предохранители,  открутил  вентиль;  его  не  смущала
никакая работа. Обрюхатить твою жену? Нет проблем, Мики. Загляну, когда тебя
не будет.
   Лифт не собирался приезжать, поэтому я  вновь  и  вновь  жал  на  кнопку,
прекрасно понимая, что от этого ничего не изменится. Думала ли она о Милли и
Альфи, обманывая мужа? Думала ли она, что станет с ними,  когда  я  узнаю  о
ночи страсти? А, может, ночь была не одна, может,  множество  ночей,  может,
этот роман длился несколько лет. Что,  если  он  вовсе  не  убрался  в  свою
Германию, а поселился в Лондоне,  и  Катерина  вместе  с  детьми  собирается
переехать к нему. Вот оно - узнав о моей двойной жизни, она получила  повод,
которого так давно ждала.
   Поразмышляв над этой гипотезой, я  пришел  к  выводу,  что  теория  имеет
маленький  изъян.  Я  сам  отвез  Клауса  в  аэропорт,  а  он  прислал   мне
благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы?
Да и Катерина ведь рассказала мне об измене -  хотя  если  б  дело  обстояло
хуже, разве стала бы она молчать?
   Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома.  Можно
ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий  обман?  Разве  не
оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как  и
возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя  подумать  над
случившимся. Я представил, как мы с Катериной  и  детьми  в  пижамах  сидим,
тесно прижавшись друг  к  другу  у  телевизора;  представил,  как  доверчиво
смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили  это?  Как
мы дошли до такой жизни? "Простите меня, Милли  и  Альфи".  Все  рухнуло,  и
слезы  вырвались  из  меня,  словно  из   прохудившейся   трубы;   давление,
распиравшее меня изнутри,  наконец  пробило  брешь.  Я  повернулся  к  доске
объявлений, пытаясь  взять  себя  в  руки.  На  доске  висели  фотографии  -
крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а
рядом - они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова  заплакал.  Я
беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную - пусть  выльется  все.  За  спиной
двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся  к
лифту и нажал кнопку.
   В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме.  Он  был
таким изможденным, что я бы совсем не  удивился,  если  б,  оттолкнув  меня,
внутрь заскочила старуха с косой - выкрикивая, что она и так  припозднилась.
Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная  пятнами  кожа
туго обтягивала скулы.
   - Вы заходите или нет? - спросил старик.
   Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот  так  же  -  одиноким  и
больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после - вся жизнь
в поисках любви.
   - Так вы заходите или нет? - повторил старик.  -  Не  могу  я  весь  день
ждать.
   Он еще и спешит?
   - Простите! - сказал я, повернулся и ушел прочь.

***

   Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.
   - У него есть, - сказал я, оказавшись рядом.
   Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.
   - Что?
   - Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.
   Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.
   - Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу  быть  и  его  отцом?  Его
родила женщина, которую я люблю. Я  не  бывал  дома  ради  двух  собственных
детей, но теперь всегда буду дома ради этого,  третьего.  Обещаю,  Катерина.
Позволь мне выполнять не только приятную,  но  и  тяжелую  работу.  Я  знаю,
каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом,  позволь
доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.
   Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.
   - Простите, вы не могли бы дать нам минутку? - И я задернул занавеску.  -
Катерина, я буду дома, когда тебе скучно;  буду  с  тобой,  когда  тебе  все
надоест и захочется  поплакаться;  я  буду  рядом,  когда  тебе  понадобится
сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума  сходить
от беспокойства за  ребенка,  и  даже  если  сам  я  решу,  что  причин  для
беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним
в бесконечные игры и делать вид,  что  мне  нравится  разбрасывать  по  полу
пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел.  Мы
просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время,  проведенное
вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы
для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.
   Катерина молча смотрела на меня.
   - Вы закончили? - спросил санитар через занавеску.
   - Да, спасибо, - сказал я и забрал у него поднос.
   - Это мясное карри.
   - Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.
   Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.
   - Не хочу, - наконец сказала она.
   Я ощутил внутри себя пустоту.
   - Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.
   - Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь,  есть  у  них  салат  или
что-нибудь в этом роде?
   - Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом.  Ты  собираешься
воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?
   - Ты можешь меня простить? - медленно сказала она. - Вот так, просто?
   - Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя  бы  маленький
проступок, который можешь мне простить ты?
   Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие
прежней улыбки, но, подобно, слабому  всплеску  на  кардиограмме,  тень  эта
свидетельствовала - жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.
   - Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.
   - И что с того? Ты ведь права - меня никогда не было дома.  А  теперь  не
будет и Клауса - так почему ты должна опять оставаться одна?
   - Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?
   - Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как  тебе  нравится
имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?
   И Катерина опять улыбнулась - на сей раз по-настоящему.
   - Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова,  отношения
наши все равно не  станут  прежними.  Я  не  смогу,  как  прежде,  полностью
доверять тебе. Что-то ушло навсегда.
   Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.
   -  Ты  был  эгоистичен,  инфантилен,  лжив,  невнимателен,  равнодушен  и
зациклен только на себе.
   Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда  в  ее
словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с  помощью  слов?  В
таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б  мы  ругались
нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.
   - Но, - продолжала Катерина, -  но  если  ты  готов  меня  простить,  то,
возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли  ты  обещать,
что отныне и  всегда  будешь  честен  и  впредь  прекратишь  страдать  своим
дурацким солипсизмом.
   - Я... я не знаю.
   У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.
   - Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.
   - Нет-нет, - забормотал я. - Просто я не  знаю,  что  такое  "солипсизм".
Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать "да", но ведь теперь я
говорю только правду.
   - Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты -  единственный
человек во всей этой трехнутой вселенной.
   - А... ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать  солипсизмом,
когда это слово звучит как название желудочной инфекции.
   - Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.
   - Ну, так оно и есть, Катерина, клянусь. Все трое. Но ты... больше  всего
для меня значишь ты. Я тебя люблю. Потеряв тебя, я это понял, а то,  что  ты
забралась в постель с Клаусом, лишь  подтверждает,  насколько  покинутой  ты
себя  чувствовала.  Давай  начнем   все   сначала.   Пожалуйста,   Катерина,
пожалуйста, возьми меня назад.
   Катерина ответила не сразу.
   - Но лишь с испытательным сроком.
   А потом она раскинула руки, и я притиснул ее к себе крепко-крепко, словно
Катерина тонула, а я вытащил ее из пучины.
   - Спасибо, что простил, - сказала Катерина, прижимаясь ко мне. - Я должна
была убедиться, что ты на это способен. Если ты действительно готов  растить
сына Клауса, как своего собственного,  то  достоин  второй  попытки.  -  Она
притянула меня еще ближе, крепко обхватив за затылок.
   Я поморщился от боли, но не упомянул, что ударился головой о  кислородные
баллоны, когда Катерина стукнула меня. Ведь все хорошо. Мы снова вместе.  Мы
снова семья.
   - Я тоже тебя прощаю, пусть и остался один крупный недостаток, к которому
я никак не привыкну.
   - Что ты имеешь в виду? - тревожно спросил я, отстраняясь.
   Катерина посмотрела мне прямо в глаза.
   - Майкл, если ты на самом деле поверил  в  эту  чушь,  будто  я  спала  с
Клаусом и родила от него ребенка,  то  ты  гораздо  больший  болван,  чем  я
думала.
   Из телевизора донесся взрыв закадрового хохота.

Глава двенадцатая
Лучше для мужчины нет

   - Объявляю вас мужем и женой! - провозгласил молодой викарий, и прихожане
зааплодировали.
