авно сгнил,  и  ржавые  оскаленные  пружины
впиваются в бока?!
   Ей снился сон, в котором все было - дом в  Кратове,  очень  старый  и
очень неудобный, которым Бахрушин тем не менее гордился. Дом строили его
бабушка и дедушка в сороковых годах. Тогда даже академикам и профессорам
строить было особенно не из чего и не на что, и дом получился не  очень.
Он оказался вытянут в одну сторону и как-то нелепо приплюснут с  другой,
и единственное, что было хорошо в нем, - это терраса с окнами от пола до
потолка, с бревенчатой стеной, с самоваром  на  скатерти,  со  старинным
блюдом, в которое каждое лето выкладывали белый налив - по яблочку.
   Осенью, когда потихоньку осыпались листья со старых яблонь,  на  этой
террасе становилось особенно просторно, светло, и деревом  пахло  как-то
грустно, будто прощально. И антоновка в деревянном ларе лежала холодная,
плотная, желтая, налитая острым соком. Ольга до самых  холодов  пила  на
этой террасе чай, грела руки о чашку, и самовар шумел, и  листья  летели
за высокими окнами.
   Еще в ее сне  был  Бахрушин,  который  приходил  к  ней  на  террасу,
приносил плед и неловко накрывал ее - он вообще ухаживал за  ней  как-то
неуклюже. Если она работала, он, посидев немного, вставал  и  уходил,  а
если Думала,  приваливался  к  ней  боком  и  сопел  успокоительно,  как
приблудная собака Димка, когда набегается по холоду и вернется в дом,  к
теплу и покою.
   Было деревце, дрожавшее у забора и ронявшее листья на траву. Были под
сосной деревянные качели на  длинных  палках  -  рассказывали,  что  эти
качели когда-то повесил Вертинский, потому  что  его  дочери  дружили  с
матерью Бахрушина, а их участок  находился  как  раз  через  забор.  Еще
рассказывали,  что  в  соседней  даче,  за   другим   забором,   обитает
привидение, потому что девица, дочка хозяйки, была влюблена в Шаляпина и
однажды после его концерта с горя утопилась в пруду.
   А теперь дачу никто не снимает, так как привидение очень  беспокойное
- шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается.
   И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное, такое, о
чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то  именно  теперь,
но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок,  Ольга  вдруг
поняла, что вспомнить не может.
   Она смотрела на потолок и заставляла себя - ну, вспомни,  вспомни!  А
когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд.
   Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовых деснах гнилые
зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и  Ольга  кое-как  сползла  с
раскладушки на пол, и рыдала, и корчилась, и грызла себе пальцы.
   Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросилась  в  самый
дальний угол, и замерла там, потому что была уверена  -  это  пришли  за
ней, чтобы начать ее убивать.
   Сверху спустилась деревянная лестница,  и  по  ней  затопали  военные
ботинки с  высокой  шнуровкой.  Ольга,  сунув  кулак  в  рот,  чтобы  не
закричать, смотрела, как они спускаются.
   Человек слез с лестницы, постоял, глядя на  нее,  потом  свистнул,  и
сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он  уселся  прямо
под лампочкой.
   И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.
   Масуд, корреспондент "Аль Джазиры".
   - Привет, - сказал он по-английски. - Вы отдаете нам  кассету,  и  мы
вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы  вас  убиваем.  Все
очень просто.

***

   - Леша, это ни фига не похищение  с  целью  выкупа,  понимаешь?!  Это
что-то другое, точно тебе говорю!
   Бахрушин  молчал,  курил,  смотрел  в  окно,  на  свет   прожекторов,
подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных  полосах  сыпал  дождь,
лужи блестели на асфальте.
   - Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких.., денег.
   - Почему - поэтому?
   - Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее  номере  был  полный
разгром!
   - Ну и что?
   - Кто мог туда влезть?
   - Да кто угодно, - сказал Бахрушин.  У  него  сильно  болела  голова.
Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова. -
Жулики. Бандито-гангстерито.
   Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю секунду  поймал
себя за язык, чтобы не выматериться.
   - Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?!
   Спальные мешки?!
   - Что всегда крадут у всех. Деньги.
   - У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало  всего  по  сто
пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и  все
там об этом знают.
   В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у  журналюг
деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.
   Бахрушин еще помолчал и покурил.
   Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого сопротивления,
как и от деланья лица, его почти тошнило.
   Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.
   Он вернулся, а Ольга осталась.
   Ники стоит теперь  перед  ним,  в  телевизионном  коридоре,  такой..,
здоровый, огромный, очень уверенный в себе,  с  огоньком  в  дьявольских
черных глазах, а Ольга...
   Ольга.
   Дальше  Бахрушин  думать   не   мог,   как   будто   железная   дверь
захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?
   Он был убежден,  что,  как  только  подумает  чуть-чуть  дальше,  ему
немедленно придет конец.
   Он  отвернулся  якобы  затем,  чтобы  потушить  сигарету,  и  получил
некоторую передышку - черные глаза теперь  сверлили  ее  затылок,  а  не
смотрели в лицо.
   Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй.
   Червяк.
   Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит  дело.  Ты  не
можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как  бы
это ни было трудно.
   Ты пестуешь свое истерическое горе, а  должен  оставаться  в  здравом
уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно.., до конца.
   До конца.
   - Говори, Ники, - приказал он, кое-как справившись с собой. - Что  ты
хотел сказать?
   - Это не просто очередная история с заложниками.
   Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли!
   Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен,  в  каждой
комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут!
   - Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле?
   - Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не  в  этом.  Представь
себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им  знать,  что
она именно в этот момент не вернется?!  А  возвращалась  она  всегда  со
мной! А я для жуликов.., короче, они  как-то  предпочитают  со  мной  не
встречаться, понимаешь?
   - Понимаю.
   - Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит,  это  те
же, кто ее.., увез. Так или не так?
   Бахрушин соображал с трудом.
   Для него это было началом конца всей его прежней жизни. То  есть  он,
конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится,  но  он  не  мог
себе представить, как станет существовать в  оставшийся  отведенный  ему
срок.
   Как?! И зачем?!
   Для  Ники  же  это  было  нечто  такое,  что  поддавалось  не  только
осмыслению, а даже некоторой попытке решения.
   Он изо всех сил старался навязать Бахрушину свое  отношение  -  и  не
мог.
   Ники решил, что понимает то, что чувствует тот, и его понимание  было
так же далеко от правды, как представление в театре наводнения в Питере.
   - Ники, я не врубаюсь, о чем ты говоришь.
   - Я о том, что в номере у нее точно что-то искали.
   Из кошелька вытряхнули все деньги, но это не в счет.
   Тут Бахрушин вдруг посмотрел на него с  первым  проблеском  интереса,
словно Ники наконец сказал что-то особенное, задевшее его.
   Так оно и было.
   Пока разговор шел просто ни о чем  -  о  каких-то  идиотских  Никиных
соображениях, он мрачно думал только о том, что надо  как-то  отвязаться
от настырного собеседника, вернуться в кабинет, набрать номер Добрынина,
узнать, может, есть какие-то новости в МИДе.
   Добрынин обещал еще утром, что непременно позвонит в МИД.
   Когда Ники сказал "кошелек", все открытые язвы вдруг  обожгло  болью,
его дернуло током с головы до ног.
   Бахрушин  отлично  помнил  этот  кошелек  -  из  коричневой  кожи,  с
какими-то важными золотыми штучками, которые  свидетельствовали  о  том,
что это "Шанель".
   - Есть духи "Шанель", я точно знаю, - говорил Бахрушин, - при чем тут
кошелек!
   Ольга сердилась и говорила, что раз уж он дожил до сорока лет, ничего
не понимая, то она и объяснять не станет!
   Кошелек был словно частью ее, и он вдруг вспомнил Ольгу так,  как  не
вспоминал ни разу за все эти дни. Так, что пришлось сильно сцепить зубы,
чтобы не завыть.
   Ники опять ничего не понял, кроме того, что Бахрушин вдруг как  будто
очнулся. Пока еще не было понятно, хорошо это или плохо,  но  на  всякий
случай Ники решил продолжать.
   - Накануне она посылку получила.  Из  Парижа.  От  какой-то  Вали.  И
странная история вышла. Ольга говорила, что никакой такой Вали не  знает
и еще записка там была, тоже непонятная. Я думаю, может, все дело в этой
записке, а?
   - Посылка? - переспросил Бахрушин мертвым голосом.
