ров, он появляется на свет; то же самое верно в  отношении
лжи. Сейчас мой секрет вызрел, и у меня определенно  начинались  схватки.  Я
понимал, что больше не могу удерживать его в себе, но не  знал,  как  о  нем
рассказать. Будь я католиком, исповедался бы священнику.  Будь  старушкой  -
отправился бы к докторам изводить их своими сетованиями. Но кому в наши  дни
нормальные люди - не католики и не старушки - поверяют свои  тайны?  Неужели
надо  пойти  на  дневную  телепередачу  и  плакаться  перед   зрителями,   и
какая-нибудь уцененная Опра Уинфри возложит тебе руку на плечо и  без  паузы
перейдет к  следующей  теме:  "А  после  перерыва  у  нас  женщины,  которые
совратили ухажеров своих дочерей".
   Я сидел один в студии, размышляя, кто же мой  самый  задушевный  друг,  с
которым можно поделиться  своими  проблемами.  Зазвонил  мобильник,  и  я  с
радостью услышал ободряющий голос Катерины.
   - Как ты? - спросила она, почувствовав озабоченность в моем голосе.
   - Чудно...
   И затем внезапно выпалил:
   - Послушай, Катерина, я не был с тобой откровенен. Мы по уши в долгах,  и
я обманывал тебя, что работаю не покладая рук. На самом деле  я  просто  жил
здесь последнюю пару лет, тогда как  ты  выбивалась  из  сил,  управляясь  с
детьми.
   Наступило жуткое молчание. Я ждал ее слов, но Катерина молчала, и тогда я
затараторил, чтобы заполнить пустоту:
   - Я понимаю, что был гадом, но я изменился, правда, изменился.  Теперь  я
действительно работаю не покладая рук, и я возмещу тебе все, обещаю.
   Катерина молчала. Я пожалел, что не сказал всего этого ей в лицо, - тогда
хотя бы видел ее реакцию. Молчание угнетало. Тишина в трубке была полной,  я
даже не слышал потрескивания, потому что никакого потрескивания  не  было  -
мобильник отключился. Я не знал, бросила ли она в омерзении  трубку  или  не
слышала ни слова. Внезапно мобильник снова зазвонил.
   - Извини, - весело сказала Катерина. - Милли нажала  рычаг  на  телефоне.
Так значит, у тебя все в порядке?
   - Да, да, у меня все чудесно,  -  сказал  я,  испустив  утомленный  вздох
облегчения. - Я вернусь пораньше, чтобы уложить детей.
   - Здорово. Что-то у тебя голос какой-то подавленный.
   - Да нет, все хорошо, просто мне хочется домой.
   По крайней мере, тут я сказал правду.  Но  сегодня  я  не  мог  уйти,  не
покончив  с  восьмисекундной  музыкальной  эпохалкой,  призванной   заманить
публику во "Вселенную ванн". Завтра утром я должен был сдать запись,  и,  по
моим прикидкам, работа займет часа два, а глядишь, хватит и полтора  -  если
все пойдет как надо. Я включил компьютер и загрузил музыкальный редактор.
   Из гостиной донесся взрыв смеха. Мои соседи потешались над  чем-то  очень
смешным, но я решил не обращать внимания  на  веселье.  Первым  делом  нужно
загрузить в редактор старые файлы, то есть попросту перетащить их  курсором.
Очень скучная работа. Раздался еще один  взрыв  хохота,  уже  энергичнее.  Я
покосился на дверь: интересно, над  чем  они  там  веселятся.  Смех  соседей
походил  на  насмешливый  хохот  гиен  -  так  бывает,  когда  смеются   над
кем-нибудь, - и я заинтересовался еще  больше.  В  необъяснимом  смехе  есть
что-то притягательное; дело не просто  в  желании  присоединиться  к  общему
веселью, но в жгучем любопытстве. Когда преступника никак не могут  выкурить
из осажденного со всех сторон здания, полиция пытается выманить  его  оттуда
угрозами, обещанием смягчить наказание  или  материнскими  увещеваниями.  Но
гораздо эффективнее попросту закатиться от истерического хохота,  преступник
мигом высунется из окна с криком: "Что? Что такое?"
   Я потащил мышку по грязному  коврику;  она  вдруг  показалась  тяжелой  и
неповоротливой. Компьютерные часы показывали 16:44. По моему мнению,  соседи
хохотали последние три  с  половиной  минуты.  "Уааа-ха-ха-ха-ха",  -  вновь
завыли за стеной. Нет, они не помешают мне  работать,  им  не  удастся  меня
отвлечь. Вот только добавлю в чай капельку молока.
