ев  на  экране
номер домашнего телефона? Неужели это и есть та кошка, что шмыгнула из  дома
в приоткрытую дверь?
   А затем настала минута, когда Катерина спросила меня, работал  ли  я  всю
ночь напролет. А я, вместо того, чтобы сказать,  что  работал  до  десяти  и
слишком устал, чтобы ехать домой и ночью возиться  с  детьми,  лишь  потупил
взгляд, кивнул и солгал умолчанием - с тем же успехом мог бы отвернуться  от
Милли, чтобы не видеть опасности, которая ей грозит. А  дальше  я  лгал  все
легче и легче, лгал себе, будто Катерина счастлива, и уже  вполне  намеренно
избегал их с Милли -  кошка  метнулась  к  проезжей  части.  А  потом  кошка
побежала через дорогу, и Милли не смогла ее поймать, и вот - бац! - две  мои
жизни столкнулись. И Катерина плачет,  плачет,  плачет,  и  все  кончено,  и
ничего нельзя поправить. Я потерял семью точно  так  же,  как  отец  потерял
меня. Он тоже потерпел катастрофу. Его роман стал катастрофой.  Отец  научил
меня переходить через дорогу, потому что не хотел меня потерять;  он  научил
не выбегать на мостовую за футбольным мячом, но не  видел,  какой  опасности
подвергает меня, выпивая с девушкой, с которой познакомился  на  работе.  Он
просто не подумал, что увлекся и побежал  за  хорошенько  девушкой,  подобно
тому, как ребенок бежит за мячом или кошкой, и вот - бац!  -  потерял  сына,
брак распался, и мы все потерпели крушение.
   Предрассветную тьму взрезали синие всполохи полицейского автомобиля -  не
включая сирену, он пронесся сквозь зимнюю ночь. Ну почему полиция не  спешит
спасать рушащиеся браки? Почему к моему отцу не примчались полицейские и  не
сказали: "Это очень опасно, сэр, ребенок может  получить  душевную  травму".
Неужели я обречен повторить его путь?
   В наше последнее с Катериной свидание  у  качелей  я  снова  сказал,  что
вернулся домой еще до того,  как  она  меня  оставила.  И  кажется,  она  на
мгновение засомневалась, словно  хотела  поверить  мне.  И  я  добавил,  что
страшно зол на отца за то, что тот показал письмо своей подружке.
   - Зачем он это сделал? - вопросил я. - Зачем он показал  Джоселин  сугубо
личное письмо?
   - Потому что гордился тобой, - спокойно ответила Катерина.
   И внезапно мне многое стало понятно. Как только Катерина  произнесла  эти
слова, мне открылась истина.  Папа  показал  своей  подружке  мою  исповедь,
потому что обрадовался письму - он гордился им. Ведь прежде  я  ни  разу  не
посылал ему даже открытки; да и звонил нечасто, а к нему в гости  в  Борнмут
наведывался и того реже. И содержание письма  не  имело  никакого  значения.
Если бы я написал, что граблю пенсионеров и трачу награбленное на наркотики,
папа все равно размахивал бы письмом и кричал: "Глядите, глядите, письмо  от
моего сына!"
   Я и только я виноват в том, что отец показал письмо любовнице. Я и только
я виноват, что письмо оказалось у Катерины. Старшее поколение я избегал  так
же, как избегал младшее. Поэтому злосчастное письмо важно даже не  тем,  что
поведало оно отцу или Катерине, а тем, что оно поведало мне самому. Я узнал,
что для Катерины мой обман - настоящая  драма,  а  мой  отец  все  эти  годы
отчаянно нуждался хотя бы в крохе внимания.
   Над парком занимался рассвет - и в моем мозгу занимался рассвет. До  меня
наконец-то дошло. Загадка разрешилась. Надо просто проводить время  с  теми,
кого любишь, вот и все. Не надо переделывать их; не надо раздражаться, когда
они ведут себя не так, как тебе хочется, - просто терпи скуку, и  рутину,  и
несдержанность близких, просто будь  с  ними.  На  их  условиях.  Слушай  их
рассказы о машинах, купленных  в  Бельгии;  слушай  о  прогулках  с  другими
мамашами; слушай о чем угодно - только слушай.  Запасись  терпением  и  будь
рядом. И нет разницы, идет ли речь о пожилом родителе или маленьком ребенке.
Просто находись с ними рядом, и тогда все будут счастливы, даже ты сам  -  в
конце концов.