   Ники посмотрел на него. Он был выше и поэтому посмотрел сверху вниз.
   - Да. Пришел  Борейко  из  "Интерфакса",  сказал,  что  Ольге  пришла
посылка. И мы поехали за ней.
   - И что в ней было, в этой посылке?
   Вопрос прозвучал так странно, что  Ники  ответил  не  сразу.  Сначала
пожал плечами.
   - Кофе. Колбаса какая-то. Мы ее съели. И кофе выпили.  Ну,  не  весь,
конечно...
   Ольга пила кофе и ела колбасу, присланную во французской  посылке.  С
Ники Беляевым, который стоит сейчас рядом с ним, целый и  невредимый,  а
она, а ее...
   Бахрушин понятия не имел, что способен на подобное.
   Никогда. Ни за что.
   У  него  было  чувство  юмора,  и  чувство  самоиронии,   и   чувство
собственного достоинства, и еще тьма каких-то нужных чувств!..
   Он вдруг схватил Ники за водолазку,  так  что  тот  от  неожиданности
нагнулся, двинул назад и прижал спиной к стене.
   - Ты скотина! - сказал он ему. - Ты ее бросил!  Ты  бросил  ее  одну,
ублюдок!
   И он ударил его в лицо, но промахнулся, вышло в ухо, и голова у  Ники
качнулась в сторону, как у деревянного Буратино.
   - Ты вернулся, а она осталась! Ты с ней кофе пил, твою мать!..
   Он ударил еще раз, а потом Ники опомнился и тоже схватил Бахрушина за
водолазку, и это хватание друг друга  и  какие-то  чавкающие,  смазанные
удары были отвратительны, как в оперетте!..
   - Послушай, - в лицо ему прохрипел Ники, - нет, ты послушай  меня!  Я
каждую секунду об этом помню!
   Ты понимаешь?! Каждую! Что это я во всем виноват!
   Что надо было ее не отпускать, а я отпустил, потому что  у  нас  ведь
эфир, мать твою!! И я отпустил! И помирать буду, не забуду, что  это  я,
я!.. И ты мне не говори, что я виноват, я сам знаю! И надо  думать,  как
спасать ее, а ты хнычешь, твою мать, как истеричка!..
   Повисло молчание.
   В коридоре никого не было. Дождь летел за окном,  заливал  асфальт  и
крыши машин, в которых плавали и струились огни.
   - Пусти, - сказал Бахрушин и стукнул его по рукам. Глупо было  стоять
в коридоре, вцепившись друг в друга. Продолжать  лупить  друг  друга  по
физиономиям было еще глупее. - Пусти, ну!
   Ники с некоторым усилием оторвал от него  руки,  отвернулся  и  вытер
мокрый лоб.
   Они еще помолчали и одновременно закурили.
   - Я не прав, - сказал Бахрушин. - Просто это очень трудно.
   - Я знаю.
   - Да ничего ты не знаешь!..
   - Да, - вдруг признался Ники. - Наверное, ты прав.
   Нужно было какое-то время, чтобы заново приспособиться друг к  другу,
и они еще покурили, глядя каждый в свою стену.
   - Пошли, - сказал наконец Бахрушин. - Поговорим.
   - Куда?..
   - В кабинет. Или лучше в машину. Наверное, надо уезжать, поздно  уже,
Ники выудил из джинсов свой знаменитый  телефон  и  посмотрел.  Бахрушин
усмехнулся.
   - Ты на машине, Ники?
   - Да нет, черт побери! У меня машина-то англичанами даденная, и я  ее
еще не забирал.
   - Тогда пошли в мою, я тебя подвезу. Далеко тебе?
   - Неблизко, - протянул Ники. - Сначала на оленях, потом  на  собаках,
потом на байдарке. В Северное Бутово.
   - Скотина, - оценил Бахрушин. - Поехали в Северное Бутово.
   В  холодной  машине  стекла  сразу  запотели,  и   Бахрушин   включил
отопитель, откуда понесло теплом, и нестерпимо захотелось спать.
   Ники тут же зевнул.
   Дворники с мерным стуком сгоняли на капот воду.
   - Не спи, - приказал Бахрушин. - Говори. Сейчас пусто, мы  до  твоего
Бутова в два счета доедем.
