повод
предстать  перед  Катериной  и  попробовать  спровоцировать  у  нее  приступ
жалости. Интересно, как она отреагирует? "Ну, если станешь бездомным, так уж
и быть, давай ко мне..." Скажи она такое, я бы, наверное, запомнил. "У  меня
только односпальная кровать, милый, что ж, так уютно лежать прижавшись  друг
к другу". Нет, такого тоже не припоминаю.
   О том, чтобы поехать к отцу, не могло быть и речи. Во-первых,  он  жил  в
Борнмуте,  а,  во-вторых,  по  причине  непомерной  мужской  гордыни  мы  не
разговаривали с тех пор, как отец удалился из  моей  кухни.  Да  и  в  любом
случае, если я появлюсь у его двери и поведаю, что отдал свои ключи в  банк,
отец лишь обеспокоится,  не  забыл  ли  я  пристегнуть  к  ключам  кольцо  с
ярлычком. Конечно, можно было двинуть в мою балхамскую берлогу. Но с тех пор
как я оттуда съехал, там много чего переменилось.
   Моника рассталась с Джимом. Тот выждал приличествующее количество часов и
пригласил на свидание ее лучшую подругу Кейт. Через  несколько  недель  Джим
переселился в ее квартиру в Холланд-парке, где имелась все  необходимое  для
работы над диссертацией - правда, "Воздушные гонки-2" немного глючили.  Пол,
наконец, перестал таиться и перебрался к своему  приятелю  в  Брайтон.  Этот
приятель работал вышибалой в ночном клубе, а по совместительству трудился  в
конторе по набору в армию. А Саймон нашел  себе  новых  компаньонов  -  трех
молодых женщин, но стоило ему похвастаться своими любимыми сайтами,  как  те
мигом сменили в доме все замки, а вещи Саймона вышвырнули за порог.
   Прошло-то всего месяца два - и вот уже мы все покинули нашу нору. Новости
мне рассказал Саймон - позвонил на мобильный. Он все еще переживал по поводу
своего  насильственного  выдворения  и  предполагал,  что  девицами  двигала
какая-то иная причина. Саймон признался, что как-то раз тайком  взял  у  них
немного  арахисового  масла.  Наверное,  поэтому  они  и  решили   от   него
избавиться.
   Так что  моя  холостяцкая  берлога  тоже  отпадала.  Я  отчаянно  пытался
вспомнить хоть какое-нибудь место, куда мог  пойти.  Перебрал  всех  прежних
приятелей, но связь с ними я потерял давным-давно. В день  рождения  первого
ребенка можешь перелистать записную книжку и спокойно вырвать  оттуда  имена
всех друзей, которые еще не обзавелись детьми. Тем самым  избавишь  себя  от
чувства неловкости и бессмысленных рождественских  открыток.  Разумеется,  у
нас с Катериной имелся широкий круг общения, но он состоял исключительно  из
ее  подруг  и  прилагающихся  к  ним   мужей.   Связи   с   университетскими
однокашниками я тоже растерял. Нет-нет, я  не  винил  в  том  Катерину,  она
никогда не отговаривала меня от встреч с прежними  приятелями  -  я  сам  по
доброй воле отошел в тень, позволил ей составлять расписание нашей  светской
жизни. Понятное дело, Катерине не пришло в голову включить в него встречи  с
моими старыми друзьями. Но ни к одной семейной  паре  я  не  мог  зайти,  не
испытывая  смущения.   Они   и   раньше   провоцировали   у   меня   чувство
неполноценности со своим хрусталем, итальянским хлебом и коллекцией  бутылок
с оливковым маслом на кухонной полке.
