еться брюки, объяснила она.
   Соня купила брюки и  короткую  вязаную  кофточку,  которая  была  сделана
как-то так, что, надев ее, Соня неожиданно обнаружила у себя грудь, и именно
там, где она должна быть согласно учебнику анатомии.
   С фирменным пакетом - зеленые  буквы  на  белом  фоне  -  она  поехала  к
бабушке. Она ехала в электричке и все время заглядывала в  пакет,  не  веря,
что там едут ее потрясающие новые наряды и  что  она  наденет  их,  и  Гриша
совсем потеряет голову, когда увидит ее в них.
   Бабушка наряды одобрила, и Соня долго крутилась перед ней, поворачивалась
то боком, то задом, и бегала к большому зеркалу в ванной, и требовала, чтобы
бабушка подтверждала, что ?все хорошо?.
   Бабушка возместила ей все потраченные деньги.
   "Не валяй дурака, - сказала она весело, когда  Соня  стала  отказываться,
надеясь, что бабушка все же заставит ее взять деньги, - это тебе подарок.  Я
знаю, как в твоем возрасте все это нужно. А мне  на  венок  в  любом  случае
хватит?.
   Когда все кончилось так не правдоподобно ужасно и Соня приползла  к  ней,
бабушка сказала, что стыдно так унижаться. Что  женщина  должна  знать  себе
цену. Что у нее, Сони, совсем нет гордости.
   А какая там гордость, когда кончилась жизнь?! Зачем трупу - гордость?!
   Она так и не простила бабушку, оказавшуюся такой же, как все.  Нет,  хуже
всех, ведь Соня надеялась, что бабушка поймет ее, и утешит, и как-то спасет,
но она сказала ?стыдно?, и Соня как будто умерла еще раз. Навсегда.
   Но оказалось, что тогда она еще не совсем умерла. Жизнь продолжала мучить
ее,   выворачивать   наизнанку   так,   чтобы   уж   окончательно    добить,
поунизительнее, побольнее!..
   Ей осталось еще немного, совсем немного, а там будет все равно, и ей  нет
никакого дела, поддельное ожерелье или настоящее!
   - Соня! - сказал Настин любовник настойчиво,  и  в  зеркале  она  поймала
внимательный взгляд. - Мы уже на набережной. Дальше куда?
   Соня объяснила ему - куда, и некоторое время гадала, видел  он,  как  она
гладила его диван или нет.
   Ювелирная мастерская размещалась в подвале  старого  дома,  и  все  здесь
напоминало декорации к фильму ?Рожденная революцией? - глухая стена, лесенка
вниз, дюжий охранник, проводивший их  недобрым  взглядом,  зеленая  плюшевая
штора, опущенная с одной стороны, конторка, темные столы, лупа на подставке,
коричневая лампа и застекленные неширокие витрины.
   - Мне  Франца  Иосифовича,  -  прошелестела  Соня,  обращаясь  к  чьей-то
неприветливой лысине, одиноко копошившейся за  деревянной  стойкой,  на  что
лысина никак не отреагировала.
   Кирилл был уверен, что Соня сейчас повернется и уйдет, и даже  на  всякий
случай приготовился схватить ее за руку, но она стояла совершенно  спокойно,
как будто вовсе и не спрашивала ювелира.
   Кирилл огляделся. Он никогда  не  был  в  подобных  местах  -  недаром  и
доисторический фильм вспомнился. В  витринах  масляно  поблескивало  золото,
подсвеченное  не  по-магазинному  уютно.  Кирилл  посмотрел  -  золото  было
тяжеловесным,   дородным,   с   завитушками,   раковинками   и   лепестками.
Разноцветные камни, крупные, как на шапке Мономаха, лубочно сверкали.
   Кирилл видел такие украшения только один раз в жизни.
   Ему было лет шестнадцать, когда его школьный приятель Митя Петров  позвал
его с собой в Питер. Они ехали вдвоем с теткой,  сестрой  Митиного  отца,  и
Кирилла пригласили, чтобы Митя не скучал.