   Мне хотелось увидеть Катерину, поделиться с ней этим откровением, сказать
ей, что я понял, как все исправить. Мне хотелось  находиться  рядом  с  ней,
скучать рядом с ней. В слабом утреннем  свете  я  сел,  чувствуя  тошноту  и
головокружение. Обычно похмелье громко требует, чтобы я немедленно вышел  на
свежий воздух, но сейчас недостатка в  свежем  воздухе  не  было.  Я  закрыл
глаза, прижал пальцы к вискам и начал мягко растирать круговыми  движениями,
словно был хоть крошечный шанс нейтрализовать бутылку вина,  несколько  пинт
крепкого пива и бутылочку виски.
   - Выглядишь так себе, приятель.
   Если я выглядел примерно так же, как чувствовал  себя,  то  странно,  что
кто-то осмелился подойти ко мне ближе, чем на сто ярдов. Рядом  на  скамейке
сидел бродяга. Обычный вонючий бродяга  с  большой  банкой  пива  в  руке  и
коростой на подбородке.  Единственное  отступление  от  традиций  -  он  был
валлийцем. Пьянчуг-шотландцев я  встречал  во  множестве.  Пьянчуги-ирландцы
клубятся у станции  метро  "Кэмден".  Но  чтобы  бездомным  алкоголиком  был
валлиец - это новость. Шотландцы да ирландцы попадаются везде - в фильмах, в
музыке, в кельтских танцевальных буффонадах, скапливаются у  метро.  И  вот,
наконец, валлиец - вклад в восстановление национального баланса.
   - Да, чувствую себя погано. Мне просто хотелось присесть.
   - Ну да, а потом захотелось прилечь, вот  и  дал  ты  храпака,  ха-ха-ха.
Вообще-то, приятель, это моя скамейка, но ты так  быстро  закемарил,  что  я
тебя пожалел. Выпьешь?
   Он протянул мне банку с пивом. С края тянулась ниточка слюны.
   - Нет, спасибо, никогда не пью перед  завтраком  теплое  пиво  с  плевком
бродяги.
   Вообще-то фразу эту я  лишь  подумал;  у  меня  не  хватило  смелости  ее
озвучить. С его стороны очень  любезно  предложить  поделиться  единственным
свои достоянием, пусть его предложение и было самым неприятным  за  всю  мою
жизнь. Меня встревожило, что бродяга ведет себя по-дружески и  разговаривает
со мной как с равным.
   - Раньше-то я тебя здесь не видал.
   - Понятное дело. Я не бездомный.
   - Ах, простите, ваше величество. - Не вставая со скамейки,  он  изобразил
раболепный пьяный поклон. - А где ж ты живешь тогда?
   - Ну, сейчас нигде не живу, - промямлил я. -  Но  на  самом  деле  совсем
недавно у меня было два дома, - добавил я в надежде, что эти слова подкрепят
мои претензии на принадлежность к общественному большинству.
   - Значит, раньше у тебя было два дома, а  теперь  нет  ни  одного.  -  Он
сделал последний глоток из банки и кинул ее на траву.  -  А  по  мне  -  так
справедливо.
   Бродяга был прав  -  в  том,  как  обернулась  жизнь,  была  определенная
симметрия:  человек,  который  желал  всего,  остался  ни  с  чем.  Но  меня
возмутило, что пьянчуга пытается низвести меня до своего уровня. Ведь  я  не
бродяга! Ладно, мне негде жить, у меня нет денег и я ночевал на скамейке, но
как бы сильно пиво ни ударило мне в голову, я никогда бы  не  бросил  пустую
банку на землю.
   - Понимаешь, у меня жена и двое детей, и скоро родится  третий,  -  гордо
сказал я.
   Бродяга оглядел меня с ног до головы.  Он  взглянул  на  мое  сморщенное,
небритое лицо, на торчащие во все стороны волосы, на мятую одежду, на жалкую
кучку барахла, выглядывавшего из потрепанной сумки.
   - Да крошке просто повезло. Ты выглядишь настоящей приманкой для баб.
   - Да ладно, мы крепко повздорили, но я собираюсь ей позвонить. Вон из той
телефонной будки.
   - Ну так валяй.
   - И я с ней помирюсь, потому что я не какой-то там оборванец.
   - Валяй, приятель.
   - Потому что я не бездомный нищий.
   - Конечно, конечно. Иди звони своей бабе.
   - Вот только... У вас не найдется немного мелочи?
   С двадцатью пенсами, выклянченными у бродяги, я  набрал  номер  родителей
Катерины и приготовился встретить ледяное неодобрение.  Но  трубку  рискнула
снять Милли, и у меня заколотилось сердце.
   - Привет, Милли, это папа. Как поживаешь?
   - Хорошо.