   - Что? Что такое? - крикнул я, входя в гостиную.
   - Играем в "Угадай мелодию", - отозвался Джим.
   Это была любимая игра в нашем доме - она заключалась в том, что  включали
начальные  такты  какой-нибудь  старой  песни,  а  все  остальные   начинали
пыжиться, пытаясь угадать название. Я провел много вечеров в этой  квартире,
выкрикивая  "Женщины   из   кабака",   услышав   одинокий   звук   коровьего
колокольчика, или "Танцевальный блицкриг" - при звуке сирены.
   Странно, что банальная "Угадай мелодию" могла вызвать такое веселье.
   - Тут Пол застрял на одной мелодии, - объяснил Джим.
   - Это явно какая-то новая песня, - уныло сказал Пол.
   - Может, ты ее узнаешь, Майкл.
   С подозрительным блеском в глазах Джим включил проигрыватель, и я  тотчас
узнал свою лучшую песню, записанную на гибком диске.
   - Это не "Бабушка"? - с надеждой спросил Пол, а  Саймон  с  Джимом  снова
загоготали.
   - Ну нет, "Бабушка" - высший класс, - возразил Джим.
   - Может, "Мини-попс"? - спросил Пол.
   - Нет, - с негодованием сказал я. - Это "Жар городского металла" Микки А.
Эту песню трижды прокрутили на "Долине Темзы". И для своего  времени  музыка
была весьма новаторской.
   Стараясь не слишком явно  показывать  обиду,  я  вложил  в  конверт  свой
бесценный гибкий диск и отправился на кухню за молоком.
   Когда я на обратном пути проходил через гостиную, Джим уже  ставил  новую
композицию.  Музыка  еще  не  зазвучала,  и  я  замедлил  шаг  -  из  чистой
любознательности. Нежно забренчала гитара; один такт  до-мажорного  аккорда,
затем один такт ми-минорного,  эта  последовательность  повторялась  раз  за
разом, я мигом узнал песню. Это знаменитое вступление всякий узнал бы сразу.
Потому-то я и вышел из себя, что не сразу вспомнил название.
   - Так это же… это…. боже, ну… Семидесятые годы...  "Роллинг  стоунз"  или
что-то вроде того, так?
   - Может быть, да, - садистски сказал Джим, - а может, и нет.
   - Включи-ка еще раз, - попросил я, выставив одну ногу в дверной  проем  и
убеждая себя, что на самом деле меня здесь уже нет.
   Джим ткнул дистанционным пультом, и я понимающе кивнул, когда опять пошло
знакомое вступление: игла в моем черепе сновала по дорожкам  мозга,  пытаясь
отыскать место, где хранится остальная часть песни. Господи, в этой квартире
царит такая расхлябанность, ничего найти нельзя.
   - Это же так очевидно, - без всякой нужды сказал Саймон.
   - Ну же, - подбодрил Пол.
   Они уже распознали мелодию, так что этот раунд был устроен  исключительно
ради меня.
   До-мажор, до-мажор, до-мажор,  до-мажор,  ми-минор,  ми-минор,  ми-минор,
ми-минор прозвучало вновь, и  вот,  когда  я  мучительно  близко  подошел  к
ответу, Джим выключил музыку.
   - Знаю, знаю, - обратился я к своим инквизиторам умоляющим голосом. - Это
кто-то типа Нила Янга, так?
   Троица  глумливо  захохотала.  Будучи  крупным  специалистом  в   области
человеческой психологии, я сделал вывод, что это не Нил Янг и,  если  на  то
пошло, не "Кросби, Стиллз и Нэш" .
   - Ну, подскажите, а?
   Они переглянулись, кивнули друг другу, и Саймон соблаговолил:
   - Это первая песня, которой удалось возглавить хит-парад после повторного
выпуска.
   Слишком  конкретная  подсказка,  а  потому  толку  чуть.  Подобные  факты
хранятся у меня в совершенно другом месте - не там, где мелодии.  Вообще-то,
эти факты хранятся на противоположных концах  города,  и  без  пересадки  от
одного до другого места не доберешься. Теперь  я  находился  еще  дальше  от
разгадки,  чем  прежде,  поскольку  отвлекся,  пытаясь  вспомнить  абсолютно
несвязанный с мелодиями факт. Я уже почти вспомнил  концовку  вступления,  а
теперь единственными словами,  которые  ложились  на  эту  музыку,  оказался
навязчивый куплет:

   "Это первая песня,
   которой удалось
   возглавить хит-парад
   после повторного
   выпуска".

