ее время для  шуток  на  тему  брака  и  супружеской
верности. Мы немного постояли, отец силился изобразить к детской  повышенный
интерес.
   - С тех пор, как Катерина от меня ушла,  я  здесь  ничего  не  трогал,  -
проговорил я жалобно. Слишком жалобно.
   Отец задумался.
   - Ушла? По-моему, ты говорил, что она забрала машину.
   Никто лучше престарелого родителя не умеет  обратить  внимание  на  самую
несущественную деталь.
   - Ладно, не ушла, а уехала.
   - А ты где был?
   - Грузил барахло из своей квартиры, чтобы перевезти его сюда.
   Еще одна задумчивая пауза. Что-то его тревожило - но  вовсе  не  крушение
сыновьего брака.
   - Так как же она взяла машину?
   - Что?
   - Как она взяла машину, если ты грузил в нее вещи?
   Я изнуренно вздохнул, давая понять, что этот вопрос не имеет отношения  к
делу.
   - Я нанял фургон.
   - Понятно. - Пару секунд отец обмозговывал этот факт. - Выходит, ты знал,
что ей понадобится машина, чтобы отвезти детей и вещи к своей матери?
   - Нет, разумеется, ничего  такого  я  не  знал,  иначе  попытался  бы  ее
остановить.
   - Тогда почему ты вывозил вещи из квартиры не на  своей  машине?  "Астра"
довольно вместительный автомобиль, к тому же - пикап.
   - Послушай, какая разница? Барахла было  много;  на  машине  пришлось  бы
сделать два захода.
   Отец молчал, и мы перешли в соседнюю комнату - в нашу спальню.  Я  слегка
смутился, осознав, насколько  женское  там  убранство:  одеяла  в  цветочек,
туалетный столик накрыт салфеткой - теперь, когда я спал здесь один, все это
выглядело неуместным.
   - А это дорого - нанять фургон?
   - Что?
   - Фургон для перевозки вещей стоит дорого?
   - Почем я знаю? Миллион. Папа, при чем тут фургон?
   - А ты, случаем, не взял его в длительный прокат? Может, ты на нем теперь
ездишь, раз Катерина забрала машину?
   - Нет, не брал я в прокат этот долбаный фургон!
   Хотя жаль, что не брал, не то задавил бы папашу.
   Мое раздражение усиливалось тем, что я не мог  не  винить  отца  за  уход
жены. Верный себе, папа недавно оставил свою подружку ради другой подружки -
помоложе.  Джоселин  жутко  расстроилась:  должно  быть,  нелегко  оказаться
брошенной в пятьдесят девять лет, да еще лишь потому, что тебе не  пятьдесят
четыре. В приступе ярости она переправила Катерине мое пространную  исповедь
- дабы показать, сколь ненадежны мужчины из рода Адамсов.
   Возможно, именно  поэтому  папа  избегал  разговоров  о  случившемся.  По
телефону я спросил, прочел ли он мое письмо.
   - Ну да, конечно, - весело ответил он.
   - Ну и что ты думаешь?
   Отец не мешкал ни секунды:
   - Твой почерк заметно улучшился, ты не находишь?
   Но теперь мне требовались подробности:  как  именно  Джоселин  обнаружила
письмо, обыскала ли она его карманы, залезла в ящик  его  стола  или  как-то
еще? Я уже собирался устроить папе допрос, но он сказал:
   - Жаль, что ты не пригласил меня несколькими  неделями  раньше.  Было  бы
приятно встретиться с Катериной и детьми.
   Да, жаль, подумал я. Тебе, видите ли, жаль,  что  от  меня  ушла  жена  с
детьми. Какая досада. Бедный папа, бедный ты, бедный.
   - Да, жаль, что Джоселин прочла письмо, адресованное тебе, иначе Катерина
с детьми до сих пор были бы здесь.
   - Ха. А ведь точно! - воскликнул отец, словно я выиграл очко на  школьном
диспуте.
   - Она что, обшарила твои карманы?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Джоселин. Как она добралась до моего письма? -  Последовала  пауза.  До
папы начало доходить: похоже,  он  поступил  так,  как  поступать  вовсе  не
следовало.
   - Не… я… показал его ей.
   - Что ты сделал? - заорал я.
   - А что? Не надо было?
   - Ты показал любовнице письмо с признаниями своего сына, а  затем  послал
ее куда подальше?
   Папа озадаченно смотрел на меня.  Он  сдвинул  брови,  и  чахлый  хохолок
пересаженных волос на макушке испуганно зашевелился.
