то  -  хорошо?!  -  переспросила  мать,  переходя  в  обычную  для  их
разговоров друг с другом тональность.  -  Что  хорошо,  Кира?  Это  же  твоя
сестра, и она только что родила! Вся семья собирается вместе, а ты  говоришь
про какой-то подарок!
   - Мама, я не в Москве. Я говорил тебе,  что  уезжаю  в  отпуск.  Ты  что?
Забыла?
   - Я тебе не поверила, - сказала мать совершенно серьезно. -  Как  ты  мог
уехать, если знал, что Зинуша должна родить?
   - Но ведь это не я должен был родить!! - завопил Кирилл. - Два часа ночи,
мама! Я сплю! Я выпил и сплю! Ты меня не слышишь?
   - Ты пьян, - констатировала мать, - вот оно в чем дело. Ты пьян.
   - Я был пьян, и мне было хорошо, - пробормотал Кирилл. Во рту было  сухо.
Так сухо, что казалось, сейчас лопнет кожа на небе. -  Все,  мам.  Спокойной
ночи. Если надо, я завтра могу ей позвонить. Поздравить.
   - Куда позвонить? Она в больнице.
   - Ну, когда выйдет из больницы. Все, да?
   - Теперь ты стал пить, - произнесла мать  тоном  епископа  времен  святой
инквизиции, обвиняющего очередную ведьму, - все к этому шло. Сначала деньги,
потом заграница, теперь алкоголизм. Сына мы потеряли.
   - Ну и бог с ним, с сыном, - проскулил Кирилл.
   - Кира, ты должен бросить пить. Ты себя окончательно погубишь. Ты  должен
бросить пить, отказаться от своих денег  и  зажить  нормальной  человеческой
жизнью. Ты гибнешь, Кира. Господи, все мои дети выросли нормальными  людьми,
и только ты один нас предал! Ты продал все идеалы за деньги, Кира, и  теперь
поплатишься. Ты еще горько пожалеешь, что не слушал нас, а мы...
   - Мам, я не могу тебя слушать. Я спать хочу.
   - Немедленно приезжай! - выкрикнула мать. - Приезжай или  считай,  что  у
тебя нет семьи, а мы будем считать, что у нас нет сына! В конце  концов  нам
нужно объясниться. Ты должен пообещать, что не сделаешь деньги  целью  своей
жизни. Ты должен пообещать, что сменишь работу. Ты должен понять,  что  есть
вещи, куда более важные, чем материальная выгода.
   - Мама, я все продал и всех предал. Последняя машина,  которую  я  купил,
стоит тридцать тысяч долларов. Следующую я куплю за пятьдесят,  а  потом  за
сто. Потому что это моя жизнь, мама! Потому что я уже пожил вашей,  и  я  ее
ненавижу! Не-на-ви-жу!!! Я вкалываю как бешеный с утра до  ночи,  а  вы  все
сидите в помойке и толкуете друг другу, что деньги для вас не  главное!  Они
не главное, когда они есть, мама! Вот для меня они почти уже не  главное.  Я
могу жить как хочу, потому что для меня они много лет были главным! Они  мне
снились во сне - целые горы денег, и я хотел их больше всего на свете. И мне
наплевать, что именно вы с отцом об этом думаете! И мне наплевать, если  это
не укладывается в ваше представление о порядочности!
   - У меня больше нет сына по имени Кирилл, - сказала мать четко и ясно,  -
можешь забыть наш телефон и адрес.
   - Пока, - попрощался Кирилл.
   Нужно было срочно выпить воды, чтобы горячие  камни  не  прожгли  дыру  в
костях и не вывалились из головы на пол.
   Откинув штору,  он  вышел  на  балкон,  где  стояли  цветочные  горшки  и
маленькое жестяное ведерце с грибом на голубой эмали. Дождь налил в  ведерце
воды, и Кирилл долго пил ее, отплевываясь от плавающих цветочных  лепестков.
Вода пролилась на грудь и живот, и ему полегчало.
   - Что случилось? - спросила Настя, когда он шагнул в комнату. - Почему ты
орал?
   - Моя сестра родила мальчика, - буркнул он, - я ее поздравлял.
   - Это она звонила?
   - Звонила моя мать.
   - А почему ты орал?
   - Потому что я устал от них, - сказал Кирилл злобно и через голову содрал
мокрую рубаху, - я устал от  них,  как  только  родился.  Я  никогда  их  не
понимал, а они никогда не понимали меня.
   - Почему?
   - Настя, я не могу говорить об этом в три часа ночи. - Он с  размаху  сел
на кровать. - Потому что я ненавижу бедность, а у меня всю жизнь  были  одни
штаны. Я на танцы не ходил из-за этих проклятых штанов!