   - Ты уже позавтракала?
   На другом конце трубки наступила тишина, которую  я  интерпретировал  как
молчаливый кивок.
   - Вы слушаетесь бабушку и дедушку?
   Снова тишина. Возможно, Милли кивала, а,  возможно,  качала  головой,  по
телефону не разберешь. К чему задавать вопросы, ответы на которые не требуют
слов.
   - Тебе нравится моя шляпа? - спросила Милли.
   - Чудесная шляпа. Это бабушкина?
   - Нет! - ответила она, словно я непроходимый глупец. - Бабушка не пират!
   Телефон-автомат съедал минуты, и как ни здорово было болтать с Милли,  но
вопрос о том, пират бабушка или нет, ничуть не приближал меня к  реставрации
моей семейной жизни.
   - Мама дома, дорогая?
   Тишина.
   - Милли, я отсюда не вижу, киваешь ты  головой  или  качаешь?  Ты  можешь
попросить к телефону маму?
   Я услышал голос Катерины, она просила Милли передать трубку.
   - Алло?
   - Привет, это я. Слушай, нам надо поговорить, да, я знаю, что  ты  должна
меня ненавидеть и все такое, и я понимаю, что с твоей точки  зрения  выгляжу
не самым замечательным парнем на свете, но видишь ли,  я  не  самый  худший,
правда. И дело в том, что я тебя люблю. Боже мой,  мужчины  спят  с  другими
женщинами, а жены им прощают, но я ничего подобного  не  выкидывал,  правда.
Господи, я даже мастурбирую, представляя тебя.
   - Это не Катерина, Майкл. Это Шейла, - произнес  ледяной  голос  тещи.  -
Прошу тебя, не упоминай без нужды имя Господа.
   - Ой, простите, Шейла. Господи, по телефону у вас так похожи голоса.
   - Прошу тебя, не поминай Божье имя всуе.
   - Ах да. Черт, простите. Можно мне поговорить с Катериной?
   - Нет, нельзя.
   - Что?.. Вы ее не позовете, или ее нет дома?
   - Ее нет дома.
   Шейла упорно отвечала строго на поставленный вопрос.
   - А вам известно, где она?
   - Да.
   - Не могли бы вы сказать где?
   - Я не уверена, что мне следует это делать.
   - Послушайте, ради б... ради всего святого, Шейла. Она все еще моя  жена.
И она на девятом месяце беременности. И, по-моему, у меня есть право  знать,
где она.
   Шейла помолчала. А потом сказала, где Катерина. А потом я что-то закричал
и выскочил из телефонной будки, оставив трубку качаться  взад  и  вперед,  а
человек, ждавший, когда телефон освободится, поднял трубку и  услышал  слова
Шейлы:
   - Прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа.
   Я опрометью бежал по Верхней  Клапам-стрит,  через  Стоквелл,  мимо  всех
станций  метро,  которые  со  свистом  пролетал,  курсируя  между  браком  и
юношеством, но теперь у меня не было даже фунта, чтобы сесть на поезд;  и  я
бежал, бежал, бежал. У меня ломило тело, меня тошнило, но я все бежал -  мне
надо было добраться до Катерины. Я должен был находиться рядом,  подле  нее,
потому что у Катерины начались схватки. И в эти минуты рождался  наш  третий
ребенок.

Глава одиннадцатая
То, что надо

   Когда я бежал через Клапам-роуд наперерез автомобильному потоку, одна  из
машин загудела и резко вильнула в сторону. Я пробежал мили две и  чувствовал
себя на последнем издыхании, когда увидел оранжевый  маячок  приближающегося
такси и неистово замахал рукой.
   - Извините, - прохрипел я, наклоняясь к окошку. - У  меня  нет  при  себе
денег, но моя жена рожает в больнице Святого  Фомы,  и  если  вы  меня  туда
подбросите, я пришлю вам по почте чек на сумму вдвое больше.
   - Залезай, у меня самого двое маленьких спиногрызов. Доставлю тебя в  два
счета, денег не надо.
   Я надеялся, что таксист ответит именно так.  Я  видел  подобное  в  кино:
доведенный  от  отчаяния  человек,  у  которого   рожает   жена,   встречает
полицейского или таксиста, и тот, отступив от  правил,  помогает  ему.  Этот
таксист смотрел другие фильмы.
   - Отвали! - рявкнул он и сорвался с места, чуть не оторвав мне руку.
   Я возобновил  свой  марш-бросок  по  Южному  Лондону,  время  от  времени
перекидывая сумку из руки в руку, а потом и вовсе швырнул ее в мусорный бак.