   И потому в конце дня, проведенного в бесцельном  хождении,  я  обнаружил,
что звоню Хьюго Гаррисону - набиться к нему на ночку-другую, пока  жизнь  не
устаканится. Мне не особо улыбалось посвящать коллегу по работе, более  того
- основного работодателя, - в свое стесненное финансовое положение, но Хьюго
отличался полной бесчувственностью: его интересовали лишь темы, связанные  с
подвигами Хьюго Гаррисона. Так что расспросами утруждать себя  он  не  стал.
Хьюго с энтузиазмом пригласил меня к себе  -  будет,  кого  изводить  своими
рассказами.
   В городе у него имелась фешенебельные апартаменты на крыше  многоэтажного
здания рядом с мостом Альберта. Оттуда открывался вид на  весь  Лондон,  так
что Хьюго мог взирать на мир сверху вниз.  Когда-то  это  был  муниципальный
дом, но муниципалитет благополучно избавился от жильцов  на  том  основании,
что они упорно голосовали за лейбористов.  Дом  обнесли  прочной  оградой  с
электрическими  воротами,  утыкали  забор  телекамерами,  которые  бдительно
следили за подозрительными лицами - например, теми, кто не уезжал из Лондона
на выходные. Жена Хьюго обитала за городом - вместе с  лошадьми,  -  а  дети
влачили жизнь в закрытой школе-интернате,  и  по  будням  Хьюго  наслаждался
свободой в своих роскошных апартаментах. Его образ жизни не сильно отличался
от того, что прежде вел и я - с  той  лишь  разницей,  что  поведение  Хьюго
полностью соответствовало  общественной  морали.  Вот  только  Хьюго  обожал
шиковать. С чужими людьми он мог сойтись как  угодно  близко,  но  семейство
свое предпочитал держать на расстоянии.
   За  проявленное  ко  мне  милосердие  я  должен  был  расплатиться  ролью
благодарного слушателя. И чем больше Хьюго болтал,  тем  больше  я  понимал,
зачем  он  обзавелся  этой  квартирой.   Я   встречал   зануд-гольфистов   и
зануд-бриджистов, но впервые мне попался зануда - сексуальный маньяк.  Хьюго
повествовал о своих сексуальных подвигах с таким  видом,  точно  я  был  его
сообщником в здоровых мужских забавах.  А  статус  брошенного  отца  и  мужа
придавал мне мученичества - в глазах Хьюго я был героической  жертвой  войны
полов. Хьюго  усердно  спаивал  меня,  а  когда  на  мерцающий  внизу  город
спустились  сумерки,  он  надумал  взбодрить  меня  рассказом  о  том,   как
по-скотски ведет себя с любимой женой. Мне вдруг захотелось узнать,  что  же
Хьюго на самом деле думает о своей жене, и я задал наводящий вопрос.
   - Да она хорошая мамаша и все такое, - признал Хьюго. - Вечно  отправляет
в интернат посылки. Но понимаешь, она жирная. Серьезное упущение.
   - С ее стороны?
   - Нет-нет, с этим она ничего поделать не  может,  -  великодушно  признал
Хьюго. - Серьезное упущение с моей стороны.  Понимаешь,  поначалу  мне  дико
нравилась, что у нее такие мощные буфера.
   И на тот случай, если я не пойму, о  чем  речь,  Хьюго  изобразил  размер
буферов и показал, в каком именно месте человеческого тела они находятся.
   - Нельзя жениться на девушке  с  огромными  буферами,  Майкл.  Когда  мой
старший сын начал встречаться с девчонками, я дал ему всего  один  совет.  Я
сказал: "Навсегда запомни, сынок. Большие сиськи в двадцать, толстая жена  -
в сорок".
   - Очень тонко, - беспомощно съязвил я. - Он наверняка  отблагодарит  тебя
впоследствии.
   Хьюго наполнил мой стакан и затрындел об упитанности своей жены  с  таким
видом, словно это какое-то непоправимое уродство, которое делает невозможным
сексуальные  отношения  с  ней  и  позволяет  ходить   налево,   когда   ему
заблагорассудится.  А  судя  по  всему,  такое  случалось  сплошь  и  рядом.