   - Что значит - "послал"? - неуверенно спросил отец.
   - Это значит, что ты сделал то же самое, что проделали со  мной.  Послал,
бросил, кинул.
   - Мне кажется, это не совсем справедливо. Ведь это ты обманывал  жену,  а
не я.
   Тут в моем мозгу перегорели все предохранители.
   - Ну я, по крайней  мере,  не  трахался  с  аптекаршей  и  не  уходил  от
пятилетнего ребенка!
   - Это нечестно, Майкл. Все было гораздо сложнее…
   - Я думал, ты бросил меня, потому что я совершил что-то  ужасное.  Думал,
что это я во всем виноват.
   - Мы с твоей матерью в равной мере несем ответственность, что наш брак не
сложился.
   - Ну да, конечно, мать во всем виновата. Понятное дело. Вали все на маму,
поскольку она не может себя защитить, так?
   - Я просто говорю, что ты многого не знаешь.
   - А я знаю только одно - она и сейчас была бы жива, если б ты от  нас  не
ушел. Потому что тогда бы она не переехала в Белфаст с этим типом,  так  что
это ты виноват, что ее сбила машина.
   - Хватит, Майкл; не я же сидел за рулем той машины.
   - А мог бы и ты! - заорал я, а где-то  в  глубине  моего  сознания  тихий
голос проговорил: "Что ты несешь, Майкл? Это же  полная  ахинея".  Но  я  не
собирался отказываться от своих слов. - Ты бросил меня и маму ради  женщины,
которая бросила тебя, и тогда ты нашел другую женщину, а потом еще  одну,  а
потом  еще!  И  что  ты  можешь  после  всего   этого   предъявить?   Одного
замордованного сына  и  дурацкий  хохолок  имплантированных  волос,  которые
выглядят так, словно кто-то  посадил  на  твоей  огромной  блестящей  лысине
грядку горчичных семян!
   Я понимал, что ударил по атомной кнопке. Я мог  сколько  угодно  обвинять
его в том, что он был плохим отцом, погубил  мое  детство  и  даже  послужил
косвенной причиной маминой смерти, но никто и  никогда  не  заводил  речь  о
пересаженных волосах. Я знал, что этого делать нельзя. На мгновение  повисло
молчание: отец бесстрастно смотрел мне прямо в глаза, а  затем  встал,  взял
пальто, надел шляпу и вышел за дверь.
   Спустя двадцать  минут  я  давился  готовой  картофельной  запеканкой  из
супермаркета, которую поставил в духовку для нас двоих. Я разделил запеканку
пополам и съел свою порцию, а затем съел и  вторую.  После  этого  вспомнил,
зачем вообще пригласил папу в Лондон. Я собирался показать ему дом, угостить
обедом, объяснить ситуацию с кредитом и спросить, не может ли он ссудить мне
довольно крупную сумму денег. Так что все прошло в соответствии с планом.
   Я был потрясен своей выходкой: не думал, что  во  мне  скопилось  столько
горечи. Ну почему мой отец не похож на тех родителей, которых  показывают  в
рекламе? Например, в том ролике "Жиллетт" - слова из него я пропевал миллион
раз. Там отец и сын  где-то  в  Америке  отправляются  на  рыбалку,  и  отец
помогает сыну поймать на спиннинг огромного лосося; им друг с другом легко и
приятно, потому что отец предпочитает истинно хорошее  бритье,  и  голос  за
кадром поет: "Лучше для мужчины нет". Такой отец  никогда  не  убежал  бы  с
аптекаршей  по  имени  Джанет;  а  моего  отца  никогда  бы  не   пригласили
рекламировать бритву "Жиллетт". Наверное, поэтому он носит бороду.
   Конечно, он тоже рос без отца. И, если на  то  пошло,  то  большую  часть
времени - и без матери. Первого сентября 1939 года его посадили на  поезд  в
Уэльс, и он не видел отца до окончания войны. Если бы его не эвакуировали, у
него был бы отец, который служил бы ему образцом для подражания, и тогда  бы
он не ушел от нас и мог бы в свою очередь стать образцом для  подражания,  и
из меня вышел бы не такой плохой отец, и Катерина не ушла бы  от  меня.  Вот
так - во всем виноват Адольф Гитлер. Хотя вряд  ли  такое  приходило  ему  в
голову, когда он вторгался в Польшу.