   До этого Кирилл никогда в Питере не был,  а  у  Мити  там  жили  какие-то
родственники, и для него это было никакое не приключение - просто  ежегодный
визит к родным. Родители Кирилла долго соображали и подсчитывали и  в  конце
концов наскребли денег - только  на  билет.  Десять  дней  Кирилла  поила  и
кормила Митина тетка, молодая, веселая и  быстроглазая,  и  делала  это  так
деликатно, что Кирилл ни разу не почувствовал себя обузой.
   На Невском она покупала им пирожки и по  два  стакана  очень  сладкого  и
очень горячего кофе, целыми днями таскала по музеям и соборам, не  давая  ни
присесть, ни вздохнуть, фотографировала у памятников - они закатывали глаза,
негодовали и кривлялись, - возила на ?Ракете? в Кронштадт, заставила  стоять
под  аркой  Лицея,  чтобы  ?нюхнуть  лицейского  воздуха?,  наизусть  читала
?Медного всадника? и  тыкала  носом  в  отметины  на  стене  Петропавловской
крепости, чтобы они сами убедились, куда  доходила  вода  во  время  великих
наводнений.
   А по вечерам она приводила их ?на кофе? к самой старой из всех  питерских
родственников, приходившейся Мите прабабкой. Ее звали -  Кирилл  помнил  это
всю жизнь - Марфа Васильевна, и ей было, наверное, лет девяносто.  Она  жила
одна в огромной квартире на Литейном проспекте,  в  доме,  где  внизу  сидел
толстый швейцар. Он открывал высоченную дверь и кланялся, здороваясь. Кирилл
до смерти его боялся, а Митина тетка - нисколько.
   Квартира была огромной и похожей на музей. Кирилл никак не  мог  взять  в
толк, что в такой квартире живет одна  крохотная  старушка  с  очень  прямой
спиной и черепаховыми гребнями в густых белоснежных волосах.  Она  усаживала
их за круглый стол в гостиной, под белую  лампу,  висящую  на  медной  цепи.
Лампа заливала молочным светом середину комнаты, а  по  углам  шевелились  и
вырастали тени, потому что высоченный Митька, усаживаясь, непременно задевал
ее головой. На столе всегда стояла ваза темного  стекла  на  высокой  ножке,
полная крохотных белоснежных пирожных. Много лет спустя  Кирилл  узнал,  что
они называются безе. Чай из электрического самовара наливали в  вызолоченные
изнутри чашки с очень неудобными витыми ручками. Марфа  Васильевна  подавала
чашки - каждую на блюдце, и на пальцах у нее  сверкали  камни.  Очень  много
разных  камней  -  как  за  сегодняшним  ювелирным  стеклом.  В  хрустальных
мисочках, тоже на ножках, ноздреватой зимней горкой высились взбитые сливки,
полагавшиеся к чаю. Все помалкивали, говорила только Марфа  Васильевна  -  и
все про то, как она  ?служила?  балериной  в  Мариинском  театре  и  однажды
великая княгиня после спектакля прислала ей букет.
   Все это потом вспоминалось Кириллу как во сне.
   -  Извините,  -  тихим  голосом  повторила  Соня,  и  Кирилл,  очнувшись,
оторвался от созерцания драгоценной витрины, - Франца Иосифовича нет?
   Лысина, к которой она  обращалась,  задвигалась,  собралась  складками  и
сделала оборот. На месте лысины оказалась бледная носатая физиономия,  очень
недовольная.
   - Что вы кричите? - осведомилась физиономия.
   - Здравствуйте, - пробормотала Соня и оглянулась на Настю, - я  к  Францу
Иосифовичу.
   Очки, сидевшие на самом кончике длинного носа, как  будто  сами  по  себе
переместились вверх и оказались на лбу - или  на  лысине,  потому  что  было
непонятно, где кончается лоб и начинается лысина, -  и  физиономия  довольно
расправилась.
   - Ожерелье, - изрек ее обладатель с видимым  удовольствием,  -  ожерелье.