   - При чем тут штаны?
   - При том, что я не понимаю никакой идейной бедности!
   - У вас была идейная бедность?
   - У моих родителей восемь детей, - сказал он злобно, - у меня еще  четыре
сестры и три брата. Они, видишь ли, хотели  много  детей!  Они  так  решили,
когда поженились. Они задались целью воспитать совершенно  особенных  людей.
Необыкновенных. Свободных  от  мещанских  предрассудков.  И  воспитали  кучу
уродов. Меня в том числе.
   - Ты не урод.
   - У нас все было не как у всех. Новых детей не  заворачивали  в  пеленки,
потому что в дикой природе дети растут совершенно голыми. Они лежали голые и
синие на коричневых клеенках, это я помню очень хорошо. Старшие дети  должны
были все делать согласно расписанию, составленному отцом. С утра мы выбегали
во двор и делали зарядку - дождь так дождь, снег так  снег.  Когда  я  начал
соображать, стал прикидываться больным, но  отец  был  убежден,  что  свежий
воздух лечит все болезни, и я тоже выбегал. Ты можешь себе представить,  как
посреди московского двора кучка сумасшедших зимой и летом делает  приседания
и обтирается снегом?! На нас смотрели, как на  дрессированных  макак,  а  мы
знай себе приседаем! Дома у нас был  турник,  и,  проходя  под  ним,  каждый
должен  был  три  раза  подтянуться.  Шесть  раз  прошел,  восемнадцать  раз
подтянулся.  Дома  никто  не  носил  никакой  одежды,  только   трусы.   Это
изобретение не моих родителей, а каких-то еще убогих, у  которых  тоже  было
штук пятнадцать детей, и они  написали  книжку  про  воспитание.  Это  очень
вдохновило моих родителей. Они тоже решили писать, но почему-то не написали.
Никогда в жизни у меня не было ничего своего, понимаешь? Я  спал  в  чьей-то
кровати, и накрывался чьим-то одеялом, и  носил  чьи-то  штаны,  и  играл  в
чьи-то игрушки! А взаимовыручка! Я ее ненавидел! Отец  считал,  что  старшие
обязаны помогать и наставлять младших, а на самом деле мы просто друг  друга
лупили. За все. За кусок мармелада, за хлеб с маргарином и просто от злости,
потому что невозможно жить вчетвером в тринадцатиметровой комнате.  Ты  хоть
представляешь себе, что такое восемь детей и двое взрослых на двух зарплатах
и пособиях?
   - Нет, - призналась Настя, глядя во все глаза.
   - Мы ели только  кашу.  Варили  кисель  из  пачек.  Шоколад  не  покупали
никогда. Колбасу почти никогда. Когда  хотелось  машину,  или  медведя,  или
грушу, родители говорили, что все это совершенно лишнее. Человек  не  должен
быть рабом вещей или еды. У матери одного моего одноклассника было три  пары
сапог. Я долго не мог понять,  как  это.  Зачем  одному  человеку  три  пары
сапог?! Нам всегда говорили, что мы живем хорошо и правильно, что мы  растем
свободными и счастливыми, но никто, кроме нас, не ходил в школу  в  фетровых
ботах и не раздевался дома до трусов! А мы  должны  были  раздеваться.  Даже
когда приходили из школы или из собеса, мы  все  ходили  в  трусах,  включая
отца. Мне было пятнадцать лет, когда я понял, что больше никогда не выйду из
ванной в одних трусах! Был жуткий скандал, но поделать со мной  ничего  было
нельзя, нас никогда не лупили, потому что родители считали, что лучший метод
воспитания - это убеждение, а убедить меня уже было невозможно. Никто не жил
так, как мы, и родители говорили, что все остальные живут не правильно, а  я
с трех лет был убежден, что это мы живем не правильно!
   - Кирилл, успокойся.
   - Мать всегда говорила, что главное - это  чувство  товарищества  и  наша
дружба, но мы ни фига не дружили! Нам  всего  не  хватало,  мы  из-за  всего
дрались. Мы  сами  пришивали  себе  пуговицы  и  штопали  носки  -  трудовое
воспитание! Можешь себе представить, как штопает одежду пятилетний  ребенок?
