рамма "Двери", - резко сказал  Зданович.  -  Какое  тебе
веселье, Алина?! У нас новости! Президент подписал, президент принял или
не принял.
   Принял одного за другого, как в анекдоте. Что нам, клипов, что ли,  в
программу навставлять?!
   - Костя. - Она даже руку сжала в кулак, Ники было видно, а остальным,
за спинами, нет. - При чем тут клипы?! Здесь  все  знают,  как  делается
информация, правда? Мы получаем три сотни сообщений и выбираем  десяток,
правильно? Ну, это не считая "паркета".
   - "Паркет" - самая скукотень и есть, - не выдержал  режиссер.  -  Как
начинается, так моя теща непременно в ванную отбывает. И сидит там, пока
до погоды не доходит!
   - Твоя теща не показатель, - сказал кто-то из редакторов.
   - Да теща как раз  и  показатель!  Средний  гражданин  нашей  страны.
Какого лешего, спрашивается, ей нужен  посол  республики  Гондурас,  или
чего там в свободной Украине наголосовали!
   - Да мы же государственный канал! У нас  государственные  новости,  а
они как раз про Гондурас и про украинского президента!
   Поднялся шум. Вопрос неожиданно оказался актуальным.
   - И про Гондурас, и про  выборы  на  Украине  можно  сказать  разными
словами!  -  почти  крикнула  Храброва.  -  Разными!  Так,  что   станут
слушать...
   - И смотреть, - вставил Ники, который все время сидел, навострив уши.
- Телевидение - это прежде всего картинка. Логично?
   Алина кивнула в его сторону, поблагодарила за поддержку.
   - Или станут слушать и смотреть, или не станут.
   Эту  историю  с  Большим  театром  можно  было  снять  как  детектив!
Подозреваемый, жертва, и адвокат в роли папаши  Пуаро!  Кстати  сказать,
вовсе не обязательно балерина - жертва. Может, директор  -  жертва.  Так
даже еще интереснее!
   - Алина, у нас новости! - рассердился  Зданович.  -  Ты  что?!  Какие
детективы?!
   Но Храброву было не остановить.
   - И картинки у нас скучные. Ну что это  такое!  Идут  троллейбусы  по
Москве, в них едут люди. Это сюжет про пенсионную реформу.  Ну,  хорошо.
Следующий сюжет про выборы. Опять троллейбусы, а в них опять люди, вы не
поверите!
   - Кстати,  Храброва  сегодня  выглядела  хорошо,  -  сказал  Зданович
примирительно.
   Бахрушин подачу принял, но сыграл сразу на вылет.
   - Первый раз за все время! Два месяца не  могли  снять  как  следует.
Беляев приехал - и пожалуйста, сняли! Кстати, Ники, это  твои  проблемы.
Это твоя команда, и раз они без  тебя  не  могут  работать,  значит,  ты
плохой начальник.
   - Логично, -  согласился  тот.  -  Только  из  Афгана  контролировать
подчиненных я не могу.
   Бахрушин повернулся и посмотрел ему в глаза.
   Ники был последним, что осталось от Ольги, если так можно сказать.
   У них двоих в Афганистане были общая трудная работа, общие  опасности
и проблемы. Бахрушин тут совсем ни при чем. Ники  был  с  ней  рядом,  а
Бахрушин - за тысячи  километров.  Они  вместе  мокли,  мерзли,  боялись
бомбежек, получали разрешения на съемки, искали на рынке еду, радовались
пришедшей с оказией банке с кофе, монтировали сюжеты,  ездили  верхом  и
мечтали поскорее вернуться.
   У Ники и его  жены  было  общее  прошлое  -  такое,  которое  или  уж
соединяет навсегда, или растаскивает в разные стороны, тоже навсегда.
   Бахрушин ничего не мог с этим поделать.
   - Дело не во мне, - Беляев неторопливо поднялся.
   Стоять ему было неудобно, потому что он очень большой, а места  мало,
поэтому, двинув стул, он пристроил на  сиденье  одно  колено.  Вечно  он
нарушал протокол, не соблюдал этикет,  молчал,  где  нужно  говорить,  и
выступал, когда лучше было бы промолчать. И все ему прощалось, и никогда
его выступления не выглядели неуместными, а молчание вызывающим.
   Как это у него получалось - загадка.
   - Дело не во мне, а в том, что тут  все  развели..,  детский  сад!  В
игрушки играете. Про программу забыли.
   Зданович моментально сделал ироническое лицо и поднял брови домиком.
   - Что это значит, Ники?