Да. Настя посмотрела на Кирилла.
   - Я, я, - заметив их переглядывания, дружелюбно  закаркал  обладатель,  -
Франц Иосифович - это я, я. А вы привозили ожерелье. Да, ожерелье.  Двадцать
один сапфир. Двадцать один бриллиант. Как же!
   - Я вас не узнала, - проговорила Соня и почему-то покраснела, - извините.
   - Ерунда. Ерунда. Я  старый  человек.  Молодые  девушки  не  должны  меня
запоминать. Время, когда меня запоминали девушки, давно прошло. Да.
   - Мы хотели узнать про ожерелье, - сказал Кирилл несколько неуверенно.
   Носатый Франц Иосифович энергично и дружески покивал.
   - Слышите? - спросил он и потянул своим необыкновенным  носом.  -  Михаил
Эрастович варит кофе. Мы всегда пьем кофе после того, как выстрелит пушка. Я
просил. Я говорил. Я спрашивал - а если как раз в это время придут  клиенты?
Но он ничего не слушает. Он варит кофе. Он говорит, что слишком стар,  чтобы
изменять привычкам. А сам, между прочим, - тут ювелир  заговорщицки  понизил
голос и немного придвинулся, - а сам, между прочим, младше меня на семь лет!
- и он гордо откинулся назад, чтобы насладиться произведенным эффектом.
   Никто не знал, что нужно делать дальше. Даже Кирилл Костромин.
   Все стояли и молчали.
   - Я говорю - кофе, - повторил Франц Иосифович и покрутил  лысой  головой,
удивляясь, что они такие тупые,  -  выпейте  кофе.  Пушка  выстрелила.  Кофе
готов. - Тут он проворно забежал за портьеру и крикнул в темную глубину:
   - Кофе готов?
   Оттуда  ничего  не  ответили,  и  это   чрезвычайно   обрадовало   Франца
Иосифовича.
   - Да, - изрек он, - готов. Юра запер дверь.  Он  всегда  запирает  дверь,
когда мы пьем кофе. У нас гости, Михаил Эрастович!  -  снова  крикнул  он  в
сторону портьеры. - Сегодня нам нужно много кофе!  Он  трясется  над  своими
зернами, как скупой рыцарь, - пояснил он, понизив голос. - Он считает, что в
этом городе никто не умеет варить кофе!
   И Франц Иосифович отчетливо захрюкал, что, очевидно, означало смех.
   Похрюкав немного, он вернул очки на кончик носа и гостеприимно  приподнял
портьеру.
   - Прошу. Прошу. Да.
   Соня беспомощно оглянулась на Настю, а Настя - на Кирилла.
   Кирилл взял их обеих под локотки и подвел к откинутой доске полированного
прилавка. Франц Иосифович бодро пробежал вперед, нырнув под портьеру,  а  за
ним потянулись Настя с Соней. Замыкал шествие Кирилл.
   - Куда мы попали? - приостановившись, прошептала  Настя  ему  в  ухо.  Он
весело пожал плечами.
   Темнота расступилась, и они оказались в  крохотной  квадратной  комнатке,
как будто в сейфе. Горел желтый свет, на окнах были металлические  жалюзи  и
почти вплотную друг к другу стояли два желтых канцелярских стола, заваленных
бумагами. И еще маленький столик, а на нем железный ящик с песком. Из  песка
торчала длинная  ручка  армянской  турки.  Рядом  хлопотал  маленький  седой
человечек, очевидно, Михаил Эрастович, знаток кофе.
   - Здравствуйте, здравствуйте,  -  оглянувшись,  произнес  он  чрезвычайно
любезно и вдруг быстро и остро взглянул на Соню, - нужно посмотреть,  хватит
ли у нас чашек на такую большую компанию.
   - Вам отлично известно, что чашек  у  нас  семь,  -  прокаркал  откуда-то
издалека Франц Иосифович. - Да. Семь. Две еще останутся. Предложите  молодым
людям присесть.