   Остаток того дня я пролежал на диване, уставившись в телевизор. Временами
меня одолевал голод - и я проверял, не стала ли омерзительная пицца, которую
мне доставили, более  съедобной  в  холодном  виде.  Я  смотрел  три  фильма
одновременно, переключаюсь с одного  кабельного  канала  на  другой.  Тревор
Говард целовал Селию Джонсон, когда та садилась в вагон, затем поезд  рухнул
целиком в реку Квай. Дальше Селия укладывала детей спать,  а  Джек  Николсон
крушил дверь топором .
   Я был верен себе - смотрел несколько фильмов сразу и потому ни от  одного
не получал удовольствия. На самом деле, я даже испытывал сочувствие к  герою
Джека Николсона - в моем доме тоже остановилось время, и я постепенно  терял
рассудок, безуспешно пытаясь заставить себя работать. Вряд ли  я  был  таким
плохим мужем, как герой "Сияния". Ни единого разу я не пытался зарубить жену
и  детей  топором,  но   вряд   ли   Катерина   посчитает   это   смягчающим
обстоятельством.
   Уже вторую неделю я жил в доме, который прежде всего  предназначался  для
детей. Подвесная игрушка лениво кружилась от сквозняков, а  маятник  в  виде
синей  птицы  маниакально  раскачивался  взад-вперед   под   часами-радугой;
отдельные  островки  движения  лишь  подчеркивали  безжизненную  и  зловещую
тишину, в которую погрузилась детская. Я не  хотел  ничего  менять,  комната
была готова  к  приему  своих  жильцов  -  когда  бы  они  ни  вернулись.  И
по-прежнему,  чтобы  спуститься  по  лестнице,  мне  приходилось   открывать
калитку, оберегающую детей от падения по ступенькам; все так же  я  открывал
защелки, чтобы добраться до содержимого шкафов. Я позволил  себе  лишь  одну
перемену - смешал магнитные буквы на боковой стенке холодильника, из которых
Катерина выложила на уровне глаз слово "у6людок".  Сколько  же  времени  она
искала букву "б", прежде чем решила заменить ее цифрой "6"? Я  был  одиноким
смотрителем образцового семейного дома - меблированное жилище ждало  жену  и
детей, главное, чтобы пожелали вернуться сюда. Дом - от подвала до чердака -
был оснащен всевозможными хитрыми устройствами, чтобы уберечь наших детей от
неприятных случайностей, но но  одно  маленькое  несчастье  с  ними  все  же
произошло: их родители расстались. Подумать только, мы бегали по  магазинам,
разыскивая затычки для розеток,  крышки  для  видеомагнитофонов,  замки  для
шкафов, калитки  безопасности  и  барьеры,  чтобы  Милли  не  скатывалась  с
кровати, но ни разу, ни в одном магазине нам не попалось средств от развода,
к которому мы теперь неслись на всех парах. Ладно,  пусть  дети  растут  без
отца, а мать будет влачить одинокую жизнь без мужа - зато малыши никогда  не
упадут с трех ступенек, что ведут на кухню, а это самое главное.
   Я хотел, чтобы они вернулись. Я так  сильно  хотел  из  возвращения,  что
чувствовал себя разбитым и опустошенным. Я  побывал  у  родителей  Катерины,
умолял ее вернуться, но она заявила, что не готова со мной говорить,  потому
что  я  эгоистичный  подонок,  обманул  ее  доверие,  а  сейчас  -  половина
четвертого ночи. Поэтому на долгие недели единственным светлым пятном в моей
жизни стали встречи с детьми, на которые Катерина холодно  дала  разрешение.
Мы встречались раз в неделю на продуваемой всеми ветрами детской площадке  в
Гайд-парке, и с деревьев слетали последние листья. Мы молча стояли, наблюдая
за играющими детьми, и молчание было таким гнетущим, что время от времени  я
вскрикивал: "Нет! Не надо съезжать с большой горки,  Милли",  -  а  Катерина
говорила: "Все в порядке, Милли, если хочешь,  можешь  скатиться  с  большой
горки", - и хотя смотрела при этом на Милли, на самом  деле,  обращалась  ко
мне. Предполагалось, что  эти  несколько  часов  в  неделю  станут  временем
свободного общения с детьми, но я так и не смог понять, о какой свободе идет
речь. Я проводил с ними напряженный, неловкий час, а затем понимал, что надо
возвращаться домой одному.
   Я опять вел двойную жизнь. Проводил в одиночестве долгие дни,  когда  мог
делать все, что захочу. И  дни  эти  перемежались  короткими  мгновениями  в
компании жены и детей. У Катерины  хватило  сообразительности  отметить  это
обстоятельство:
   - Ты ведь этого хотел, не так ли? Изредка видеть  нас,  а  все  остальное
время жить в своей берлоге. Ты по-прежнему  видишься  с  детьми,  играешь  с
ними, но ты избавлен от нудной и  тяжелой  работы.  Единственное  отличие  -
теперь ты можешь круглыми днями валяться на более широкой кровати.