   Женщины  постарше  в  причудливых   шляпках   обменялись   одобрительными
улыбками, и даже священник присоединился к общему веселью,  желая  показать,
что церковь - вовсе не  обязательно  серьезная  скука.  Я  хлопал  как  мог,
учитывая, что у меня на руках девятимесячный ребенок. Шум возбудил младенца,
и он упоенно хихикал,  восторженно  дергал  ножками  и  размахивал  ручками,
демонстрируя свое одобрение. Катерина подняла Альфи, чтобы  он  мог  видеть,
как жених и невеста целуются - несколько более страстно, чем  принято.  Ведь
священник сказал: "Теперь вы можете поцеловать невесту",  а  не  "Теперь  вы
можете заснуть язык в горло невесте и стиснуть ей правую сиську".
   Приглашение на свадьбу стало  настоящим  потрясением:  на  мой  мобильный
телефон пришло сообщение от человека, которого я не видел несколько месяцев.
Джим женился на Кейт. Человек, с  которым  я  жил,  женился  на  девушке,  с
которой я чуть  не  переспал.  Возможно,  мне  следовало  сообщить  об  этом
служителям, спросившим на входе в церковь, с  чьей  я  стороны:  жениха  или
невесты. Пусть бы сами решали.  Но  привыкнув  к  мысли  об  этом  союзе,  я
порадовался за обоих. Они были идеальной парой:  она  много  зарабатывала  и
много работала,  а  он  много  тратил  и  не  работал  совсем.  Есть  что-то
безнадежно романтичное в свадьбах: невольно думаешь, что уж эта  пара  будет
счастлива вечно. Даже когда Генрих VIII женился в шестой  раз,  собравшиеся,
наверное, думали: "Ах, наконец-то истинная любовь, и он ведь  твердо  обещал
не рубить ей голову". Но глядя, как Джим и Кейт идут по  проходу,  я  думал,
сколь микроскопическое представление имеют они о тех проблемах, что их ждут.
   Состояние моего собственного брака за последние девять  месяцев  медленно
улучшалось. Мы воспитывали малыша по имени Генри; по неведомой причине имена
наших детей повторяли имена сироток из викторианской исторической  драмы.  У
Генри были голубые глаза и светлые волосы. Ни у меня, ни у  Катерины  нет  и
намека на белёсость, но памятуя о ее выходке в родильной палате, я предпочел
воздержаться  от  выяснения,  кто  же  все-таки   отец   ребенка.   События,
сопровождавшие его рождение, со временем расплылись туманным пятном. Радость
от мысли, что это все-таки мой сын, смешалась с гневом на Катерину  -  зачем
она пропустила меня через эмоциональную мясорубку. Где-то в глубине  души  я
даже был разочарован, что она оказалась не такой двуличной, как  я,  и  роль
единственного отрицательного персонажа так и осталась за мной. Многие годы я
наблюдал,  как  Катерина  дурачит  людей  и  выкручивается  из   безнадежных
водевильных ситуаций, но все  равно  оказался  неподготовленным  к  ловушке,
которую подстроила она для меня в день рождения Генри. Я  поинтересовался  у
Катерины, что она стала бы делать, не вернись я и не согласись  стать  отцом
ребенка,  которого  считал  сыном  Клауса.  Катерина  ответила,  что   тогда
переехала бы к настоящему отцу Милли и Альфи.  Я  смеялся  долго,  громко  и
малоубедительно.
   Теперь Генри превратился  в  счастливого  младенца,  смеялся  без  всякой
видимой причины, будил нас по ночам,  заливаясь  горючими  слезами,  которые
быстро сменялись смехом, как только мама с папой брали его на руки. Младенцы
не знают меры в чувствах и расходуют их на всю катушку. С такими эмоциями им
больше  не  доведется  встретиться  -  до  тех  пор,  пока  не   обзаведутся
собственными  младенцами.  Во  время  свадебной  церемонии  Генри  вел  себя
идеально, а звуки, которые он издавал во  время  псалма  "Стань  паломником"
были не такими фальшивыми, как  те,  что  производили  родственники  жениха,
стоявшие впереди нас. На свадебном приеме Генри заснул в  блестящем  рюкзаке
из синего нейлона, который плохо сочетался со взятым напрокат смокингом.  Он
пускал мне на спину слюни, и для всех женщин я вдруг стал самым  обаятельным
и привлекательным, а прочие мужики ощутили себя жалкими оборванцами,  потому
что их костюм не довершался ребенком, слюнявящим воротник.