   -  Ах,  да!  -  спохватился  кофевар  и  энергично  встряхнул  турку,  не
вытаскивая ее из песка. - Садитесь, молодые люди. У окна табуретка.  Правда,
мы сами не знаем, где здесь окна. Темно и  днем  и  ночью.  Вы  когда-нибудь
пробовали настоящий арабский кофе?
   Все завороженно молчали, и Михаил Эрастович продолжал:
   - Мне привозят кофе из Арабских Эмиратов. Уверяю вас, на свете нет ничего
лучше, чем настоящий кофе из настоящих кофейных зерен!  Запах,  насыщенность
цвета, особая пена. Ее надо вовремя осадить, и  это  тоже  искусство!  И  не
убеждайте меня, что растворимый кофе - тоже кофе! - энергично воскликнул он,
хотя никто и ни в чем его не убеждал. - Растворимый кофе - это  эрзац.  Одна
видимость. Все, что не нужно готовить, - это не настоящее. Только то, во что
вкладываешь душу, к чему притрагиваешься, о чем думаешь с  удовольствием,  -
достойно! Верно я говорю, Франц Иосифович?
   - Всегда, - изрек материализовавшийся из темноты Франц Иосифович. В руках
у него были глиняные чашки величиной  с  наперсток,  -  вы  всегда  говорите
верно, Михаил Эрастович. Кофе. Его мало. Вы сварите еще?
   - Ну конечно! - ответил его напарник нетерпеливо. - Неужели  вы  думаете,
что я оставлю кого-то без угощения? Садитесь, молодые  люди.  Считайте,  что
вам повезло. Я варю отличный кофе. Вы такого нигде не найдете.
   - Вы хвастаетесь. Это нехорошо.
   - Я не хвастаюсь! Я говорю правду. Чашки  нужно  погреть.  Только  дикари
наливают кофе в  холодную  глину.  Кофе  должен  быть  огненным,  он  должен
возбуждать  чувства  и  радовать  сердце.  Как  ваше  ожерелье,  дорогая,  -
неожиданно закончил экспансивный Михаил Эрастович и поклонился Соне, которая
чуть  не  упала,  -  мы  благодарны  Сергею  Сергеевичу  за   то,   что   он
порекомендовал вам обратиться к нам. Даже мы нечасто  имеем  дело  с  такими
вещами. Верно я говорю, Франц Иосифович?
   - Всегда. Всегда верно.
   Настя взяла Кирилла за руку и стиснула ее изо всех сил.
   - Но все разговоры - потом! - Он выхватил из песка турку и ловко налил по
глотку в три крохотные чашки. - Пробуйте!
   Настя осторожно пригубила,  Кирилл  хлебнул  от  души,  а  Соня  даже  не
притронулась.
   Ювелиры выжидательно смотрели на них.
   - Потрясающе, - пробормотала  Настя,  и  Кирилл  чуть-чуть  улыбнулся,  -
просто потрясающе. Это что-то необыкновенное.
   - Необыкновенное, - подтвердил Кирилл, чувствуя себя Францем Иосифовичем,
подтверждающим слова Михаила Эрастовича, - удивительное.
   - То-то же, - самодовольно сказал Великий Кофейный Знаток и понюхал  пар,
поднимавшийся от опустевшей турки, - сейчас я приготовлю еще.
   - Пейте, - дружелюбно сказал Франц Иосифович Соне, - это вкусно.
   -  Ожерелье,  -  пробормотала  Соня  и  поставила  свою  чашку  на   край
заваленного бумагами стола, - оно.., настоящее?
   - Что значит - настоящее? - удивился Михаил Эрастович.  -  Оно  такое  же
настоящее, как мы с вами. А что такое?
   - Оно.., не поддельное?
   Теперь уже  переглянулись  ювелиры,  и  Михаил  Эрастович  даже  перестал
заниматься своим необыкновенным кофе.
   - Вы имеете в виду камни? - переспросил он. - Нет, не поддельные.