   Я ничего не мог вспомнить.
   - Боже, ужас какой. Невероятно! Я так хорошо знаю эту песню,  -  застенал
я.
   Я уже сидел на стуле, обхватив голову руками и позабыв о работе.
   Тум-та-тум-та-тум тум тум  тум  та-тум-та-тум-та-тум,  -  снова  и  снова
повторял я про себя.
   Но каждый раз, взбираясь  по  музыкальной  лестнице,  ощущал  под  ногами
пустоту.
   - Существует продолжение этой песни, записанное  спустя  одиннадцать  лет
после оригинала, - оно тоже заняло первое место, - сказал Саймон.
   - Тсс. Я почти вспомнил. Название почти уже всплыло в  памяти,  а  теперь
опять растаяло. Фу ты!
   И тут до меня дошли слова Саймона.
   - Продолжение? Песни? Боже, что же это такое?
   - И она взята с одноименного альбома.
   - Дебютного альбома, - прочирикал Пол, и  я  почувствовал,  как  разгадка
вновь ускользает от меня.
   Я дергался на леске, словно лосось, заглотнувший наживку;  они  подцепили
меня на крючок и теперь наслаждались игрой. Осознав это, я решил напрячь все
силы и освободиться. Встал и заявил:
   - Глупость какая, мне вообще на это наплевать, - и устремился по коридору
к себе в студию, чтобы забыть обо всем этом.
   Спустя три с половиной секунды я снова стоял в гостиной.
   - Ладно. Поставьте еще раз.

***

   "Меня зовут Майкл Адамс, и я зациклен на викторинах. Иногда я  убиваю  на
викторины целый день, но мне дьявольски трудно устоять перед  желанием  дать
правильный ответ на вопрос".
   В моей воображаемой группе психологической  взаимопомощи  викториноголики
сидят кружком, кивают и сочувственно улыбаются. А я рассказываю им  о  своем
печальном опыте.
   "Ничто не вызывает такого возбуждения, как викторина. Это наслаждение для
ума, маленький интеллектуальный оргазм. Но я знаю, что одного вопроса всегда
недостаточно, я не  могу  остановиться,  сколько  ни  стараюсь.  Не  успеешь
оглянуться, как все деньги спущены на справочник поп-музыки,  а  все  друзья
отвернулись, потому что я устроил  безобразный  скандал  из-за  корректности
одного из вопросов. Я хочу избавиться  от  пагубного  пристрастия,  искренне
хочу, но это так нелегко - ведь на каждой улице есть паб. Я захожу в  паб  с
твердым намерением ответить на  один-единственный  малюсенький  вопросик,  и
зависаю там на всю ночь. И поэтому теперь я  вынужден  сидеть  целыми  днями
дома, но по телевизору показывают бесчисленные викторины, а я никак не  могу
поверить, что участник очередной викторины не знает, какая линия Лондонского
метро выкрашена на схеме в розовый цвет.
   - "Хаммерсмит"! - выпаливает один  из  викториноголиков,  и  его  лечение
продлевается еще на шесть месяцев".
   Один вопрос в дурацкой  игре  "Угадай  мелодию"  превратился  в  затяжное
заседание до глубокой ночи. Разумеется, в конце концов,  я  угадал,  что  то
была за песня. После того как перебрал тысячу  различных  замочных  скважин,
мелодия наконец открыла ту самую  дверцу,  за  которой  хранилась  начальные
такты.
   -  "Космическая  диковина"  Дэвида  Боуи,  -  утомленно  вздохнул  я  под
снисходительные аплодисменты соседей.
   Но поиск ответа оказался столь длительным, а предчувствие скорой разгадки
столь  сильным,  что  я  испытал  лишь  смутное  чувство  опустошенности   и
разочарования. И вылечиться от этого  мог  единственным  образом  -  угадать
следующую песню.
   Только через несколько часов я вернулся в студию, а  с  работой  покончил
лишь к часу ночи. Выключил компьютер, посмотрел на часы и понял, что опоздал
на последний поезд метро. Если бы у меня были деньги, я вызвал бы такси,  но
я уже и так допустил перерасход, заплатив посыльному за  пиццу.  Я  отправил
сообщение на мобильник Катерины, завершив его грустной рожицей, состряпанной
из запятых и точек. И тут же сбросил на ее телефон еще  одно  письмо,  давая
понять, что предыдущее было ироническим - я обычно  не  опускаюсь  до  таких
пошлостей, как грустные и веселые рожицы. За то время, что потребовалось  на
манипуляции с письмами и дебильными рожами, я мог, наверное,  доковылять  до
Кентиш-тауна пешком.