   Мы довольно быстро сошлись на имени  Генри.  Его  предложил  я,  а  когда
изложил свои доводы Катерине, она с радостью согласилась. Я  позвонил  отцу,
тот взял трубку и сказал: "Генри Адамс слушает".  Я  сказал,  что  звоню  из
больницы, потому что мы с Катериной снова вместе, и она  только  что  родила
мальчика, которого я хочу назвать его именем. Отец  какое-то  время  молчал,
потом сказал:
   - Это хорошая мысль, потому что у меня где-то лежат бирки с именем  Генри
Адамс, и я мог бы их вам дать.
   Мне хотелось заорать: "Папа, я только что сказал, что назвал сына в честь
тебя. При чем тут какие-то чертовы бирки?"
   - Здорово, - сказал я. - Большое спасибо.

***

   Мы с Катериной прожили у отца несколько недель, прежде чем  сумели  снять
себе жилье.  Она  вычистила  отцовскую  кладовую  и  утверждает,  что  когда
крикнула: "Война окончена!",  из-за  банок  с  консервированным  черносливом
вывалилось несколько пакетиков яичного порошка, пролежавших там с 1945 года.
Хотя мы и были благодарны папе,  но  вскоре  отчаянно  захотели  собственное
жилище, где отопление не шпарит на полную мощь, телевизор не надрывается,  а
детям не советуют поиграть на оживленном шоссе. Я решил  никогда  больше  не
покупать  дом  в  кредит,  но  отныне  многое  в  нашей  жизни  должно  было
измениться. В конечном итоге, мы сняли в Арчуэе дом с четырьмя спальнями,  а
студию я устроил на чердаке. В нашу первую ночь  на  новом  месте  мы  долго
смотрели на спящих детей, а потом я сказал Катерине:
   - Мне достаточно и троих, Катерина. Я знаю, что ты  хочешь  четверых,  но
мне кажется, нам пора остановиться.
   И, помолчав, она просто сказала:
   - Ладно.
   Мы спустились на кухню, я стал  готовить  на  ночь  бутылочки  с  детской
смесью и вдруг осознал, что Катерина даже не посмотрела  на  меня,  когда  я
забыл выровнять ножом отмеренную кучку смеси.  Просто  сидела  за  столом  и
листала журнал. Наконец-то она позволила мне действовать так, как  я  считаю
нужным. Однажды мы поспорили, Катерина стала бурчать, что  я  все  делаю  не
правильно, и я отважился заявить:
   - Нельзя иметь все, Катерина. Нельзя,  чтобы  мужчина  выполнял  домашнюю
работу, да еще и так, как хочется тебе.
   Венчальная служба подошла к  концу,  и  мы  вывели  детей  из  церкви  на
солнышко, где я  несмело  посоветовал  Милли  не  использовать  надгробия  в
качестве  полосы  препятствий.  Неподалеку  стояли  мои  бывшие  соседи   по
квартире, которые не знали, что я  был  отцом  на  протяжении  всего  нашего
сожительства. Они с изумлением смотрели на меня, мы  направились  к  ним,  и
меня переполняла гордость. Я представил детям, с которыми мне довелось жить,
своих собственных детей. Милли и Альфи  вежливо  поздоровались,  а  я  сумел
сдержать удивление и сделал вид, будто такое поведение для них  -  норма.  В
тот день все казалось идеальным. Светило солнце, рекой текло  шампанское,  и
ни на одной из женщин не было такого же  платья,  что  и  на  Катерине.  Она
искренне переживала, как бы этого не случилось.  Ее  беспокойство  было  мне
настолько непонятным,  что,  наверное,  оно  и  есть  лучшее  доказательство
полного и  фундаментального  различия  между  полами.  Все  мужчины  были  в
смокингах, но я же не заливаюсь слезами, видя, что все до единого  пришли  в
том же костюме, что и я.