Короткие отрезки сумасшедшего галопа перемежались тревожной быстрой ходьбой.
Невозможно точно оценить расстояние в городе, пока не попытаешься преодолеть
его в  состоянии  жестокого  похмелья  и  лихорадочного  желания  поспеть  к
рождению ребенка. Отрезки  пути,  которые  в  моем  представлении  равнялись
жалким пятидесяти ярдам, все не кончались и не кончались, словно я  двигался
назад по движущейся дорожке  аэропорта  Гатвик.  Напряжение  лишь  усиливало
тошноту; у меня кружилась голова, по спине стекал пот, впитываясь в пальто.
   Слева тянулась Темза, на другом берегу проступал из тумана  парламент.  В
полном  изнеможении  я  трусил  по  набережной.  На   меня   налетел   поток
велосипедистов, и на какое-то мгновение  мне  показалось,  что  единственным
способ спастись от них - взобраться на дерево. И вот я наконец-то у входа  в
больницу  Святого  Фомы  и,  с  трудом  переводя  дух,  ковыляю   к   стойке
регистратуры.
   - Здравствуйте, я пришел навестить Катерину Адамс, которая сейчас рожает.
Вы не можете сказать, на каком она этаже?
   Регистраторша,  судя  по  всему,  не  считала,   что   дело   не   терпит
отлагательства. Все еще задыхаясь, я принялся объяснять, что я муж роженицы,
и меня не было с ней в тот момент, когда у нее начались схватки, но я должен
немедленно подняться туда и, разумеется, врачам нужно,  чтобы  я  как  можно
скорее оказался рядом с женой. А потом меня вывернуло в урну.
   Больничная регистраторша, похоже, регулярно видела блюющих людей,  потому
что происшествие это ее отнюдь не обескуражило. Я уронил голову на стойку  и
тихо простонал:
   - О, боже...
   И  тогда  регистраторша  позвонила  в  родильное  отделение,  чтобы   там
подтвердили мою версию событий.
   - Да, он здесь, в регистратуре, - сказала она. - Его только что  стошнило
в урну, и теперь, как мне кажется, он собирается упасть в обморок.
   Из дальнейшего разговора я слышал только половину.
   - Понимаю... да... да...
   Но  по  голосу  регистраторши  я  почувствовал,  что  произошла  какая-то
административная заминка.
   - Что такое? Какая-то проблема? - всполошился я.
   - Там хотят знать, почему вас тошнит? Вы больны?
   - Я не болен, бежал сюда со всех ног, вот и все.
   - Нет, он не болен. Но от него пахнет  алкоголем,  -  услужливо  добавила
регистраторша и разочарованно качнула головой, намекая, что эта  подробность
склонила чашу весов не в мою пользу.
   Наконец она сообщила, что меня не могут допустить в родильное  отделение,
поскольку, по всей  видимости,  мы  с  Катериной  разошлись,  а  с  ней  уже
находится ее сестра Джудит, которая и будет присутствовать при родах.
   - Хорошо. Отлично. Я понимаю, - спокойно сказал я. - Тогда я зайду позже,
хорошо?
   И завернув за угол неторопливым шагом, вскочил в лифт.
   Вышел я на седьмом этаже, в родильном отделении.  Следующим  препятствием
была большая обшарпанная металлическая дверь  с  кнопкой  вызова.  Несколько
минут я пошатался по коридору, изображая интерес к плакату "Как  обследовать
свою грудь"; проходящая мимо медсестра как-то странно  покосилась  на  меня.
Наконец клацанье лифта известило о прибытии очередного будущего папаши -  он
вывалился из кабины с огромным свертком  готовых  сандвичей,  закупленных  в
киоске на первом этаже. Я следил за ним краем глаза. Отлично,  направился  к
двери родильного отделения.
   - А, знаменитые сандвичи! - заговорил я.
   Не мешает подружиться, если я хочу проследовать за ним в святая святых.
   - Я не знал, какие лучше годятся для рожениц, поэтому накупил разных.
   - Сыр с маринованным огурцом, - доверительно сообщил я,  пристраиваясь  у
него за спиной.
   - Ой, - сказал он удрученно. - Именно его-то я и не купил. Ладно,  сбегаю
за сыром с маринованным огурцом.
   - Нет-нет, яйцо с кресс-салатом  даже  лучше.  На  самом  деле  некоторые
считают, что сыр с маринованным огурцом увеличивает риск кесарева сечения.
   - Правда? Черт, спасибо, что сказали.
   Он нажал на кнопку, назвался и очутился внутри. А вместе с ним и я.