   - Это несправедливо, - возразил я  и  попытался  объяснить  себе,  почему
несправедливо.
   Если смотреть со стороны, то я действительно вел  похожее  существование,
но раньше-то я верил, что устроил себе идеальную жизнь, отбирая самое лучшее
из каждой половины; теперь же я был глубоко несчастен. Половины  моей  жизни
больше не подчинялась  мне,  теперь  не  я  щедро  выделял  себе  время  для
отцовства, но мне его выделяли. Власть перешла в руки Катерины.  Мой  тайный
аванпост сопротивления диктатуре детей  пал,  выданный  доносчиком.  И  меня
отправили в родительскую Сибирь, приговорив  к  одиночной  ссылке  с  правом
двухчасового свидания раз в неделю.
   Хотя свидания эти происходили по инициативе Катерины, она была так зла на
меня, что едва могла вынести, когда  я  перехватывал  ее  взгляд.  В  первую
встречу  я  попробовал  поцеловать  ее  в  щеку,  что  оказалось   серьезным
просчетом. Стоило мне наклониться, как она  отшатнулась,  точно  ошпаренная;
поцелуй пришелся в ухо. Пришлось сделать вид, будто так  и  задумывалось.  Я
пытался оправдаться, утверждая, что мое поведение не было столь уж дурным, -
я ведь мог вступить в связь с другой женщиной,  -  но,  к  моему  огорчению,
Катерина объявила, что предпочла бы измену с женщиной; тогда бы  можно  было
списать мое поведение на мужскую ненасытность.
   Катерина выглядела усталой. Наверное, плохо спала,  поскольку  теперь  ей
надо всегда находиться рядом с детьми. Дети всегда рядом. Я  тоже  устал,  я
плохо спал - вдали от них. Живот Катерины уже принял  карикатурные  размеры.
Либо она была чересчур беременной, либо уже родила и  прятала  под  свитером
резиновый мяч. Мне хотелось потрогать живот, пощупать его, поговорить о нем,
но третий ребенок был еще менее досягаем,  чем  двое  других.  Мне  хотелось
расспросить Катерину, как она готовится к важному дню, но я боялся  услышать
ответ на вопрос, где  мне  находиться  во  время  родов.  Она  скорее  всего
ответила бы: "В Канаде". Пока наш зародыш превращался в маленького человека,
- обзаводился глазами и ушами, сердцем и легкими,  кровеносными  сосудами  и
нервными окончаниями, а также прочими удивительными штуками,  что  возникают
словно сами по себе, - любовь его родителей таяла и умирала. Если  б  только
младенцы появлялись в момент  родительской  страсти,  а  не  девять  месяцев
спустя, когда любовь обратилась в прах.
   - Ну? Ты собираешься поиграть с детьми? - спросила Катерина.
   - Ну, да.
   И я попробовал стать самым непосредственным и забавным папой -  насколько
такое  вообще  возможно  под  инквизиторским  оком  матери,  подумывающей  о
разводе. Милли опять забралась на лесенку.
   - Милли, я сейчас тебя поймаю! Хочешь?
   - Нет.
   - Тогда, может, покачать тебя на качелях?
   - Нет.
   - Поймал! - воскликнул я, весело  стаскивая  ее  с  лесенки.  Нервозность
породила неловкость, и я то ли слишком крепко схватил Милли, то  ли  дернул,
но она вдруг заплакала.
   - Что ты делаешь? - взвилась Катерина.
   Она забрала Милли, прижала  себе,  прожигая  меня  ненавидящим  взглядом.
Возможно, с Альфи повезет больше, понадеялся я. Несколько  недель  назад  он
начал делать первые шаги - этого зрелища я  был  лишен,  -  и  уже  уверенно
топал, лишь изредка шмякаясь на задницу. Альфи стоял у качелей  и  бросал  в
них маленькие камешки. Чувствуя, что Катерина наблюдает за  мной,  я  присел
рядом с ним на корточки и тоже швырнул камешек в металлическую стойку. Альфи
радовался, когда камень звякал о металл. Ему не надоедало слушать этот лязг.