Например, он искренне гордился, что соблазнил одну актриску, которая мечтала
получить роль в одной выгодной рекламе. Фантастическое достижение, Хьюго. До
чего ж ты хитер!
   Хьюго тем временем рассказывал, как его жена  приехала  в  Лондон,  а  он
должен был ее встретить с билетами на оперу.  Вместо  этого  бедная  женщина
весь вечер проторчала возле "Колизея", пока Хьюго трахался в  отеле  с  юным
дарованием. И что хуже того...
   - Я знал, что моя мадам станет обрывать мне  мобильник,  поэтому  включил
виброзвонок. Ну вот, трахаю я, значит, эту похотливую сучонку, черт, не могу
вспомнить  ее  имя,  и  вдруг  трубка  начинает  подпрыгивать  на  тумбочке.
Посмотрел я на номер, ну, ясен перец, - Миранда.
   - О, господи. Отвратительное, наверное, чувство?
   - Что? Нет, я ведь по части секса настоящий  профи.  Моя  пьяная  сучонка
развеселилась, а я, не будь дурак, сунул вибрирующую трубку прямо туда.
   - Что ты сделал?
   - Ну да, так и сделал. Девчонка зашлась от  хохота  и  кончила  прямо  на
телефон. Можешь себе представить? Моя жена обрывает телефон,  чтобы  узнать,
где меня черти носят, и слышит в трубке лишь длинные гудки. И  не  просекает
дурочка, что чем  дольше  она  ждет,  тем  ближе  подводит  мою  красотку  к
сексуальному пику!
   - Хьюго, это непристойно.
   -  Еще  как!  Моя  жена  устроила  оргазм  моей  любовнице!  -  И   Хьюго
оглушительно загоготал, опрокинул в себя бокал и,  хлопнув  меня  по  спине,
спросил:
   - Еще бокальчик, Майкл?
   Когда он вернулся из кухни, я спросил, как  девушка  сыграла  в  рекламе.
Хьюго посмотрел на меня так, словно я свихнулся:
   - Господи, Майкл. Да я послал ее куда подальше!
   Хьюго продолжал в  мельчайших  подробностях  описывать  свои  сексуальные
похождения  с  десятками  безымянных  женщин,  но  чем  больше  любовниц  он
перечислял, тем более одиноким выглядел. Кто  его  знает  -  может,  все  до
единой истории Хьюго просто выдумал, а на мне  обкатывал  свои  фантазии.  Я
лишь однажды стал свидетелем его невероятного таланта соблазнять - когда  он
отправился к сомнительной проститутке в Сохо.  Как  ни  странно,  но  о  той
победе  Хьюго  даже  не  заикнулся.  Слушая  его,  я  испытывал  нарастающую
неловкость. Он явно заманивал меня, пытаясь добиться моего одобрения. Ведь я
тоже обманывал жену, и Хьюго посвящал меня в члены клуба  женоненавистников.
Но я-то был совсем другой. Я не был ханжой и ничего не имел против секса, но
Хьюго с таким презрением говорил о соблазненных женщинах, что у меня во  рту
чувствовался тот же неприятный привкус, что наверняка чувствовали и они.
   - Один раз живем, Майкл, - сказал Хьюго. - Это же такая тоска - до  конца
жизни раз в неделю трахать Миранду.
   Он налил мне вина и спросил, нет ли у меня каких-либо  мыслей  по  поводу
"Рекламной классики". И внезапно я осознал кое-что с кристальной ясностью.
   - Я не стану браться за этот проект.
   - Это еще почему?
   Я попытался объяснить. До этого Хьюго  говорил,  что  ему  нужен  сборник
классической музыки безо всех этих нудных кусков, и сейчас я сказал, что без
нудных кусков не обойтись, потому что именно они делают запоминающиеся куски
запоминающимися.