   Ники кивнул и сунул ладонь почти в решетку. Ладони стало тепло, а  он
теперь все время мерз. То ли оттого, что сильно нервничал, то ли оттого,
что не спал. Он всегда страшно гордился тем,  что  не  мерзнет,  даже  в
самые жестокие морозы ходил без шапки, только иногда накидывал  капюшон,
впрочем, какая оператору шапка!..
   Было еще множество штучек, таких же глупых, которыми он  гордился,  -
Ольга всегда смеялась над ним.
   - Ники?
   - Да. Сейчас.
   В багажник бахрушинского "эксплорера" были брошены его сумка,  рюкзак
и куртка. Эти сумка, рюкзак и куртка и были основной частью его жизни.
   Он еще не был дома - и отдал бы сейчас все, что угодно, только  чтобы
туда  не  приезжать.  Хорошо  бы  опять  в  самолет   -   ив   очередную
командировку. В Антарктиду, к примеру, или на острова Франца Иосифа.
   Вот интересно - все, что угодно, это много или мало? Это  сколько?  И
чего?
   У Ники Беляева не  имелось  решительно  ничего,  что  можно  было  бы
отдать, кроме черной сумки и операторского рюкзака, но он и их бы отдал,
пожалуй.
   - Ники, твою мать! Ты меня извел разговорами, а сейчас спишь?!
   - Я не сплю, - возразил тот, зевнул и мужественно  подавил  зевок.  -
Леш, я с самолета, и мне малость.., не по себе.
   - Это твоя инициатива. С разговорами.
   - Да. Я знаю. Сейчас.
   Он достал сигареты, купленные в Жуковском, куда прилетел самолет,  не
те, которые курил обычно. Сигареты  были  слабые,  "мадамские",  как  он
называл их про себя, и нисколько не помогали.
   - Давай сначала, - предложил Бахрушин, притормозив  на  светофоре.  -
Что за посылка, что в ней было, какая записка?..
   - Она получила посылку. Из Парижа. От какой-то Вали, которую знать не
знала. И текст какой-то идиотский, про Пхеньян,  про  последний  день  в
Довиле. Про то, что сто лет не видались.
   - Ольга в Довиле не была никогда.
   - И она сказала, что не была! - Ники сел прямее и сильно затянулся. -
Мы думали, что ошибся кто-то, но кофе решили  того..,  выпить.  Там  без
него труба.
   - Ты думаешь, эта записка как-то связана с похищением?
   - Леша, нечего было в  номере  искать,  кроме  записки!  И  не  взяли
ничего. Деньги взяли, но это не в счет!
   Бахрушин опять притормозил на пустой дороге,  повернул,  посмотрел  в
зеркало и выскочил на МКАД.
   Ники отвернулся. Он терпеть не мог ездить..,  пассажиром.  Он  всегда
ездил только за рулем.
   - А ты точно помнишь, что там было написано?
   - Точно я не помню, - сказал Ники. - Но можно посмотреть.
   - Как?!
   - Да так. Она у меня в рюкзаке.
   - Твою мать, - тихо сказал Бахрушин, начиная почему-то верить во  всю
эту дикость с посылкой и Валей из Парижа. - Как она у тебя оказалась?!
   - Ольга прочитала и бросила, а я  забрал.  На  всякий  случай.  Чтобы
потом не было вопросов, что  мы  чужую  колбасу  сожрали  и  чужой  кофе
выпили. Я вообще не люблю.., швырять бумаги.
   - Ты даешь, Ники.
   Машина летела по пустому шоссе, объезжала Москву, веером разбрасывала
на две стороны дождевую воду.
   Как это было недавно, в горах?
   Ночь после бомбежки, "уазик", бородатый человек  за  рулем.  Странное
ощущение края бездны. Тогда он почувствовал его впервые, спиной,  кожей.
Сердитая река неслась по камушкам, и машина, врезавшись в нее, так же на
две стороны разрезала темную воду, блестевшую в свете фар.
   Ники закрыл и открыл глаза.
   Москва, ночь, синий свет фонарей,  стрелки  указателей,  подсвеченные
белым, клокастые тучи над городом.
   В какую секунду изменился мир? Он даже не заметил.
   -  Я  покажу  тебе  эту  записку.  Ты  посмотришь.  Ты  должен  точно
вспомнить, кто у нее есть в Париже, кто мог  это  прислать?!  Зачем  они
могли ее искать, те бандиты? Может, там какой-то секретный код?
