я делал, я делал ради тебя.
   - А, понятно! Уезжал в свою квартиру, чтобы сделать меня счастливой,  да?
А я-то думала, причина в другом.  Думала,  что  ты  эгоистичная  свинья,  но
теперь понятно. Понятно, что я во всем виновата. Уж прости меня за эгоизм.
   - Постой, - встрепенулся я. - Что это за шум?
   - Какой еще шум? - переспросила Катерина, недовольная,  что  прервали  ее
словесный поток.
   Откуда-то доносился далекий  жутковатый  стон.  Словно  в  шкафу  заперли
накачанного наркотиками старика, у которого вот-вот сядут батарейки.
   - Вот опять. Ужас какой. Что это?
   Джудит совсем скисла.
   - Это моя кассета. Китовые песни. Помогают Катерине расслабиться.
   - А-а-а-а-а, - простонала Катерина.
   - Отличная помощь. Китовые песенки! Господи,  типичная  хиппи.  Наверняка
это  даже  не  современные  китовые  песни.  Наверняка,   китовая   классика
шестидесятых.
   - Г-н-н-н-у-у-у-у-у... - завыл кит.
   - А-а-а-а-а! - завыла Катерина. - Послушай, Джудит, не можешь ты  оказать
мне одну услугу, - добавила она, ерзая от неудобства.
   - Да? - обрадовалась Джудит.
   - Ты не можешь выключить этот долбаный вой? Хватит того, что  я  чувствую
себя жирной китихой.
   - Ну, ладно.
   - И прекрати втирать мне в пятки эту вонючую дрянь, а то я блевану скоро.
   И мы продолжили спорить.  Поскольку  Катерина  тужилась  в  схватках,  то
заведомо находилась в невыгодном положении. Раз или два мне показалось,  что
я припер ее к стенке, но то просто были особо болезненные потуги. Мы кричали
друг на друга, и вдруг я краем  глаза  заметил,  как  Джудит  сосредоточенно
листает справочник  "Естественные  роды"  -  раздел  магических  кристаллов.
Катерина заорала, что я думаю только о себе, а я сказал:
   - Нет, я тебя люблю, дуреха трехнутая
   Она назвала меня эгоистичным ублюдком, а я в  ответ  назвал  ее  скулящей
мученицей. У меня была новая тактика - отныне я  решил  не  пресмыкаться,  а
нападать: пресмыкательство все равно ни к чему не привело.
   - Ты меня заездила, и потому должна передо мной извиниться.
   - Чего я должна? - изумилась Катерина.
   - Извиниться. Да.
   Я не знал, к чему приведет моя новая тактика, но отступать не собирался.
   - Извиниться перед тобой? Должна? Хочешь знать, что я тебе на самом  деле
должна?
   - Хочу, конечно.
   И Катерина вместо ответа со всей силы хрястнула  меня  прямо  в  лицо.  Я
рухнул как  подкошенный  и  ударился  головой  о  металлические  кислородные
баллоны. Они призваны облегчать боль, но на самом деле  очень  хорошо  умеют
причинять  ее.  Потом  Катерина  заплакала  и  принялась  колошматить   меня
пластиковым судном, а я свернулся на полу клубком. Потом у Катерины началась
очередная схватка, и Джудит нажала кнопку экстренного вызова.
   Во  время  родов  первых  двух  детей  я  испытывал   странную   духовную
отстраненность.  Во  время  родов  третьего  ребенка  я  испытал  физическую
отстраненность - с помощью двух громил  из  больничной  охраны.  С  часок  я
беспомощно мыкался у больницы, наблюдая,  как  счастливые  клиенты  родового
отделения входят и  выходят,  сжимая  букеты  цветов  и  мягкие  игрушки.  У
больничного подъезда меня удерживала слабая надежда. Колошматя  меня  судном
по голове, Катерина каждый раз добавляла: "Я тебя люблю". Я думал,  что  она
меня ненавидит, - у нее для  этого  имелись  все  основания.  Поэтому  когда
охранники схватили меня сзади за волосы,  согнули  мое  туловище  пополам  и
поволокли прочь, едва не сломав по дороге руку, я парил в эйфории, -  словно
ноги мои оторвались от земли. Так оно, собственно, и  произошло,  когда  эти
гориллы швырнули меня с крыльца.