   - Жизнь состоит  из  нудных  проигрышей!  -  сказал  я  несколько  громче
обычного.
   Я попытался внушить  Хьюго,  что  вокальный  финал  бетховенской  Девятой
симфонии выглядит таким волнующим и мощным только благодаря музыке,  которую
слушал  весь  предыдущий  час,  благодаря  желанию  выслушать  все  целиком.
Виолончели и контрабасы ведут тебя к финалу, отвергая всякое  отклонение  от
основной темы, и мало-помалу в их звуках проступает мелодия "Оды к радости",
которая до этого  сквозила  лишь  у  деревянных  духовых  инструментов.  Вот
почему, вырвавшись на свободу, она приобретает  невиданную  мощь,  и  только
потому вокальная кульминация "Оды" считается одним из величайших  достижений
в истории музыки.
   На это Хьюго ответил:
   - Ладно, обойдемся без Девятой Бетховена; вместо нее вставим тот кусок из
Моцарта, что был в рекламе йогурта.
   И снова я стал объяснить, что нельзя вырывать из музыки отдельные  куски.
Искусство не бывает без контекста, как и жизнь. Теперь-то я это понимал.
   Мои причудливые принципы поставили Хьюго в тупик, и вскоре он снова завел
песню о своих изменах. Тут я встал и заявил:
   - Вообще-то, Хьюго мне пора отчаливать. Хочу навестить еще кое-кого,  там
и заночую.
   И не успел я опомниться,  как  уже  разглядывал  себя  в  зеркале  лифта,
недоумевая, как  мог  променять  теплую  постель  в  роскошных  апартаментах
незнамо на что.
   - Спокойной ночи, сэр, - сказал швейцар в форме, распахивая дверь.
   Вот из таких  величественных  дверей  и  полагается  бездомным  горемыкам
выходить на темные лондонские улицы.
   Вскоре мне попался псевдоирландский паб, и  я  завернул  в  него.  Сел  в
уголке и стал медленно, но методично нагружаться. Я прекрасно сознавал  свое
безответственное поведение - позже я  даже  купил  в  винной  лавке  бутылку
виски, хотя  терпеть  не  могу  виски.  Катерина  обвинила  меня  в  тяге  к
саморазрушению, и вот я сидел в каком-то  пабе,  лишенный  семьи  и  друзей,
которые могли бы приютить меня, и предавался жалости к самому себе. И словно
усугубляя мое унижение, музыкальный автомат заиграл песню, которую я узнал с
первой же ноты, хотя прошло уже много лет.
   - Что эт-то за м-музыка? - спросил я  заплетающимся  языком  у  барменши,
сгребавшей с моего стола пустые стаканы.
   - "Детектор  лжи",  -  ответила  она  со  протяжно-звонким  австралийским
говором,  который  мало  вязался  с  пластмассовым  трилистником  на   стене
.
   - "Дет-тектор лжи"... Н-неужто тот самый чертов "Детектор лжи"? Они ч-что
ж-же, з-знамениты, д-да?
   - Шутите? Да это главный хит.
   - "Д-детектор лжи"! Н-но эт-то же дрянь! Они и-иг... иг-грали  у  нас  на
разог-греве в Г-г... Г-годалминге. Боже, мне даж-же при-ишлось од-должить им
свой усилок.
   Барменша с неуверенной улыбкой хотела  спросить,  что  такое  усилок,  но
передумала. Кто-то снова завел ту же песню, и  я  счел  это  знаком  -  пора
уматывать. Бумажник мой был свободен от груза  банкнот,  но  в  нем  нашелся
клочок, на котором я накарябал новый адрес Саймона  в  Клапаме.  Я  запихнул
бумажку в карман и побрел на юг.