   - Да какой еще код!
   - Я не знаю, Леша! Понятия не имею.
   Теперь  предстояло  сказать  самое  трудное,  и  он  некоторое  время
собирался с силами.
   - Есть еще одна штука.
   - Какая?
   - В тот вторник, когда.., когда все случилось,  мы  с  ней  ездили  в
горы.
   - Я помню. В Калакату.
   - Точно. Я снимал, а она разговаривала с  командиром  военной  части,
которая там стоит. Я при разговоре не был, с японцами обстрел снимал.
   Бахрушин  вдруг  сильно   забеспокоился,   как   будто   можно   было
беспокоиться еще сильнее.
   - Ну и что?
   - Она все хотела его на интервью склеить, этого  придурка,  а  он  не
соглашался, как я понял. Это он ей сказал про американский десант и  про
то, что талибы в наступление собрались.
   - Ну и что?!
   Ники нажал кнопку, опустил стекло и выбросил сигарету. В машине сразу
стало холодно, и глаза пришлось закрыть, потому что ветер  бил  в  лицо,
мешал смотреть.
   Но поднимать стекло он не стал.
   - В город ведет только одна дорога, - сказал Ники твердо.  -  Та,  на
которой их захватили. Я на следующий  день  поехал.  Утром,  как  только
рассвело. Я искать решил, понимаешь? Я считал, что у меня ксивы всякие и
вряд ли они осмелятся на следующий же день!.. И поехал.
   Бахрушин коротко взглянул на него.
   - Я нашел то место, где их взяли. Чуть в стороне от дороги. Шины  все
хорошо пропечатались, там же пыль  сплошная,  и  ветра  тогда  не  было.
Накануне был, а в ночь прекратился. И следы, конечно.  Там  тьма  следов
этих, как будто.., отряд  штурмовал.  Ну,  потом  две  колеи,  налево  и
направо, до дороги. И все, больше ничего.
   - Ники.
   - Я нашел ее диктофон, - договорил он быстро. - В пыли,  за  камнями.
Она его вечно к ремню пристегивала, а там эта  штука  такая  ненадежная!
Сто раз хотел сделать и все забывал, будто знал, что она его потеряет!
   У Бахрушина так сильно взмокли ладони,  что  руль  поехал  из  потных
пальцев, пришлось его перехватить.
   - В диктофоне кассета. Целая. Я ее привез, Леш. На кассете запись  ее
разговора с этим самым командиром.
   У него какое-то странное имя, Готье или что-то в этом роде.
   - Какой еще... Готье? - повторил Бахрушин почти по слогам. -  Или  он
француз, что ли?!
   - Я не знаю. Почти ничего не слышно, но я так понял, что, когда он ее
возил в горы, к ним подъезжали какие-то люди, а потом он ее предупредил,
что они кого-то ищут. Журналистов. И имя назвал того, кто ищет.
   - Какое?
   - Фахим. Правая рука Аль Акбара.

***

   - Мама?
   Тишина, полусвет, дрожание сухих цветов в высокой вазе.
   Алина стянула куртку, пристроила ее на вешалку и послушала немного.
   Никаких звуков.
   Неслышно вышла заспанная Муся, привалилась бочком к косяку,  подумала
и потерлась шеей.
   Алина присела на широкую скамейку, стоявшую под вешалкой, и по одному
расшнуровала башмаки.
   Муся подумала и еще потерлась. Потом  подошла,  присела  и  брезгливо
понюхала ботинки.
   - Привет, - сказала ей Алина  и  погладила  по  макушке.  Муся  ловко
увернулась. Алина еще не мыла рук, а Муся была чистюля. - Ты одна? А мне
показалось, что мама приехала.
   - Приехала, приехала, - донеслось из кухни. - Я не  слышала,  как  ты
вошла!
   Алина сунула ноги в тапки, посмотрелась на себя  в  большое  зеркало,
отразившее ее всю вместе с Мусей.
   Собственный вид оптимизма ей не добавил - тени под глазами, синева на
висках, волосы как будто  поблекли,  зато  Муся  на  заднем  плане  была
хороша.
   Распушив хвост, она охотилась на Алинины ботинки.
   Конечно, она понимала, что это просто башмаки и охотиться на них  нет
никакого интереса, но тем не  менее  делала  эт