   - Редкие, - вступил Франц Иосифович. - Чистота.  Огранка.  В  центре  три
бриллианта по два карата. Остальные по одному. Сапфиры.  Индия.  Глубокий  и
ровный цвет.
   -  Старинная  голландская  работа,  -  подхватил  Михаил   Эрастович,   -
приблизительно середина прошлого века. Оправу кое-где следует почистить, а в
целом состояние прекрасное. Верно я говорю, Франц Иосифович?
   - Всегда. Работа по золоту отличная. Делал большой мастер. Со  знанием  и
любовью. Да. Отличная работа.
   Кирилл Костромин залпом допил свой кофе и посмотрел на обоих  благодушных
стариков. То ли адреналин,  то  ли  необыкновенный  кофе  молотил  в  виски,
раздувал очажок боли в затылке.
   На Соню он старательно не смотрел.
   - Правильно ли мы поняли, -  начал  он,  -  ожерелье  старинное  и  очень
ценное. В нем настоящие камни,  сапфиры  и  бриллианты,  редкой  и  красивой
работы. - Ювелиры  кивали.  -  Оно  было  сделано  в  Голландии  в  середине
девятнадцатого века. Это музейная редкость?
   - Нет, нет, - нетерпеливо прокаркал Франц Иосифович, - музей ни при  чем.
Ни при чем. Хотя, безусловно, раритет. Да.
   - Мы даже с некоторой долей предположения можем назвать мастера, -  гордо
объявил Михаил Эрастович, - это Густав  ван  Гаттен  дю  Валленгшток.  Очень
известный мастер.
   - Художник, - подхватил его напарник, - настоящий.  Не  просто  камнерез.
Знаток. Имел дело только с хорошими камнями.  Потомственный  ювелир.  Что  с
вами? - спросил он у Сони. - Вам не понравился кофе?
   - Как - не понравился? - переполошился Михаил Эрастович. - Боже  мой,  вы
даже не попробовали! Теперь  его  нужно  вылить.  Это  уже  не  кофе!  Франц
Иосифович, она даже не попробовала!
   - Сонечка, - пробормотала рядом  жалостливая  Настя,  -  все  хорошо.  Не
плачь.
   Кирилл вытащил из кармана носовой платок и сунул его Соне.
   - Франц Иосифович, к вам никто не обращался с вопросами по  поводу  этого
ожерелья? Вчера или на прошлой неделе? Никто не приходил? Не звонил?
   - Звонил Сергей Сергеевич, - ответил Михаил  Эрастович,  -  он  звонил  в
пятницу, и я сказал, что у нас нет никаких сомнений в подлинности и  времени
изготовления. Мы были уверены, что  он  все  передаст  барышне.  Неужели  не
передал?
   Нет, подумал Кирилл,  не  передал.  Он  не  передал  и  не  хотел  ничего
выяснять. Он говорил, что Соне от этого будет только хуже.
   - Сережка звонил? - спросила Настя.
   - Сергей Сергеевич, - подтвердил Франц Иосифович, - звонил. Да.
   - Он позвонил и представился, - уточнил Кирилл, - правильно? Или вы его и
так знаете по голосу?
   - Зачем по голосу? - нетерпеливо возразил Михаил Эрастович. - Я никого не
знаю по  голосу!  Я  же  не  секретарь-машинистка!  Мне  звонят  и  говорят:
здравствуйте, Михаил Эрастович, это  Сергей  Сергеевич,  и  тогда  я  узнаю.
Почему я должен разбирать голоса?
   - Нет-нет, - успокоил его Кирилл,  -  конечно,  вы  не  должны  разбирать
голоса. Просто у нас произошла.., неувязка.
   - У нас - нет, - объявил Франц Иосифович, - у  нас  не  бывает  неувязок.
Только когда приходят клиенты, а мы пьем кофе.