А мы ведь в ней потом ходили! Мы  долго  жили  в  трехкомнатной  квартире  -
десять человек! А потом нам дали еще одну,  тоже  трехкомнатную  на  той  же
лестничной клетке, и мы бегали из квартиры в квартиру через площадку. Соседи
нас ненавидели, потому что мы орали и шумели, но,  по  родительской  теории,
они жили  не  правильно.  Они  не  знали,  что  мы  равнодушны  к  мещанским
ценностям, вроде тишины по вечерам и неприкосновенности личной жизни.  Летом
мы ходили в походы. Мы надевали рюкзаки и тащились на электричку, и ехали за
сто километров от Москвы, и перли вдоль какой-нибудь реки  дней  десять.  По
утрам приседали, подтягивались на подходящей ветке, варили на костре  кисель
из пачек. Только в походе мы все спали в одной палатке  и  чесались,  потому
что от комаров не было никакого спасения. Я мечтал,  чтобы  меня  отвезли  к
бабушке, но должен был идти в поход. Чувство  товарищества  и  коллективизм!
Бабушка топила печь. Отец бы ей запретил - в дикой  природе  ведь  не  топят
печь, но тогда негде было бы готовить, а сырую картошку они  есть  почему-то
не догадались. Бабушка укладывала меня у печки Там был узкий  лежачок,  и  я
спал там один - больше никого нельзя было втиснуть. Я засыпал и мечтал,  что
вырасту, перееду жить в деревню и буду каждый день  топить  печь  и  греться
около нее. Буду сидеть один и греться. Сколько захочу.
   - Кирилл, прекрати.
   Он перевел дыхание и огляделся.
   Не было  обшарпанной  родительской  квартиры,  полной  детей  и  облезлых
спортивных снарядов. И бабушкиного деревенского дома тоже не было. И  завтра
утром никто не заставит его делать приседания  на  глазах  у  многотысячного
московского двора.
   Все в порядке.
   Ночной ветер вздувал легкую штору, и  с  листьев  капали  тяжелые  капли.
Настя сидела, завернувшись в одеяло.
   - Принеси мне попить, - попросила она, - что ты там пил?
   - Воду из ведерка, - сказал он.
   - Сойдет. Я поливаю из него цветы.
   Он принес ведерко и подержал, пока она пила.
   - Теперь ты с ними не дружишь? - спросила Настя, отдышавшись.
   - Я никогда с ними не дружил. Попила или еще?
   - Вообще говоря, они ни в чем не виноваты, твои родители. Просто они жили
так, как им казалось лучше и проще.
   - Настя, я не хочу это обсуждать. Мать сказала, чтобы я  забыл  номер  их
телефона, но это уже бывало. Если повезет, она не будет мне  звонить  месяца
три.  А  потом  все  наладится.  То  есть  она  опять  примется  звонить   и
втолковывать про мои грязные деньги и капиталистический образ жизни.
   - А сестра?
   - Какая сестра?
   - Которая родила.
   - Я ее поздравлю. Вернусь в Москву и пришлю подарок.
   - Ты думаешь, этого достаточно?
   - Настя, я не поддерживаю с ними никаких отношений. Не могу. Не хочу.
   - Когда ты захочешь, может быть, будет уже поздно.
   - Вероятно. Или я не захочу. Ты так и будешь сидеть с  ведром  или  можно
его унести?
   Она сунула ему ведро, и он вышел на балкон.
   Капли гулко шлепались на крашеные доски, одна попала Кириллу на спину,  и
он поежился. Сад как будто вздыхал, и было совсем тепло. Утром опять  придет
жара. Листья легко прошелестели,  и  Кирилл,  задрав  голову,  посмотрел  на
верхушки деревьев. Они стояли неподвижно и казались темнее темного неба.
   Ветер?
   Снова зашелестело, и он  вдруг  быстро  присел,  оказавшись  за  решеткой
балкона.
   Внизу по дорожке кто-то шел. Сквозь листву было не рассмотреть - кто,  но
Кирилл слышал шаги и слышал, как падали капли с потревоженной старой сирени.
   - Ты что? - шепотом спросила Настя у него за спиной.
   Он приложил палец к губам:
   - Там кто-то есть. Внизу. Я слышу.
   - Кто-то забрался в сад? Кирилл покачал головой:
   - Не знаю. Сейчас посмотрю. Сядь на кровать и сиди тихо.
   Прошелестело уже довольно далеко, и Кирилл понял, что нужно торопиться.
   Он  перепрыгнул  через  решетку,  повис,  перехватил  руками  за   нижнюю
перекладину балкона, качнулся  раз,  другой  и  спрыгнул  в  траву.  Ему  не
хотелось, чтобы утром на  песке  отпечатались  две  его  босые  ступни,  как
буква ?аз? в книге первопечатника Ивана Федорова.
   Человек ушел в глубину сада, к старой калитке, которая выходила в  душные
густые кусты, продолжение какого-то парка. Ею редко  пользовались.  Муся  на
своем велосипеде предпочитала делать круг, чтобы заехать в ворота.