   Я представил жену Джиму, Полу и Саймону. Джима сразило то, что я  столько
времени хранил при себе свой маленький  секрет.  С  Катериной  он  вел  себя
очаровательно, одаривал ее комплиментами, смешил, а если учесть, что он  был
женихом, а потому и так находился в центре внимания, то я забеспокоился, как
бы Катерина не увлеклась им всерьез.
   Пол пришел со своим приятелем, и тот держался со мной  довольно  холодно,
будто я представлял  угрозу  его  роману.  Что  касается  самого  Пола,  то,
по-моему,  он  счел  жену  и  трех   детей   лишним   доказательством   моей
гомосексуальности: на что только  не  решаются  некоторые  слабые  личности,
чтобы  скрыть  свою  истинную   природу.   Правда,   теперь   Пол   выглядел
умиротворенным: когда невеста разрезала торт, мне показалось, что он  больше
не задается вопросом, кто будет мыть нож.
   Саймон по-прежнему  был  одиноким  девственником.  Однако  на  приеме  он
разговорился  с  разведенной  матерью  Кейт.   Та   выпила   слишком   много
шампанского, и у нее был номер  в  гостинице,  ну  а  дальше  одно  потянуло
другое...
   Кейт выглядела великолепно. Я подошел представить ей  Катерину,  искренне
надеясь, что они друг другу понравятся. Но случилось ужасное: они друг другу
понравились даже слишком. И тут же принялись трепаться,  и  Катерина  вскоре
уже спрашивала, когда они придут к нам на  ужин.  А  я  пытался  поймать  ее
взгляд, чтобы предупреждающе покачать головой. Дело в том, что  Кейт  всегда
будет мне нравиться. И я вовсе не желал превратиться в одного из тех  жирных
стариканов, что после пьяной вечеринки слишком нежно  лобызают  на  прощание
подруг своей жены.
   - Замечательная свадьба, - сказала Катерина. - И вы - чудесная пара.
   - Спасибо, - улыбнулась Кейт.
   - Не волнуйся, Майкл рассказал мне про тот вечер в бассейне.
   Так оно и было - я решил быть честным во всем.
   - Она очень красивая, - сказала Катерина позже.  -  Просто  поразительно,
что ты находишь ее не слишком привлекательной.
   Ну ладно, честным - практически во всем.
   Прием  продолжался,  и  вскоре  меня  уговорили  сыграть  на   прекрасном
"Стейнвее"; я без всякого уважения набросился на полированные  клавиши  и  с
нарочитой небрежностью замолотил буги-вуги. Танцплощадка тут же  заполнилась
народом, Милли и Альфи возбужденно отплясывали безумную джигу. Одна  мелодия
плавно переходила в другую, а публика улюлюкала, хлопала и орала. А когда им
понадобилась передышка,  ко  мне  на  колени  забралась  Милли  и  попросила
разрешения сыграть мелодию, которой я ее научил. Толпа замерла в ожидании. А
моя ангелоподобная дочь сыграла первые такты  "Люси  в  небесах  в  алмазах"
  с  таким
совершенством, с таким чувством ритма и с такой  выразительностью,  что  все
просто рты пооткрывали. Я посмотрел на Катерину и  увидел,  как  она  кусает
губы, пытаясь сдержать слезы; она улыбалась мне с такой любовью и гордостью,
что мне захотелось немедленно взмыть к потолку.
   Вернулся оркестр, и я закружил Милли, а потом она изо всех сил  обхватила
меня руками за шею, и мне захотелось, чтобы она навсегда осталась маленькой,
я бы с ней танцевал, а  она  обнимала  бы  меня  с  безоглядным  доверием  и
любовью. Ночь мы провели в шикарной гостинице - все пятеро в одной  комнате,
а утром я проснулся от детского шума.