   - Да то и значит! Никто не понимает, что ли? Пришла новая ведущая,  и
все давай в бутылку лезть! И так, и эдак! И снимаем, как  на  тамбовском
областном слете  ударников,  и  подводки  пишем,  как  на  первом  курсе
института культуры, отделение циркового искусства!..
   Все засмеялись  чуть-чуть,  пришли  в  движение  и  вновь  затихли  в
изумлении - никто и никогда  не  позволял  себе  говорить  вслух  что-то
подобное. Конечно, все об этом знали, но вот так, на собрании, при  всем
честном народе, сор из избы?!..
   Ну дает, Беляев, ну совсем голову потерял на своей войне!
   - Ники, - сказал Зданович. - Прекрати.
   - Да ладно тебе,  Кость!  Есть  сто  тридцать  три  способа  угробить
ведущего. Грим, свет, съемка и текст - это только первые четыре!
   Опять поднялся шум, на этот раз несколько угрожающий,  хотя  все  еще
как будто растерянный. Оттого Т что Беляев был  во  всем  прав,  команда
чувствовала себя неловко.
   Никто не желал признавать, что он прав!
   Бахрушин молча курил.
   Ники повысил голос:
   - Да ладно! Я же не по радио выступаю на  всю  страну!  А  здесь  все
свои! Я сегодня  в  приемной  у...  Алексея  Владимировича  три  выпуска
посмотрел - вчерашний с... Алиной, - он чуть-чуть запнулся на ее  имени,
- и два сегодняшних с  какими-то  хлопцами  и  дивчинами,  дневные.  Так
дневные лучше наших! Это я вам точно говорю, потому что у меня  глаз  не
замыленный!
   - Беляев, ты бы в творчество не лез! Ты стоишь за  своей  камерой,  и
стой себе!
   - Да я, блин, не за камерой стою, я дело делаю, общее для всех!
   - Почему вы  считаете,  Никита,  что  можете  всех  тут  безнаказанно
оскорблять?!
   - Да что он понимает-то?!
   - ., режиссерское решение как раз и требует...
   - ..а грим у нас всегда нормальный...
   - А хотите, я вам скажу, почему у дневных бригад  выпуски  лучше?!  -
перекрывая шум, почти заорал Ники.  -  Хотите?!  Потому  что  они  своих
ведущих поддерживают! А мы гробим!
   Произошла немая сцена.
   На комнату "Новостей" словно опрокинули корыто с ледяной водой -  все
моментально смолкли, как  подавились,  вытаращили  глаза,  а  некоторые,
вроде пожилой редакторши Тамары  Степановны,  даже  стали  хватать  ртом
воздух.
   Сразу стало слышно, как гудят еще не  выключенные  компьютеры,  а  за
стеной с визгом отматывается кассета - в-з-з, в-з-з-з...
   - Ты чокнулся, что  ли,  Беляев?  -  среди  всеобщей  тишины  спросил
Зданович.
   - Я не чокнулся, - ответил Ники совершенно спокойно.
   За изумление, написанное на лице у  Алины  Храбровой,  суперзвезды  и
блестящей телевизионной ведущей, он, пожалуй, готов был бы  стерпеть  не
только неудовольствие главного сменного, но и что-нибудь похуже.
   - Я вчера вернулся, - вдруг объявил Ники. - Точнее... -  он  полез  в
карман, вытащил телефон и посмотрел в  окошечке  время.  Он  никогда  не
носил часов. - Точнее, вернулся я сегодня. Я все пропустил, ребята!
   Все ваши междоусобные войны. Я даже приход Алины пропустил. И у  меня
к вам деловое предложение.
   Бахрушин усмехнулся, но так ничего и не сказал.
   Деловые предложения Ники были ему хорошо известны.
   - Значит,  так.  Предлагаю  всем  немедленно  зарыть  топор  войны  и
некоторое время делать программу как надо. Чтобы  рейтинги  вернулись  и
никого не вынесли с поля боя  в  белых  тапочках.  Ну,  а  потом,  когда
вершина славы, черт ее побери, будет уже видна, каждый  для  себя  решит
сам - продолжать или остановиться на достигнутом. Ну что? По-моему,  все
логично.
   Он говорит это вовсе не всем, вдруг поняла Алина.
   Он говорит это только одному человеку. Тому самому, который пишет мне
записки и оставляет их в верстке перед самым эфиром.
   Тому самому, который сегодня из-за студийных камер или  из-за  стекла
аппаратной пристально следил за мной, выискивал  на  моем  лице  что-то,
понятное только ему одному. Который ждет, что я  сорвусь  в  истерику  и
депрессию.
   Которому зачем-то нужно лишить меня самообладания и сил.
   Только ему одному.
