чем, кроме сна.
   О,  сон,  мне  нужен  только  сон,  все,  что  угодно,  за  восемь  часов
непрерывного сна. Глубокого, крепкого сна, а не того суррогата, когда  то  и
дело подскакиваешь, словно на пружине, и ошалело мотаешь головой. Мне  нужен
один-единственный наркотик: сон. От души накачаться и вырубиться. О, если  б
я только мог отыскать дилера, торгующего храпаком, -  я  бы  заплатил  любые
деньги, мне было бы плевать, насколько законен товар, и у кого он его украл;
я мать родную ограбил бы, чтобы заплатить за сон; я мечтал закинуться доброй
дозой сна - я бы втянул ее через нос, выкурил бы,  проглотил  как  таблетку,
ширнулся бы - пусть грязной иглой,  если  ничего  другого  не  окажется  под
рукой; я ввел бы в вену сверхдозу чистого, неразбавленного сна, а потом  лег
бы, чувствуя, как меня подхватывает  приятная  волна,  как  немеет  разум  и
расслабляется тело; я смежил бы веки и, одурманенный, отключился бы от этого
мира; нет другого такого наркотика, как сон; мне нужна  доза,  или  я  умру;
может, если я себя убью, то это будет похоже на сон; пожалуйста, пожалуйста,
пожалуйста, я должен немного поспать; я украду немного сна у  Катерины;  да,
ей он ни к чему; так и сделаю,  возьму  ее  сон;  утром  вернусь  на  другую
сторону реки, а ей скажу, что мне надо работать, вернусь к себе в комнату  и
отключу мобильник, сниму одежду и взобью перьевые подушки, натяну одеяло  на
голову и буду ощущать тяжесть своего тела на мягком матрасе; почувствую, как
я ухожу, улетаю, ускользаю; а затем введу себе самую огромную дозу, и  после
нее почувствую себя великолепно, точно  спортсмен,  точно  чемпион  мира  по
тяжелой атлетике, точно марафонец; как приятно засыпать, как я хочу заснуть,
я хочу, детка, хочу только этого; дай же  поспать  мне,  детка;  я  не  могу
ждать, детка, дай мне; я ухожу, ухожу…
   Мне это приснилось, или  из  коляски  действительно  послышался  стон?  Я
задержал дыхание, чтобы не потревожить Его. И, ясное дело, раздался еще один
едва различимый стон. У меня упало сердце. Всегда  одно  и  то  же.  Сначала
стоны будут слабыми - прерывистые, робкие попытки растормошить себя,  словно
кто-то пытается завести машину с севшим аккумулятором.  Но  когда  я  закрою
глаза и попытаюсь  не  обращать  на  звуки  внимания,  стоны  превратятся  в
мычание, мычание перейдет в захлебывающийся плач, а плач - в  требовательный
крик, который будет нарастать  и  нарастать,  пока  двигатель,  наконец,  не
заведется и не взревет на полную катушку.
   Я лежал без сна, слушая яростные крики, и  не  мог  собраться  с  силами,
чтобы перевести свое отяжелевшее тело в вертикальное положение. Катерина  на
моем месте уже давно бы вскочила - не дай  бог,  Милли  проснется.  В  своем
стремлении продемонстрировать  материнский  инстинкт,  она  вечно  ограждает
детей от несуществующих опасностей. У входа скрипнула половица.
   - Альфи меня разбудил, - прохныкала Милли, кутаясь в одеяло.
   - О нет, - вздохнул я.
   Чтобы младенец заткнулся, я взял его на руки. Милли протянула руки, чтобы
я взял и ее. И вот я стоял в темноте, окутанный  ночью,  удерживая  на  весу
двух орущих детей. Мое усталое тело едва ли  не  гнулось  под  их  весом;  я
гадал, что же делать дальше.
   Хуже детей, отказывающихся спать,  только  самодовольные  родители  легко
засыпающих детей. Они верят, что это их заслуга.  Всякий  раз,  когда  мы  с
Катериной впадали в отчаяние, нам  приходилось  выслушивать  от  Джудит,  ее
глупой сестрицы-хиппуши, самодовольные объяснения, что именно мы  делаем  не
так. Мне хотелось схватить Джудит и заорать: "Это потому, что тебе  повезло!
А вовсе не потому, что ты рожала в воду, кормила экологически  чистой  пищей
или обустроила свою чертову детскую на принципах фэн-шуй. Это как выигрыш  в
лотерею!".
   Мы с Катериной перепробовали все, и я опустился до пустых угроз.
   - Подождите, когда станете подростками, - сулил я, - тогда я отыграюсь. Я
буду гонять ваших друзей-приятелей в пурпурных рубашках,  отплясывать  твист
на школьных дискотеках, а когда вы приведете домой  свою  первую  любовь,  я
достану ваши младенческие фотографии, где вы корчитесь голышом на ковре!
   Но мои угрозы ничего не значили, а ставки были высоки, как никогда. Я  не
хотел, чтобы проснулась  Катерина.  Если  она  проснется  и  увидит,  что  я
позволил Альфи разбудить Милли, начнется ссора, которая не закончится до тех
пор, пока утром Катерина не  склонится  над  унитазом.  Не  спящая  Милли  -
катастрофа, как ни посмотри. Предрассветная кормежка и переодевание младенца
- само по себе  крайне  рискованное  предприятие.  А  если  рядом  отирается
раздраженный ребенок двух  с  половиной  лет,  положение  становится  совсем
аховым.
   - Я хочу посмотреть "Барни", - сказала Милли.
   Мы были не очень строгими родителями, но  в  одном  сходились:  Милли  не
разрешается просыпаться посреди ночи, чтобы посмотреть  кино  про  дурацкого
лилового динозавра. Теоретически правило выглядело великолепно,  но  оно  не
принимало в расчет упорства Милли. Тут она не уступала  Маргарет  Тэтчер.  С
М