Через пять минут меня достало швырять камни,  но  он  так  расстроился,  что
пришлось продолжить обстрел  качелей.  Изобразив  на  лице  многострадальную
улыбку, я обернулся, но Катерина и не подумала улыбнуться в ответ. Я продрог
до костей, сидеть на корточках было уже невмоготу, но и опуститься на колени
я не мог - слишком мокрой была земля, так что пришлось остаться в скрюченном
состоянии; с каждым скрежещущим ударом камешка о стальную  стойку  кровь  по
капле отливала от моих ног. Мне всегда хотелось знать, какие именно действия
позволяют завоевать доверие ребенка, а какие - банальная потеря времени.
   В конце концов, я не выдержал и шлепнулся  на  скамейку  возле  Катерины.
Надо все-таки поговорить о случившемся. Катерина жила  со  своими  безумными
родителями, диктаторские замашки которых достигли  пика  -  сезон  охоты  на
мокриц уже закончился, и заняться им было нечем.
   - Наверное, тебе непросто? Ну… жить с папой и мамой, когда у тебя дети  и
заботы?
   - Да.
   - Как долго собираешься оставаться у них? Уже думала об этом?
   - Нет.
   - Может, вернешься домой?
   - А куда переедешь ты?
   Вот так - расколдовать ее мне не удалось.
   - Никуда, буду помогать тебе. Я съехал с квартиры.
   - Ну да, ведь теперь она тебе не  нужна.  Теперь,  когда  нас  нет  дома,
надобность в квартире отпала, правда?
   Самым покорным и извиняющимся тоном я попытался  внушить  ей  мысль,  что
прежде не вполне был готов к отцовству, но теперь привыкаю к нему. И тут  ее
психологическая дамба не выдержала напора.
   - А ты не думал, что и мне нелегко привыкнуть?! - спросила  она  яростным
свистящим шепотом. - Я бросила работу, родила, а затем вдруг оказалось,  что
я целый день торчу дома одна с плачущим ребенком. Ты  не  подумал,  что  для
меня огромное потрясение - внезапно  стать  уродливой,  толстой,  усталой  и
плаксивой? Я пыталась кормить  грудью  орущего  ребенка,  но  из  треснувших
сосков сочилась кровь. И  никого  не  было  рядом,  чтобы  сказать:  "Все  в
порядке, ты все делаешь правильно", - даже когда ребенок не хотел  есть  или
спать, или беспрерывно плакал несколько дней подряд. Мне очень жаль,  Майкл,
что тебе такой кровью дается роль родителя. - Катерина уже плакала от злости
и бессилия. - Но  я  так  и  не  привыкла,  потому  что  это,  черт  побери,
невозможно! Я чувствовала себя преступницей, мечтая о работе, и одновременно
проклинала себя за то, что поставила крест на карьере. И мне не с  кем  было
об этом поговорить, потому что всем остальным бабам, что ходят  с  детьми  в
сквер, - по  восемнадцать  лет,  и  они  говорят  только  на  этом  треханом
хорватском. Жаль, что тебе не нравилось находиться в  одном  доме  с  женой,
когда она проходила через ад, но ладно, ничего страшного -  ты  ведь  всегда
мог просто свалить из дома  и  шляться  с  дружками,  ходить  на  вечеринки,
смотреть кино и выключать мобильник на  тот  случай,  если  жене  вздумается
поплакаться тебе по телефону.
   В такой  подаче  слова  Катерины  звучали  вполне  справедливо.  Маясь  в
одиночестве, я убил немало времени, формулируя отточенные доводы  -  подобно
тому, как индейцы наводят  блеск  на  свои  изящные  стрелы.  И  вот  пришла
Катерина и, точно американская армия, пустила в  ход  тяжелую  артиллерию  и
разнесла меня в клочья. Но  я  все  равно  высказал  свои  хилые  аргументы.
Уточнил, что единственное отличие моих поступков от поступков  других  отцов
состоит в том, что я сознавал свои преступные действия.
   - Что? Так ты сознательно обманывал меня?!  И  теперь  думаешь,  что  это
делает тебе честь? Да  другие  мужики,  даже  сбегая  от  семьи  на  работу,
остаются частью единого целого. Они действуют заодно со своими женами -  она
дома, он на работе. Они вместе!
   - Но ведь и я проводил время на работе. Но, знаешь,  всем  этим  мужчинам
совсем не обязательно было ездить в командировки, ходить вечером на обеды, а
по выходным играть в гольф  с  клиентами.  Они  так  поступают,  потому  что
считают свои радости не менее важными, чем семейную жизнь.
   Но мои слова лишь разозлили Катерину.
   - Так, давай-ка разберемся! Ты все это проанализировал, но  вместо  того,
чтобы отличаться от таки