   Кто мог среди ночи забраться в сад? Воры? Даже ворам вряд ли  бы  хватило
ума тащиться грабить дом, полный  народа.  А  что  можно  украсть  из  сада?
Лопату? Не слишком гнилое бревно, которое Кирилл собирался найти, да  так  и
не нашел?
   В  траве  стояли  лужи,  которые  чавкали  под  ногами,  и  Кирилл   стал
пробираться осторожней. Он ничего не видел, кроме темных веток, и ничего  не
слышал, только капли глухо падали в мокрую траву.
   Куда ушел человек?
   Впереди что-то хрустнуло, и Кирилл замер.
   Человек  не  ушел.  Он  был  впереди  и,  очевидно,   тоже   остановился,
прислушиваясь.
   Кирилл  не  шевелился.   В   верхушках   деревьев   по-ночному   тревожно
прошелестело, и его с ног до головы обдало  холодными  каплями.  Он  смахнул
воду с лица и снова замер.
   Ничего.
   Кирилл оглянулся на темный дом, почти не видный за деревьями. Света нигде
не было, и отсюда невозможно было  разобрать,  открыта  или  закрыта  дверь,
выходящая на садовое крыльцо.
   Шаги раздались снова, гораздо отчетливее, чем раньше,  очевидно,  человек
решил, что отошел уже достаточно далеко и теперь в безопасности. Кирилл тоже
двинулся вперед, наступил на какую-то палку и чуть не взвыл от боли.
   Впереди за кустами мелькнуло желтое пятно  света.  Мелькнуло  и  пропало,
выхватив из темноты черную плотную густоту веток и листьев, за которой сидел
Кирилл.
   Быть партизаном оказалось непросто.
   Свет опять мелькнул,  и  Кирилл  стал  пробираться  поближе,  чтобы  хоть
что-нибудь рассмотреть.
   Послышались приглушенные голоса и еще один странный звук, который  Кирилл
не смог разобрать. Голосов тоже было не разобрать. Говорили двое, но кто?
   Пролетел ветер, обдав его  водой  с  ног  до  головы,  но  в  этом  ветре
послышалось еще что-то, заставившее его оглянуться.  Дом  почти  скрылся  за
деревьями. Только крыша серебрилась под редкими звездами.
   Где-то там, в глубине этого дома Настя сидит на своей огромной кровати  и
напряженно, до звона в ушах слушает тишину.
   Что в ней происходит, в этой тишине?
   Кирилл подобрался еще поближе, хотя так и не видел к кому. Голоса звучали
отчетливей, но слов он расслышать не мог. Ему показалось  только,  что  один
голос несколько раз произнес что-то вроде ?в последний раз?.
   И вдруг все смолкло. Мелькнул быстрый желтый свет.
   Кирилл стал осторожно раздвигать ветки, но ничего не увидел, кроме черных
кустов и отвесной стены деревьев с той стороны сада.
   Над головой у него как будто что-то  коротко  свистнуло,  и  от  удара  в
затылок он уткнулся лицом в черную траву,  мельком  удивившись,  почему  это
вдруг трава со всей силы бросилась ему в лицо.
 
*** 
 
   Он пришел в себя довольно быстро и несколько секунд  пытался  сообразить,
что произошло.
   Его стукнули по голове, вот что.
   Он все прекрасно помнил: свою игру в партизан, мелькающий свет, шелест  в
кустах и темную громаду дома за спиной.
   А потом он получил по голове. Идиот.
   Он осторожно сел, проверяя себя на целость и сохранность. По лицу  что-то
текло, он потрогал ладонью, пытаясь определить, кровь или грязь.  В  затылке
было тяжело, и казалось, что в голову напихали чего-то лишнего.
   Вот вам и гениальный сыщик. Мало того, что он позволил  кому-то  стукнуть
себя по голове, он еще обнаружил перед неведомым противником свои  интересы.
Он так ничего и не узнал, зато противник теперь  определенно  в  курсе,  что
Настин ухажер за ним следит.
   Он испортил все, что только можно было испортить.
   Кирилл встал на четвереньки и выбрался из кустов, не заботясь больше ни о
какой конспирации. Даже если за ним кто-то наблюдает, это ничего не изменит.
   Если только он не должен умереть прямо на садовой дорожке.
   Умирать Кириллу Костромину не хотелось.
   Стараясь не оглядываться и не бежать, он дошел  до  дома  и  поднялся  на
садовое крыльцо. Дверь была заперта. Значит, тот человек уже вернулся в дом.
Или вообще вышел не из дома.