   Спустя время я подковылял к  группе  счастливых  посетителей  и  попросил
передать записку в восьмую палату родильного отделения. В  телефонной  будке
на полу валялась какая-то открытка,  я  подобрал  ее  и  на  задней  стороне
накарябал записку. Посетители пребывали в таком приподнятом настроении,  что
попросить их об одолжении ничего не стоило.  Правда  желание  помочь  слегка
поубавилось, когда они перевернули карточку и увидели  обнаженную  грудастую
мадам и надпись "Повелительница! Пусть она тебя  накажет!"  Что  поделать  -
другой бумаги под рукой не нашлось.
   - Эт-то наша личная шутка, - заикаясь, промямлил  я.  -  Дома  она  любит
настаивать на своем.
   В записке говорилось, что я буду неподалеку  и  страшно  обрадуюсь,  если
Катерина позвонит, когда ребенок родится. К  записке  прилагался  телефонный
номер таксофона у Вестминстерского моста. Я целый день провел на скамейке  у
этой будки. Людей к нему так и влекло, но они  натыкались  на  табличку  "не
работает", оглядывались на меня, и мы  обменивались  взглядами,  означавшими
"Куда катится страна?"
   Биг Бен отбивал каждую четверть часа,  напоминая,  как  медленно  тянется
день. Сидя напротив самых больших часов в  мире,  я  ухитрялся  видеть,  как
тянутся минуты. Лондонский Глаз медленно вращался. Наступил прилив,  начался
отлив. Я  с  жадностью  проглотил  свой  обед.  Прежде,  чем  отправиться  к
таксофону, я подошел к ошалелой супружеской паре, появившейся на  больничной
автостоянке с новорожденным.
   - Поздравляю, - сказал я.
   - Спасибо, - ответили оба гордо и потрясенно.
   Муж помог жене сесть в машину.
   - Э... можно мне спросить? Она ела сандвичи?
   - Прошу прощения?
   - Сандвичи, которые вы приготовили, когда у нее начались схватки?
   - Нет. Странно, что  вы  об  этом  сказали,  потому  что  она  к  ним  не
притронулась.
   - А вы не будете против, если я отдам сандвичи местным бездомным?  У  нас
тут так принято.
   - Конечно! Какая замечательная идея.
   И он отдал мне сандвичи, газированную воду и даже плитку  шоколада.  Хотя
женщина только  что  родила,  и  все  ее  внимание,  казалось,  должно  быть
сосредоточено на младенце, с заднего сиденья донесся твердый голос:
   - Шоколад не давай.

***

   Мое бдение у телефонной будки прошло через несколько этапов.  Поначалу  я
радовался своей способности сохранять  организованность  перед  лицом  столь
неблагоприятных обстоятельств. С моего места открывался вид на Темзу.  Слева
в пакете лежал обед.  Справа  находился  мой  личный  общественный  телефон.
Оставалось только ждать. Но проходил час за часом, холод  начал  подтачивать
мой моральный дух, и я забеспокоился. Поначалу я переживал, что Катерина  не
позвонит, что она просто-напросто изорвала в клочья записку, и мне  придется
сидеть  на  скамейке  до  тех  пор,  пока  ее  не  выпишут.  Затем  я  начал
беспокоиться, что телефон и в самом деле не работает, и я  нацепил  на  него
табличку, не убедившись в ее лживости. Я зашел в телефонную будку  и  набрал
150.
   - Здравствуйте, отдел обслуживания абонентов компании  "Бритиш  Телеком",
говорит Джанис, чем могу вам помочь?
   - Спасибо, именно это я и хотел узнать.
   Затем я начал тревожиться, что Катерина пыталась позвонить как раз  в  те
десять секунд, пока я беседовал с "Бритиш Телеком". Услышала короткие гудки,
разозлилась и не стала перезванивать. Может, стоило  поклянчить  у  прохожих
десятипенсовик и позвонить в родильное отделение? Но что, если именно в этот
момент Катерина позвонит мне... Страхи росли и росли, пока  я  энергично  не
отмел их, после чего предался единственной, истинной и серьезной тревоге.  С
какой стати я решил, что Катерина вообще мне позвонит? А  если  и  позвонит,
что мне потом делать? Возвращаться на скамейку  в  Клапамском  парке?  Пойти
спать в гараж миссис Конрой? У бездомных безработных больше проблем,  чем  у
добропорядочных граждан, но главная - свободное время, которое они посвящают
размышлениям  о  своих  бедах.  Генерал  Кастер  , когда у него
была куча проблем, по крайней мере, не сидел без дела.