   И еще ей показалось, что Ники говорит  так  специально  -  чтобы  тот
человек понял, что он теперь тоже знает. Что она теперь не одна.
   Возможно,  она  все  усложняла  по  своей  женской  и   телевизионной
привычке, возможно,  Ники  Беляев  вовсе  не  придумывал  ничего  такого
сложного и не собирался с места в карьер ее защищать, но.., ей хотелось,
чтобы он ее защищал.
   Кроме того, теперь она и вправду была не одна.
   После того как она рассказала Бахрушину, ничего не изменилось.
   Ники как будто все взял на себя, хотя ничего такого не  сделал  и  не
мог сделать за пятнадцать минут до эфира, да еще  увидев  ее  впервые  в
жизни.., вылезающей из-под стола!
   - Ну как? - повторил Ники. - Логично?
   Бахрушин потушил сигарету и спросил довольно сварливо:
   - Что ты хочешь услышать, Беляев? Что ты один  прав,  а  мы  тут  все
только интригами занимаемся?!
   - Леш...
   - Самое печальное, что  ты  на  самом  деле  прав,  -  громко  сказал
Бахрушин,  -  хотя  я  уверен,  что  зря  ты  старался.  Такие   вопросы
кавалерийским наскоком не решаются.
   - Алексей, неужели ты думаешь, что кто-то специально работает  плохо,
чтобы Алина... - начал Зданович.
   - Я предлагаю тему закрыть, -  твердо  сказал  Бахрушин.  -  Храброва
выступила. Беляев выступил. Мы  послушали.  Хватит.  Продолжаем  с  того
места, на  котором  остановились.  Храброва,  почему,  как  только  речь
заходит о каких-то благотворительных или  праздничных  мероприятиях,  ты
начинаешь  сюсюкать  и  пришепетывать?!  Ты  что,   думаешь,   что   так
убедительнее выйдет?!
   - Я не обращала внимания.
   - Обрати, пожалуйста. И пусть режиссер обратит!
   И на  гостей  пусть  кто-нибудь  тоже  обратит  хоть  что-нибудь!  Ты
разговариваешь с гостями так, словно всю жизнь ждала, что к тебе  кто-то
придет, а он все не шел, а теперь явился, и это такой подарок судьбы! Ты
просто вся в любви к этому гостю утопаешь, а это не правильно!
   - Я пытаюсь просто.., проявлять интерес.
   - Следующая стадия такого интереса - это поцелуи взасос!
   -  Алеша,  я  стараюсь,  чтобы  гость,  во-первых,  чувствовал   себя
комфортно, во-вторых...
   - Алина, стараться, чтобы гость  чувствовал  себя  комфортно,  должна
Дина Африканова с восьмого канала! Ты в другой весовой  категории.  Тебе
десять лет назад надо было стараться, а теперь уже нет!
   Ники  снял  колено  со  стула  и  сел  -  словно  дальнейшее  его  не
интересовало. Зданович проводил его взглядом.
   После этого обсуждение как-то  быстро  съехало  на  то,  что  кофе  в
аппаратах пить невозможно и хорошо  бы  сбрасываться  по  полтиннику  на
приличный, а также машины  на  развоз  сотрудников  заказывать  заранее,
потому что начальник координации ругается.
   Бахрушин послушал-послушал  и  потом  встал  и  сказал,  что  концерт
окончен.
   - Давайте по домам, ребята. Всем спасибо, все свободны.
   - Маша, Маша, не забудь, у нас в холодильнике сосиски!
   - Кость, так, значит, завтра "Фольксваген" ты сам пишешь?
   - Вместо Брандта завтра в эфире Лена Малышева.
   Света, с утра надо ее секретарше позвонить, напомнить!
   - Девочки, а ей нужен грим?
   - У нее свой гример!
   - Кто со мной едет, я в сторону "Алексеевской"?!
   - Алин, - Костя застегнул портфель и сунул в карман сигареты, -  тебя
подвезти или ты на машине?
   - Я на машине, так что спасибо.
   Он помедлил, пропуская народ, тащившийся к выходу.
   - Алин, ты не думай... Беляев тут наговорил... Мы никогда...
   - Я все понимаю, - сказала она  телевизионным  голосом  и  улыбнулась
телевизионной улыбкой. - Новый ведущий - это всегда проблемы. Конечно, я
знаю, что никто специально мне никаких козней не строит...
   Строит, быстро подумал Зданович,  отводя  глаза  от  очень  красивого
лица. Еще как строит!
   Впрочем, это не его проблемы.
   Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Сами по себе они
загораются очень редко.  Почти  никогда.  Нужен  некий  подъемный  кран,
который вознесет на небосвод. Все знали, что  подъемный  кран  Храбровой
Ахмет Баширов славен и всемогущ, как эмир бухарский, и богат, как  Гарун
Аль Рашид.
   Кто Посмеет с ним тягаться?!
   А Беляев идиот. Странно, что Бахрушин этого не понимает! Вот так, при
всем  честном  народе,  взять  и  ляпнуть,  что  Храброву   зажимают   и
подставляют!.. Это сегодня он  здесь  ляпнул,  а  завтра...  Завтра  где
ляпнет?!
   От Беляева надо избавляться, пока он не наделал дел.
   Это трудно, потому что Бахрушин тащит его за собой, хотя разговоров о
том, что Ольга Шелестова с шефом  операторов  спит,  было  очень  много.
Впрочем,  говорят,  что  есть  мужики,   которые   специально   содержат
любовников для жен. Будто так спокойнее и все под контролем.
   Он, Костя, так не смог бы. Ни за что.
   И, чувствуя свое глубокое внутреннее превосходство и над  Бахрушиным,
и над Беляевым, Костя неторопливо пошел к лифтам.
   Нужно придумать, как избавиться от Беляева.
   В пустом  коридоре,  тянувшемся  вдоль  всего  здания,  курили  двое,
довольно далеко, и Костя чуть приостановился, чтобы посмотреть, кто это.
   Оказалось, что это Бахрушин и тот самый Беляев, будь он неладен!
   Избавиться от него будет трудно. Впрочем, нет ничего невозможного.

***

   Стена. Кажется, бетонная. Сырая.
   Очень холодно. Так холодно, что стынет дыхание, превращается в пар.
   Пахнет гнилью и плесенью.
   Лампочка под потолком, очень слабая, не видно, что там, в углах.
   Сидеть на полу нельзя, холодно. Стоять у стены  тоже  нельзя.  Ужасно
холодно.
   Брезентовая раскладушка. Брезент по краям сгнил, и пружины с крючками
торчат наружу. Лежать на ней  долго  нельзя  -  дужки  давят  на  шею  и
поясницу, а спина как будто висит. И очень  холодно!  Кажется,  что  все
внутренности свело.
   От холода и голода.
   Ольга все время ходила. Как маятник. Как обезьяна в  клетке,  которая
мечется по крохотному пятачку, от решетки до решетки, а сторожа  смеются
и говорят, что у нее "помрачение".
   Помрачение.
   Захват оказался гораздо менее зрелищным и красивым, чем в кино.  Одна
машина впереди. Другая, та,  в  которой  ей  померещился  Масуд,  сзади.
Афганцы, "Калашниковы",  короткоствольные  американские  автоматы.  Всех
вышвырнули из салона, обыскали, лицом в капот, мешки на голову.
   - Я не хочу, - все скулил один из мальчиков с Первого канала, - я  не
хочу, отстаньте от меня!..
   Он скулил так по-детски и так жалобно, что очень быстро им  надоел  и
ему дали прикладом  по  зубам.  Он  вытаращил  побелевшие  глаза,  кровь
хлынула изо рта, он захлебнулся и затих.
   Потом пленных затолкали в разные машины - головой вниз, в колени, как
баранов, - и долго везли.
   Очень долго.
   Ольга была уверена, что разогнуться больше никогда не сможет, что она
умрет в этом постыдном, согнутом, нечеловеческом состоянии. Спина болела
так сильно, что из глаз сами собой лились слезы, не  потому,  что  Ольга
хотела плакать, а потому, что какие-то нервы оказались переплетены между
собой и теперь давили и лезли друг на друга.
   С каждым толчком машины становилось все невыносимей и невыносимей,  а
потом вдруг как будто кто-то сказал внутри ее головы:
   - Нет. Не может быть.
   Голова моталась, стукалась то в дверь, то в переднее кресло, а внутри
нее кто-то чужой бормотал непрерывно:
   - Нет. Нет. Не может быть, что все это происходит со мной.
   Это не меня бородатые люди с автоматами везут куда-то,  и  ясно,  что
везут убивать. Всех убивают, и меня тоже убьют.  Они  больше  ничего  не
умеют. Они родились только для того, чтобы умереть, захватив с собой еще
несколько жизней. Или несколько десятков жизней. Или сотен.
   Не может быть, что это случилось со мной, так не бывает. Ведь у  меня
броня. Страховка. Редакционное удостоверение  на  шее  -  ламинированный
кусочек картона. Я ни в чем перед ними не виновата, я просто  журналист.
Свобода слова. Первая поправка.