   - Это бывает крайне редко, Франц Иосифович, - возмутился его напарник,  в
которого коварный Франц Иосифович метил своей тонкой иронией,  -  мы  же  не
районная ювелирная лавка, в которой растягивают обручальные кольца и шлифуют
копеечные серьги. Мы  -  специалисты.  Мы  вполне  можем  пить  кофе,  когда
захотим. Вы заберете свое ожерелье, барышня?
   - Нет, - сказал Кирилл, не дав Соне и рта  раскрыть,  -  мы  оставим  его
здесь. Барышне негде его хранить.
   - Правильно, - одобрил Франц Иосифович, - очень ценное. Хранить его  надо
с умом. В кармане не носить. Да.
   - Только, пожалуйста, - Кирилл поднялся, и вдруг  оказалось,  что  он  на
голову выше обоих стариков и занимает очень много места в комнатке,  похожей
на сейф, - никому, кроме... Софьи Борисовны, его  не  отдавайте.  Даже  если
человек принесет тридцать три расписки и нотариально заверенную доверенность
или что-то в этом роде.
   - Сколько оно стоит? - хрипло спросила Соня. Носовой платок у нее в  руке
был совсем мокрый. - Сколько? Если его продать?
   - Не спешите,  -  посоветовал  Михаил  Эрастович,  -  продать  вы  всегда
успеете. Может быть, лучше оставить  его  в  семье.  Ваша  дочь  или  внучка
наденет его на свое совершеннолетие. Старый ван Гаттен был бы доволен.
   - Или на свадьбу, - хрюкнув от удовольствия, вступил Франц  Иосифович.  -
Церковь. Невеста. Белое платье. Открытые плечи. Орган. В  ваших  церквях  не
играет орган. Ерунда. И ваше ожерелье. А?
   - Сколько оно стоит? - повторила Соня. - Хоть приблизительно?
   Франц Иосифович пожал плечами и посмотрел на Михаила Эрастовича.
   - От семидесяти до ста тысяч долларов, - сказал тот. - Чуть меньше,  чуть
больше, в зависимости от  знатока.  И  все  же  не  спешите  его  продавать.
Подумайте. Пусть оно полежит у нас в сейфе. У нас гораздо  надежнее,  чем  в
ваших швейцарских банках.
   - Разумеется, мы не станем никому  его  отдавать,  -  перебил  его  Франц
Иосифович, - только барышне. В руки. С чего  вы  взяли,  что  мы  можем  его
отдать?
   - Мое ожерелье стоит семьдесят тысяч долларов? - пробормотала  Соня,  еле
шевеля губами. - Оно столько стоит?
   - Что с ней? - нетерпеливо спросил Франц Иосифович почему-то у Кирилла.
   - Она думала, что оно стоит семь рублей, - сказал Кирилл, - не  обращайте
внимания. Если она не придет в себя, мы макнем ее в Неву.
   - Я думала, что бабушка, - продолжала  бормотать  Соня  как  в  бреду,  и
Кирилл подумал, что ее на самом деле придется полоскать в Неве, - я  думала,
что бабушка оставила мне стекляшки. Я думала, что она  меня  разлюбила.  Что
она меня презирала. Я думала, что она хотела мне напомнить, что я ничего  не
стою. Что  я  недостойная.  А  она..,  она..,  оставила  мне  бриллианты.  И
завещание не изменила. Даже после того.
   - Спасибо, - поблагодарил Кирилл ювелиров, -  кофе  был  изумительный.  Я
такого не пробовал никогда в жизни.
   - Заходите, - пригласил Франц Иосифович, поглядывая на Соню, -  приводите
барышень. Мы всегда варим кофе после того, как выстрелит пушка. Будем  рады.
Да.
   - Сонечка, пошли, - Настя потянула Соню за руку, - спасибо  вам  большое,
Франц Иосифович, и вам, Михаил Эрастович. Кофе был необыкновенный.
   Кирилл почти выволок Соню из мастерской. Почему-то она упиралась, не шла,
а он тащил ее и злился так, как не злился никогда в жизни.
   Даже когда отец заставлял  его  писать  ?план  самосовершенствования?  на
неделю вперед, а п