   Для Катерины эта ночь не отличалась от остальных, но для  меня  привычный
распорядок рухнул. Я чувствовал разочарование и отупение, словно весь  вечер
бросал монетки в игральный автомат, продулся в пух и прах и ушел  с  пустыми
карманами, недоумевая, откуда такая опустошенность в душе. Я лег спать и,  в
последний раз бросив взгляд на фотографию Катерины с детьми, которую недавно
пристроил рядом с кроватью, выключил свет.
   Я лежал в постели и силился сообразить, как клятвенное обещание быть дома
пораньше обернулось покаянным письмом с рожицей.
   Мои соседи в чем-то сродни  компьютерной  игре  -  пока  не  сотрешь  ее,
устоять невозможно. Обретя решимость прекратить впустую растрачивать  время,
я недавно уничтожил на своем компьютере и "Сапера", и "Тетрис", и  "Пасьянс"
- безжалостно стер все до единой игры. И теперь тратил  в  два  раза  больше
времени, снова  загружая  игры,  а  потом  стирая  их.  Ну  почему  я  такой
слабовольный?  Почему  не  могу  устоять  перед  искушением,  почему   вечно
отвлекаюсь на бездумные занятия? И почему, играя  в  "Сапера",  я  неизменно
подрываюсь в самом конце?
   Я чувствовал себя мужчиной, у которого роман на стороне;  в  моем  случае
роман был не с юной девушкой, а с юной версией себя  самого.  Подобно  тому,
как некоторые мужчины вскоре после свадьбы начинают встречаться  с  прежними
подружками, я встречался с двадцатилетним Майклом Адамсом. Он  позволил  мне
ощутить себя молодым, он понимал все мои проблемы. И  у  нас  все  еще  было
много общего, мы по-прежнему любили одинаковые вещи. И лишь когда я упоминал
жену и детей, юный Майк Адамс напрягался и злился. Он не хотел о них  ничего
знать, он втайне надеялся, что занимает главное  место  в  моей  жизни,  что
именно с ним я  связываю  свое  будущее.  И  как  это  водится  с  любовными
приключениями, невинная интрижка переросла в надрывный роман.  Я  бы  и  рад
покончить с ним, но слишком уж  глубоко  в  нем  завяз.  Я  пытался  внушить
безответственной  и  беззаботной  версии  самого  себя:   "Давай   останемся
друзьями", твердил ему:  "Давай  встречаться  пореже",  -  но  он  не  желал
отпускать меня на свободу. Я говорил ему, что  с  нежностью  вспоминаю  наши
встречи, что вместе с юным Майклом сам становлюсь  беззаботней,  но  чувство
вины гложет меня все сильнее, и я больше не могу жить в атмосфере  умолчания
и вранья…
   Я выбрался из постели и включил свет. И принялся писать:  о  том,  как  я
много лет обманывал Катерину; о том, что  ощущал  себя  непричастным,  когда
рождались дети; о том, что чувствовал себя лишним, без спросу  вмешиваясь  в
любовный роман между Катериной и детьми. Поначалу в этих записях я обращался
к  самому  себе,  но  чем  дольше  писал,  тем  сильнее  хотелось  с  кем-то
поделиться. И моя исповедь превратилась в длинное письмо к отцу.  Я  никогда
не обсуждал с отцом личные вопросы; не такие у нас с ним отношения. Но я  ни
с кем ничего не обсуждал. По крайней мере, отец в любом случае  окажется  на
моей стороне. Когда у тебя любовная связь, то лучше всего обсудить ее с тем,
кто и сам не безгрешен.
   Я вспомнил те дни, когда мама с отцом расстались. Поскольку тогда  я  был
совсем маленьким, то, наверное, большую часть событий  воссоздал  у  себя  в
голове, восстановил память, так сказать, цифровым способом. Как бы ни  было,
в мозгу ярко запечатлелась картина: мама и папа  кричат  друг  на  друга,  а
затем папа прыгает в машину и уносится прочь,  задев  за  столбик  ворот.  О
годах,  последовавших  за  разводом,  у  меня   сохранились   более   четкие
воспоминания: родители с ледяными лицами передают меня из рук в руки, словно
шпиона на границе Западной и Восточной  Германии.  Многие  годы  я  проводил
будние дни с матерью, а выходные - с отцом, играя на пианино и убивая  время
в бездушной холостяцкой  берлоге.  И  вот,  повзрослев,  я  воспроизвел  эту
двойную жизнь.