   Сгущались  сумерки.  Тысячи  людей,  утром  проходившие  мимо   в   одном
направлении, теперь двигались в обратном. Под Вестминстерским мостом погасли
огни катеров, фары машин на мосту слились в одну линию. С темнотой меня стал
изводить холод,  а  также  настоятельная  потребность  помочиться.  Я  очень
рассчитывал, что  она  исчезнет,  если  не  обращать  на  нее  внимания,  но
потребность  превратилась  в  доминирующую  и   всепоглощающую   заботу.   Я
расхаживал  взад  и  вперед  перед   скамейкой,   но   желание   становилось
невыносимым. Мне следовало находиться  от  телефонной  будки  на  расстоянии
слышимости, но в то же время нестерпимо хотелось в туалет. Так вот почему  в
телефонных будках всегда пахнет мочой. Наконец,  меня  осенило.  Я  украдкой
прихватил в телефонную будку пустую банку из-под пива и  решил  сделать  все
туда. В тот момент такой исход  показался  мне  вполне  цивилизованным,  вот
только прежде я ни разу не измерял объем своего мочевого  пузыря.  Мне  и  в
голову не приходило, что он раза в четыре превышает вместимость пол-литровой
пивной жестянки. Емкость заполнилась за две секунды, а поток и не  собирался
иссякать. Одна лишь мысль, что я помочусь в телефонной будке, приводила меня
в ужас, а потому я сжал конец члена и до боли повернул  краник.  После  чего
неловко пнул дверь будки и изогнул тело, чтобы выплеснуть  содержимое  банки
на клочок грязной травы. Другой рукой я продолжал  удерживать  свой  бедный,
раздувшийся пенис - готовый в любой миг лопнуть, словно  заткнутый  пожарный
шланг в мультфильме "Том и Джерри". И вот тут зазвонил телефон.
   Я одновременно подскочил и запаниковал.
   - Алло, - сказал я в трубку, а моча хлестала  мне  на  брюки,  словно  из
прорвавшейся дамбы. -  О  нет!  Банку  я  выронил,  и  теперь  она  порциями
извергала мне мочу на ботинки. - Черт, дерьмо!
   - Это я, - сообщила Катерина. - Мне казалось,  ты  хотел,  чтобы  я  тебе
позвонила.
   - Да, хотел. Извини, просто из-за тебя я уронил банку с мочой.
   - Что?
   - С пивом, с пивом как моча.
   Я делал вид,  будто  все  нормально,  а  моча  неконтролируемым  фонтаном
орошала брюки.
   - Так что ты там делаешь?
   Последовала пауза.
   - Рожаю, - ответила Катерина обыденно.
   - Да, да, конечно, это хорошо.
   Человек, проходивший мимо  телефонной  будки,  взглянул  на  меня  сквозь
стекло, и я с удвоенной силой принялся изображать, что  вовсе  не  использую
таксофон как общественный туалет.
   - Так что ты там делаешь?
   - Ты только что об этом спрашивал.
   - Ах да, прости. И ты сказала, что рожаешь. Как видишь, я тебя слушал.
   Ниагарский водопад в телефонной будке, наконец, иссяк, и я,  не  отпуская
трубки, застегнул свободной рукой ширинку.
   - Так вот, я родила, - сказала Катерина.
   Голос у нее был странный. Усталый, разумеется,  но  все  еще  холодный  и
отчужденный - что меня немного напугало.
   - С ребенком все в порядке? - нервно спросил я.  -  Я  хочу  сказать,  он
здоров и все такое?
   - Да, здоровый и красивый. Семь фунтов три унции. Родился сегодня днем  в
половине второго. Мальчик, кстати, - на тот случай, если ты  хотел  об  этом
спросить.
   - Мальчик! Потрясающе! А с тобой все в порядке?
   - Да. Роды прошли, в общем-то, легко.
   - Какие чудеса творит китовая песня, - пошутил я,  но  Катерина  не  была
расположена к веселью.
   - Слушай, приходи-ка на нас взглянуть. Мне надо  с  тобой  поговорить.  Я
уговорю персонал пропустить тебя. Меня положили в отделение Хелен на седьмом
этаже.
   - Отлично, спасибо. Я буду на месте, как  только  смогу,  -  сказал  я  и
повесил трубку.
   Я мог бы добавить: "Только сначала надо смыть с  брюк  мочу",  -  но  эти
слова показались мне не слишком уместными.
   Я поднял наполовину опустевшую банку и выкинул ее в ближайшую урну. Краем
глаза я заметил нищего, который видел, как из банки выплеснулась жидкость. И
когда я бросился к больнице, он заковылял к урне, предвкушая скорую выпивку.
   - Добрый вечер, - бодро  поприветствовал  я  санитара,  который  зашел  в
больничный туалет.
   У меня был план - если вести себя так, будто нет ничего странного в  том,
что я стою в трусах и сушу мокрые штаны брюки под электрической  сушкой  для
рук, то подозрения возникнут не сразу.