   Напустив на себя уверенный вид человека, который точно знает, чего хочет,
я продвигался вперед, замедляя шаг у каждой открытой двери. Коридор без окон
наводил на мысли о секретной тюрьме  какой-нибудь  фашистской  диктатуры  на
краю земли. Из-за дверей неслись истошные крики,  в  коридоре  появлялись  и
исчезали  люди  с  решительными  лицами,  в   руках   у   них   поблескивали
металлические орудия пыток. У очередной двери меня остановило  предчувствие,
что именно в этой палате рожает Катерина.
   - Простите, ошибся, - сказал я голой женщине,  спускавшейся  в  родильный
бассейн.
   Я приложил ухо к следующей палате и расслышал властный мужской голос:
   - Нет, общеизвестно, что сыр с маринованными  огурцами  увеличивает  риск
кесарева сечения!
   В конце коридора находился стол медсестры, и я решил, что ничего  другого
не  остается.  Уверенно  обогнув  его  в  поисках  какой-нибудь  зацепки,  я
обнаружил на стене большую белую доску с номерами палат  и  написанными  под
ними от руки именами рожениц. Рядом с  палатой  номер  восемь  кто-то  синим
фломастером накарябал "Катерина Аддамс". Адамс с двумя "д" - словно мы  были
членами семейки  Аддамс  .  Ошибка
показалась мне не такой уж неуместной, когда в зеркале над столом  мелькнуло
мое лицо.
   Я подошел к палате номер 8. Попробовал пригладить волосы, но  они  упорно
стояли торчком. Я тихо постучался и вошел.
   - А-а-а-а-а!
   - Здравствуй, Катерина.
   - А-а-а-а-а! - закричала она.
   Наверное,  то  была  схватка  -  если  не  естественная  реакция  на  мое
появление.
   - Какого хрена ты пришел? - заорала Катерина.
   - Мне нужно с тобой поговорить.
   - Ну и отлично, потому что мне сейчас как раз нечем заняться. А-а-а-а-а!
   Кроме нее, в палате была только Джудит - с  расстроенным  видом  дублера,
осознавшего,  что  исполнитель  главной  роли  все-таки  поспел   к   началу
спектакля.
   - А здесь не должна присутствовать акушерка, доктор или кто-нибудь еще? -
спросил я.
   - У нее растянулось лишь на пять сантиметров,  -  сообщила  Джудит,  явно
обидевшись, что не попала в категорию  "кто-нибудь  еще".  -  Они  время  от
времени заглядывают, чтобы проверить, как идут дела. У меня есть сандвичи  и
все остальное.
   - Она никогда не ест сандвичи во время родов.
   - О-о...
   Джудит еще больше надулась.
   - Послушай, Катерина... Я во всем разобрался. И понял, в  чем  я  был  не
прав.
   - Поздравляю, Майкл!
   Катерина привстала на  кровати.  В  неприглядном  больничном  халате  она
выглядела почти такой же распаренной и всклокоченной, как и я.
   - Мне всегда казалось, что ты злишься на меня.
   - Да, я злюсь  на  тебя.  Ты  мне  целиком  и  полностью  отвратителен  и
омерзителен.
   - Понимаю, что сейчас все так и есть, - охотно согласился я. - Но  прежде
ты злилась из-за того, что устала быть матерью младенцев, вот  я  и  боялся,
что ты меня разлюбила. Наверное, именно поэтому и сбегал из дому.
   - А-а-а-а-а!
   Джудит демонстративно подошла и с неподражаемой вялостью вытерла Катерине
лоб фланелевой салфеткой - еще более мокрой, чем лоб Катерины.
   - Что это за запах?
   - Эфирные масла, - самодовольно ответила Джудит. - Они  очень  летучие  и
очень мне помогли, когда я рожала Барни.
   - Какие еще летучие масла, Джудит? - закричал я.  -  Тысячи  лет  женщины
рожали без какой-то там летучести. Скорее с падучестью.
   - Прекрати, Майкл, - простонала Катерина, еще не опомнившись от последней
схватки. - Ты врал мне, ты бросал меня одну, и теперь думаешь, будто  можешь
заявиться сюда, и я все забуду? Тебе стало скучно одному, захотелось  побыть
отцом, пока снова не надоест. Так вот, можешь убираться на хрен!!!
   Она уже кричала.
   - Помассировать тебе ноги? - смущенно предложила Джудит.
   - Большое спасибо, Джудит, но мне не надо массировать ноги!
   - Послушай, Катерина, ты все правильно говоришь. Но ведь это ты  захотела
так рано завести детей. Я делал вид, будто хочу того же, но только чтобы  ты
была счастлива. Все, что