   Кому в этих горах нужна свобода слова и первая поправка?!
   Слезы  лились,  капали  с  носа,  а  вытереть  их  было  нечем.   Они
скатывались на грубую ткань грязного мешка,  который,  наверное,  совсем
промок.
   Как они станут убивать меня? Долго?  С  наслаждением?  Или  быстро  и
просто? А вдруг не убьют сразу?!
   Что будет со мной, если не сразу?! Что  они  успеют  сделать  с  моим
телом и моей душой до того, как убьют меня?!
   Или у меня больше нет ничего своего - ни души, ни тела, - и я  просто
субстанция, биомасса, мешок костей и мяса?!
   Машина тряслась, голова колотилась в переднее  кресло,  слезы  лились
без остановки.
   Ольга знала, что ее жизнь кончилась, как если бы кто-то из них сказал
ей об этом. Ей только  хотелось,  чтобы  она  на  самом  деле  кончилась
побыстрее, и еще ей казалось, что это время, пока она еще не умерла,  но
и в живых ее тоже больше нет, дано ей для того, чтобы проститься.
   С Алешей, с мамой, с собакой Димкой, приблудившейся прошлой зимой,  и
она очень сердилась на себя за то, что попрощаться никак не  может,  что
ей  мешает  эта  подлая  боль  в  спине,  и  скрученные  сзади  руки,  и
унизительная поза, и то, что нос распух, чешется, и трудно дышать!..
   Потом машина остановилась, и она, сжавшись,  насколько  могла,  стала
ждать, когда ее начнут убивать, и молилась, и надеялась на то,  что  это
будет быстро, лучше всего прямо сейчас, и нос чесался невыносимо!..
   Ее вышвырнули из машины, подняв за воротник и ремень, как  овцу,  она
упала на камни, взвыла от боли, и ее в  первый  раз  ударили  -  она  не
поняла чем, - в спину, и как-то так, что в глазах все стало ослепительно
белым, а в ушах звук осел и замедлился, словно  кассета  закрутилась  на
пониженных оборотах.
   После этого у нее еще долго была какая-то странная вязкость в ушах.
   Опять тычок, и ее сильно ухватили за мешок. Она захрипела и поднялась
с колен. Куда-то ее вели, но она плохо понимала, долго ли ведут  и  куда
поворачивают, потом короткий каменный грохот, еще один удар в спину,  но
не такой сильный, мешок с  головы  сильно  дернули,  кажется,  вместе  с
волосами, и она полетела вниз, на холодный бетонный пол.
   Нет. Не может быть.
   Неужели все это на самом деле произошло со мной?
   Но вот пол - бетонный. Вот стены - ледяные. Вот раскладушка -  ржавые
зубы пружин давно прогрызли побелевший от времени советский брезент.
   Холодно, холодно так, что вокруг  рта  стынет  дыхание.  Очень  болит
спина и на кистях рук сильно содрана кожа.
   Значит, это я? Значит, все это происходит сейчас со мной?!
   Она даже не сразу сообразила, что парней, которых захватили вместе  с
ней, здесь нет и в машине не было, что она почему-то одна, совсем  одна,
как припомнившаяся ей давеча обезьяна в клетке.
   Ольга думать не могла о том, что уже случилось с ними.
   И не думать тоже не могла.
   Почему-то она совсем не  надеялась  на  то,  что  кто-то  спасет  ее.
Наверное, было бы хуже, если бы вместе с ней оказался Ники. Ей  пришлось
бы надеяться на него, потому что она привыкла к  этому,  а  что  он  мог
сделать!..
   Потом она  рассердилась  на  него  за  то,  что  он  остался  на  том
блокпосте, цел и невредим, а она здесь, в этом ледяном  кошмаре,  и  это
так не правильно и несправедливо!
   Он не смел так поступить с ней, бросить ее одну, когда  ей  больно  и
страшно, и оставить ее умирать, и еще  даже  неизвестно,  умрет  ли  она
сразу!
   Господи,  если  мне  суждено  это,  пусть  все   произойдет   быстро!
Пожалуйста. Ты же меня знаешь, я ничего не вынесу, если долго. Я  просто
не вынесу. Так что ты возьми меня побыстрее, господи, прошу  тебя,  если
можешь, то прямо сейчас, с этого холодного бетонного пола.
   И она села, и стала ждать, и это  длилось  довольно  долго,  а  потом
встала и начала ходить, потому что сидеть дальше стало невозможно.
   Потом она легла и, кажется, уснула, но разве можно уснуть в  бетонном
подвале с  единственной  лампочкой,  на  раскладушке,  где  есть  только
алюминиевые дуги, а брезент д