   До Клапама две мили вороньего лёта и мили четыре пьяных  кренделей.  И  к
тому времени, когда я добрел до места, клочок с адресом  куда-то  сгинул.  Я
стоял во мраке Клапамского парка и в десятый раз ощупывал карманы. Я  дважды
проверил, не завалилась  ли  бумажка  за  манжеты  на  брюках,  и  оба  раза
обнаруживал, что на  моих  брюках  нет  манжет.  Что  было  делать?  Машины,
разрезая тьму фарами, огибали парк  -  этот  островок  безопасности  посреди
Лондона. Я упал на скамейку. Я был  пьян,  я  был  изможден.  Я  смирился  с
судьбой  и  переместил  тело  в  горизонтальное  положение.   Где-то   вдали
надрывалась сигнализация. Я сунул под голову сумку, поплотнее  завернулся  в
пальто и закрыл глаза. Я даже  позволил  себе  легкомысленно  улыбнуться.  С
последней почтой пришел ежегодник  из  университета,  где  я  учился.  Я  по
привычке открыл его тогда на разделе "Где они теперь?" Теперь  я  смело  мог
заполнить свою графу: "Вот я, напившись до  чертиков,  сплю  на  скамейке  в
Клапамском парке".
   Несмотря на ветер и доносившийся со стороны пруда насмешливый гогот диких
уток, заснул я довольно быстро. Всегда легко отключаюсь, если  много  выпью;
именно  поэтому  меня  уволили,  когда  я  подрабатывал  гидом,  сопровождая
пенсионеров к морю. Но посреди ночи алкоголь и  изморось  разбудили  меня  -
гнусное ощущение: я чувствовал  себя  мокрым  и  обезвоженным  одновременно.
Когда просыпаешься в непривычном месте, какую-то долю секунды обычно крутишь
головой, пытаясь понять, куда тебя занесло. Я сразу догадался, что  лежу  не
на своей кровати у себя дома. И не в роскошной постели Хьюго, от  которой  я
презрительно отказался. Когда до меня дошло, что дрожь и немота  в  суставах
объясняются отдыхом на  парковой  скамейке,  я  впал  в  такую  ошеломляющую
депрессию, что мне захотелось немедленно  броситься  под  первый  попавшийся
транспорт. Но неподалеку маячила лишь тележка молочника, я  бы  только  ушиб
ногу, кинувшись под нее, а у меня не было никакого желания пополнять  список
своих несчастий еще одной строкой.
   В предрассветные часы  мой  охваченный  депрессией  разум  снова  занялся
самокопанием.  Мне  хотелось  только  одного:  любви  и  уважения  Катерины.
Хотелось удостовериться, что женщина, которую я люблю, тоже  меня  любит.  В
моей эгоцентричной вселенной Катерина представлялась  планетой,  вращающейся
вокруг солнца - то есть,  меня.  До  рождения  детей  это  заблуждение  было
терпимым, но затем физика рухнула. Я не смог с этим смириться, я по-прежнему
пытался поместить себя в центр жизни. Если за завтраком  Катерина  срывалась
не по моей вине, я делал все, чтобы к обеду  она  сорвалась  из-за  меня.  Я
перехватывал ее  раздражение  и  старался,  чтобы  оно  относилось  ко  мне.
Возможно, именно так рассуждают все мужчины.  Возможно,  на  следующий  день
после того, как  миссис  Тэтчер  потеряла  работу  премьер-министра,  мистер
Тэтчер с обидой заметил: "Не знаю, чем я сегодня так раздражаю тебя".