   Кирилл запрокинул голову и посмотрел  на  Настин  балкон.  Балкон  был  в
неизмеримой дали, и он не представлял себе, как на него залезть.
   Очевидно, удар по голове был довольно сильным.
   Кирилл забрался на  шаткие  перильца  крыльца  и  постоял,  балансируя  и
отчаянно  пытаясь  не  свалиться.  Потом,  придерживаясь  рукой  за   стену,
дотянулся до нижней перекладины балкона и повис на ней, болтая ногами.
   Каждый, кто проходил под турником, обязан был три раза подтянуться. Шесть
раз прошел - восемнадцать раз подтянулся.
   Он оттолкнулся от стены, перехватил руками и перенес себя  через  решетку
балкона. На той стороне он  угодил  прямиком  в  цветочный  горшок,  который
покатился по крашеным доскам с грохотом идущего в атаку танка.
   - Кирилл!
   - Тихо! Не кричи.
   - Что с тобой?! Что ты там делал так долго?!
   - В луже лежал. Только не кричи ради бога!
   - Господи, ты же весь грязный! Что у тебя с лицом?!
   - Я упал, - сказал Кирилл, - и еще наступил в какие-то  твои  цветы.  Мне
нужно в душ.
   - Проводить тебя? - спросила Настя дрогнувшим голосом, рассматривая  его,
как будто он только что неожиданно вернулся с передовой.
   - Не надо меня провожать. Я сам дойду. Где мои штаны?
   Ему было неловко перед ней и стыдно, что неизвестный противник  переиграл
его и он теперь должен смывать с физиономии грязь, ощупывать  свою  шишку  и
делать вид, что так и надо, будто это просто часть его хитроумного плана.
   Настя протянула ему джинсы.
   - Кто там был?
   - Не знаю. Я так и не понял. Не смотри на меня с таким ужасом. Ничего  не
произошло.
   - Я тебя все-таки провожу.
   - Нет. Сиди здесь. Я приду через пятнадцать минут.
   Под действием горячей воды то лишнее, что было у него  в  голове,  как-то
уменьшилось, но все-таки много лишнего еще осталось.  Он  пощупал  -  ничего
особенного, просто шишка, надувающаяся, как детский воздушный шарик.
   Он натянул джинсы, выключил свет и осторожно пошел по  темному  коридору,
останавливаясь у каждой двери.
   У Светы было темно и тихо. Владик бодро похрапывал.
   И что это означает?
   Ничего.
   Кирилл спустился по лестнице и постоял, прислушиваясь. Тишина, только дом
вздыхал во  сне  -  поскрипывал  половицами,  подрагивал  сухими  цветами  в
мавзолейных вазах.
   Свет нигде не горел, и Кирилл подумал, что за стеной человек, которого он
не увидел, так же, как он, напряженно прислушивается к тишине, а может быть,
стоит у двери, прижавшись ухом и выжидая.
   В замочную скважину двери,  которая  выходила  на  садовое  крыльцо,  был
вставлен ключ.
   Так он никогда не разберется в этом проклятом деле!
   Он наклонился - по голове прошел колокольный звон - и стал шарить  руками
по полу. Где-то здесь должна быть куча старой  обуви,  в  которую  все  суют
ноги, когда выходят из дома, чтобы не тратить время на шнурки и застежки. Он
перебрал почти все, когда наткнулся на совершенно мокрую старую кожу.
   Значит, человек все-таки выходил именно здесь.
   Кирилл потянул башмак за пятку, пытаясь определить хотя  бы,  женский  он
или  мужской,  и  в  жидком  предутреннем  свете  понял,  что   это   старые
демисезонные туфли, которые носила Нина Павловна.
   Черт.
   Он вернул башмак на  место  и  бесшумно  поднялся  по  лестнице.  Посреди
темного коридора маячило белое привидение в саване.
   Кириллу вдруг стало нечем дышать, и он  схватился  за  перила,  чтобы  не
покатиться с лестницы назад.
   - Где ты ходишь?! - прошипело привидение. - Я тебя жду, жду!
   Дыхание вернулось к нему, и, схватив Настю за руку, Кирилл потащил ее  за
собой в комнату.
   - Зачем ты вышла? Я же тебе сказал - сейчас приду!
   - Тебя нет и нет. Вот я и вышла. Зачем ты ходил вниз?
   - Дверь проверял. Все заперто. Еще я нашел мокрые ботинки.
   - Какие мокрые ботинки?
   Кирилл стащил  джинсы  и  с  наслаждением  лег  на  кровать.  Его  голове
горизонтальное положение явно подходило больше, чем вертикальное.