   План не сработал.
   - Вот, пролил на брюки кофе, пришлось стирать, - сказал я, давая санитару
шанс понимающе улыбнуться.
   Санитар шансом не воспользовался.
   И все же вскоре  я  уже  был  одет.  Вымыл  небритое  лицо  и  попробовал
пригладить редеющие лохмы. Я походил на помесь старика и нервного мальчишки,
спешащего на первое свидание. Открывая дверь, я обратил внимание, что у меня
трясется рука. Душевный подъем,  последовавший  после  известия  о  рождении
сына, сказался на характере моей тревоги. Положено начало одной новой жизни,
и теперь от Катерины зависит, начнется ли еще одна  новая  жизнь  -  моя.  Я
предчувствовал, что это последний шанс. Я пообещал  ей,  что  стану  другим,
сказал, что изменился. Если в момент рождения нашего  третьего  ребенка  она
считала, что нам не стоит быть вместе, то уже ничего не поделаешь. Я  вызвал
лифт с таким чувством, будто мне  предстояло  заслушать  ответ  на  поданную
апелляцию. Мне следовало предвкушать радость,  но  вместо  этого  я  исходил
нервным потом. Катерина сказала, что любит меня, повторял я себе, но она  же
ударила меня прямо в лицо. Очень противоречивые признаки. И если она  хочет,
чтобы я  вернулся,  почему  ее  голос  по  телефону  звучал  так  холодно  и
безжизненно?
   Двери лифта отворились, и вышла радостная молодая пара  с  новорожденным,
очевидно первенцем, судя по их волнению. Я совсем забыл, как малы  младенцы,
как напоминают они существа из документальных фильмов о дикой природе.
   - Какой красавчик, - сказал я.
   - Знаю, - ответила гордая мать, пытаясь помешать  огромной  синей  шляпке
сползти на лицо младенца.
   Рождение ребенка - одно из тех событий, когда британцы готовы  заговорить
с совершенно посторонним человеком. Новорожденные, щенки  и  железнодорожные
катастрофы.
   Лифт доставил меня на седьмой этаж, и я  устремился  в  отделение  Хелен.
Впереди тянулся коридор с лакированным полом. Справа - первый отсек с шестью
кроватями, на которых лежали шесть совершенно  одинаковых  женщин.  Катерины
среди них не было. Мамаши в ночных рубашках  и  халатах  так  сосредоточенно
разглядывали маленькие свертки в плексигласовых колыбельках, что не обратили
внимания на странного человека, который по очереди оглядел их.  В  следующем
отсеке находилась очередная порция мамаш - они  тоже  совсем  не  напоминали
Катерину. Последний отсек располагался рядом с  телевизионной  комнатой:  из
приоткрытой двери доносились искаженные крики актеров.
   - Здравствуй, Майкл, - произнес позади меня голос Катерины.
   В  потертой  зеленой  ширме,  огораживавшей  ближайшую  кровать,  имелась
маленькая щель. Я шагнул к ширме, протиснулся в щель  -  на  кровати  сидела
Катерина в моей футболке с  надписью  "Радиохэд"  .
Судя по выражению лица, она  мне  не  очень-то  обрадовалась.  Если  честно,
выглядела она откровенно испуганной. Я нагнулся поцеловать ее в щеку, и  она
не воспротивилась.
   - Поздравляю, - сказал я.
   Катерина ничего не сказала - лишь тупо смотрела в сторону.
   - Так вот, значит, какой он - мой маленький мальчишка?  -  забормотал  я,
пытаясь сыграть счастливого отца семейства.
   Сюрреалистичность  ситуации  усугублялась  бодрой  музыкальной  заставкой
какого-то комедийного сериала, гремевшей в соседней комнате.
   Я посмотрел на спящего в колыбельке младенца; на  запястье  у  него  была
бирка из голубого пластика. Ребенок выглядел таким совершенным и  маленьким,
все части его тела  были  выточены  с  такой  любовью,  что  мне  захотелось
поверить в Бога.
   - Он прекрасен, - сказал я. - Он так прекрасен.
   Я смотрел на ресницы младенца, которые были умело  завиты  и  расставлены
через равные промежутки,  на  идеальную  окружность  его  ноздрей.  А  затем
услышал голос Катерины:
   - Он не твой, Майкл.
   Сначала до меня не дошло. Но потом я все  же  осознал  смысл  ее  слов  и
поднял на нее взгляд, онемев от непонимания. Ее глаза наполнились слезами.