   Холодный  и  голодный,  я  смотрел  на  проносившиеся  мимо  машины.   Их
становилось все больше - Лондон просыпался, водители спешили все сильнее.  В
тусклом мерцании светофора я разглядел, что к ограде на другой стороне улицы
что-то прицеплено. Рядом с велосипедной рамой поник букетик увядших  гвоздик
- маленький букетик  гаражных  цветов,  бурых  и  безжизненных.  Так  обычно
помечают место гибели человека. Мимо,  не  притормозив  у  памятного  места,
пронеслась еще одна машина и  устремилась  дальше  -  наверное,  как  и  тот
роковой автомобиль, которому обязан этот  жалкий,  увядший  мемориал.  Летом
здесь паркуются фургоны с  мороженым.  Уж  не  ребенок  ли  перебегал  через
дорогу, купить мороженого? И не посмотрел по сторонам - совсем,  как  Милли,
когда она увидела на мостовой перышко и кинулась к нему, а я так остервенело
закричал на нее, что она  испуганно  расплакалась.  Прежде  она  никогда  не
видела, чтобы я так сердился на нее, но разозлился я, конечно, на себя -  за
то, что выпустил ее руку.
   Воспаленный разум принялся мусолить страшную  тему.  А  что,  если  Милли
сбила машина? Что, если мне тоже придется  привязывать  дешевые  гвоздики  к
ограде? "Не думай об этом, Майкл. Выкинь из головы". Но я ничего  не  мог  с
собой поделать. Я в деталях рисовал смерть Милли,  шаг  за  шагом  выписывая
картину, творя до дрожи правдоподобный сценарий ее гибели.
   Вот я в саду перед домом поливаю цветы в ящиках, дверь приоткрыта, потому
что я не взял ключ. Я не вижу, как в щель прошмыгнула кошка.  Не  вижу,  как
следом выскакивает Милли. Кошка уже на  тротуаре,  и  Милли  хватает  ее  за
хвост. Кошке игра  не  нравится,  и  она  кидается  через  дорогу,  а  Милли
бросается следом, выскакивает из-за припаркованных машин на проезжую  часть.
А там большой белый фургон, на приборной доске которого лежит газета  "Сан";
водитель слушает по радио "Богемскую рапсодию";  звучит  гитарное  соло,  во
время которого он всегда подбавляет газу. Глухой стук, визг и громкий хлопок
- переднее колесо переезжает через Милли, а затем  через  нее  переезжает  и
заднее  колесо;  все  происходит  очень  быстро  и  одновременно  словно   в
замедленной съемке;  и  вот  Милли  лежит  на  дороге  позади  фургона;  она
совершенно недвижна - это просто тело, маленькое, переломанное,  бесполезное
тело; я сам надел на нее ботиночки сегодня  утром,  мы  вместе  выбрали  это
платье; а теперь водитель стоит у тротуара, и, матерясь последними  словами,
твердит, что он не  виноват;  он  бледен,  его  трясет;  а  встречный  "БМВ"
раздраженно сигналит, потому что мудацкий фургон перегородил дорогу;  и  вот
фургон отъезжает к тротуару, а радио все поет и поет о  том,  что  на  самом
деле ничто не важно в этом мире; и  наконец  звучит  финальный  гонг  и  все
кончено - жизнь Милли длилась всего три года.
   Еще одна пара фар высвечивает высохшие бурые цветы, и я прихожу  в  себя.
Моя антиутопия - столь живая и яркая, что я хочу немедленно  увидеть  Милли,
взять ее на руки, крепко прижать к себе и не отпускать долго-долго. Но я  не
могу. И не потому, что я потерял Милли из-за проклятого  белого  фургона,  а
потому что  случилась  другая,  не  столь  очевидная  катастрофа:  наш  брак
распался. Разумеется, это не то же самое, и с Милли будет все в порядке - не
сомневаюсь, Катерина хорошо ее воспитает; но Милли не будет любить меня так,
как люблю ее я; она не станет беспокоиться обо  мне.  Для  нее  такой  исход
гораздо лучше, чем гибель под колесами строительного фургона,  но  я-то  все
равно потерял дочь - мы не станем жить вместе, она никогда  не  узнает  меня
по-настоящему. Произошла ужасная катастрофа, и я ее потерял.
   Как это случилось? Где начинается цепочка всех этих событий? С того  дня,
когда я впервые обманул Катерину -  отключил  мобильник,  увид