   Мама твердила, что желает только одного -  чтобы  я  был  счастлив,  -  и
неизменно заливалась слезами, которые не слишком приближали меня к  счастью.
Через пару лет мама завела  особого  друга,  которого  звали  Кит.  Это  был
приходяще-ночлежный друг. У мамы с Китом были странные отношения. В сумерках
они гуляли по саду, и Кит делал вид, будто интересуется мамиными цветочками.
А потом мама готовила еду, Кит ел и оставался на ночь. Меня же больше  всего
интересовало: носит ли он и под пижамой свой дурацкий шейный платок.  Они  в
одно и то же время отправлялись спать, через двадцать минут вставали и шли в
туалет. В туалет они ходили часто. Я лежал в кровати и слушал, как топают по
лестничной площадке и раз за разом спускают воду. Я спрашивал себя: может, у
Кита в доме нет туалета, и, оставаясь у нас, он оттягивается по максимуму?
   Лишь много позже я понял, чем они там занимаются, и  меня  ужаснула  сама
мысль о том, что моя мать увлекается сексом. Когда  же  мне  объяснили,  что
родители должны были вступить в  половое  сношение,  чтобы  меня  зачать,  я
испытал глубочайшее отвращение.
   - Но тогда бы тебя не было на свете, - сказал мой друг.
   - Ну и отлично. Все лучше, чем это.
   Через год-другой воду  в  туалете  стали  спускать  реже,  но  шум  бачка
сменился криками. Меня всегда рано укладывали спать - мама с Китом не  могли
дождаться, когда останутся вдвоем и смогут всласть полаяться.
   В восемь лет я не отдавал себе отчета, что очередной цикл криков  и  слез
отражается  на  моей  психике,  но,  наверное,  нельзя  назвать   нормальным
поведение, когда встаешь на край кровати и мочишься на стену. Не  знаю,  что
на  меня  тогда  нашло:  туалет-то  был  теперь  свободен.  Мама  приглашала
строителей, водопроводчиков и штукатуров, но никто  не  мог  понять,  почему
отходят обои, осыпается штукатурка и гниет ковер. Помню, как я  боялся,  что
кто-нибудь догадается об истинной причине.  Боялся,  что  Главный  Строитель
втянет воздух и покачает головой:
   - Ну, дорогуша. Это не древесные жучки и не трещина в паровом котле. Нет,
это классический случай подсознательного крика о  помощи.  Ваш  восьмилетний
сын  травмирован  разводом  родителей.  Я  мог  бы  прислать  свою   старуху
присмотреть за ним,  но  вообще-то  вам  лучше  найти  нормального  детского
психолога.
   Обо всем этом я решил не писать отцу; не хотел, чтобы он подумал, будто я
пытаюсь вызвать у него чувство вины за то,  что  он  ушел  от  нас.  Хотя  я
чертовски надеялся, что отец почувствует себя виноватым. Было время, когда я
ненавидел его за то, что он бросил маму, но теперь мое мнение о людях больше
не основывается на мнении мамы.
   В конце концов, Кит нашел себе другой туалет, где можно спускать воду.  И
долгие годы мама не позволяла себе новых  романов.  Ее  мужчиной  стал  я  -
именно я  наполнял  бензобак,  когда  мы  останавливались  на  заправке.  По
выходным я послушно играл роль суррогатного мужа: ходил с ней по  магазинам,
пожимал плечами, когда мама выскакивала из примерочных в неизменно уродливых
платьях. Мне пришлось быстро взрослеть; отчасти, быть может, поэтому  я  так
стремлюсь  вернуться  в  детство  после  своего  тридцатилетия.  Но  в  один
прекрасный  день  я  покинул  родной  дом  и  поступил  в  колледж,  а  мама
познакомилась с человеком из Северной Ирландии и вышла за него замуж. Думаю,
последний год жизни она была счастлива. Мама  пригласила  меня  на  свадьбу,
заметив,  что,  наверное,  я  захочу  познакомиться  с  ее  мужем  -   очень
предупредительно с ее стороны. Не могу сказать, что меня слишком интересовал
ее избранник; он крепко жал мне руку, многозначительно заглядывал в глаза  и
поминутно произносил мое имя. Но мое равнодушие не помешало маме переехать в
Белфаст. Жаль, что я так и не собрался съездить к  ней  в  гости.  А  спустя
полгода после переезда мама шла по центру города, и  ее  сбила  машина.  Вот
так. Теперь на ее месте - пустота. Хожу ли я по магазину, сижу на стуле, или
стою в очереди на автобус - эта пустота в форме человеческого тела всегда со
мной. Ведь на месте этой