   - Он не твой,  -  повторила  Катерина,  и  в  ответ  на  мое  недоуменную
растерянность добавила:
   - Тебя же все время не было. - И она безудержно зарыдала:
   - Тебя же все время не было.
   Я продолжал на нее смотреть, отыскивая хоть какую-то логику в ее словах.
   - Но откуда ты знаешь? Я хочу сказать, с кем еще ты...
   - С Клаусом.
   - С Клаусом?!
   - Мне было одиноко, мы выпили вместе бутылку вина и... ну, я не знаю.
   - Что? Одно потянуло за другое, так надо понимать?
   - Не кричи.
   - А я не кричу, - закричал я. - Но ты бросила меня из-за того, что я тебя
обманывал, и все это время носила в себе чужого ребенка!
   Рыдания стали громче; они перешли в животные всхлипы.
   - А откуда ты знаешь, что он не мой? Мы же не предохранялись, помнишь?
   - Я специально все подстроила, потому что знала, что беременна. Чтобы  ты
не догадался. Тогда я еще считала тебя хорошим отцом, а теперь  уже  слишком
поздно.
   - Но он может быть моим, - беспомощно взмолился я  и  перевел  взгляд  на
колыбельку, надеясь разглядеть в ребенке свои черты. Их не было.  Вообще-то,
если б меня спросили, я бы ответил, что Катерина  однозначно  зачала  его  с
сэром Уинстоном Черчиллем.
   - Судя по датам, ребенок его. Я знаю. Можешь  сделать  анализ  ДНК,  если
сомневаешься, но до того времени тебе придется верить мне на слово.  Это  не
твой ребенок.
   Катерина подняла голову;  она  смотрела  на  меня  с  вызовом  и  даже  с
гордостью - а как же иначе, ведь только что она  вбила  последний  гвоздь  в
крышку от гроба нашего брака.
   - А он знает? Я хочу сказать, ты сказала ему?
   - Нет. У этого ребенка нет отца.
   И она снова заплакала. Мне хотелось сказать: "Ладно, не надо плакать, все
не так плохо", - но, разумеется, все было плохо, все было очень-очень плохо.
   Я не знал, что делать. Казалось, в моем присутствии больше  нет  никакого
смысла. Я навестил женщину, которая не желала больше быть  моей  женой  и  к
тому же родила ребенка от другого мужчины.  Поэтому  я  выбрался  за  ширму,
прошел  по  коридору  и  покинул  отделение.  Проходившая   мимо   медсестра
расплылась в блаженной улыбке, - так обычно улыбаются посетителям роддома, -
но вряд ли я сумел ответить ей тем же. Не помню, чтобы  я  выходил  в  дверь
отделения, но, наверное, так оно и было.
   Все эти  месяцы  я  наблюдал,  как  растет  живот  Катерины;  подавал  ей
салфетки, когда ее рвало по утрам; смотрел на маленькое ультразвуковое  фото
зародыша; ходил вместе с ней на родительские курсы;  слушал,  как  толкается
внутри нее ребенок; с волнением ждал известия о  рождении.  И  вот  все  эти
переживания оказались вмиг перечеркнуты. После того, как  Катерина  ушла,  я
мечтал, что младенец свяжет нас снова. Но мечты эти рассыпались в прах.
   Я вызвал лифт, не зная, куда направлюсь,  когда  выйду  из  больницы;  от
потрясения я чувствовал  себя,  точно  пьяный.  Голова  кружилась  от  сотни
путаных и гневных мыслей. Она считает, что я обидел ее; она ведет себя  так,
будто это она - потерпевшая сторона, несчастная жертва бессердечного обмана;
и все это время внутри нее рос ребенок - свидетельство измены самой  крайней
степени. Пребывая в мучительном смятении,  я  возмущался  открытием,  что  с
нашим соседом она сексом занялась, а со мной вечно отказывалась, - такое, во
всяком случае, у меня сложилось впечатление.  И  дело  ведь  не  в  пагубной
привычке - мы вовсе не трахались по три раза на дню, когда я бывал дома; так
что не скажешь, будто в те дни, когда меня не было, ее  сжигала  сексуальная
неудовлетворенность. После рождения детей именно секс  задвинули  в  дальний
ящик - у нее никогда не хватало сил. Она ведь сама говорила, что когда  тебя
целый день лапают дети, уже не хочется, чтобы муж, возвращаясь  домой,  тоже
тебя лапал. Да, но у нее достало сил, чтобы вступить в соитие с  мускулистым
юнцом. Не удивительно, что мерзавец всегда был со  мной  любезен.  Прочистил
мне раковину,  сменил