инужденно,
как мальчишка трубочкой для стрельбы горохом.
   В ту ночь, когда они летели из анклава к Либревилю, ему
было только тридцать лет.
   Напротив бельгийца, прислонившись к стене фюзеляжа, сидел
Жан-Батист Лангаротти, погруженный в свое привычное занятие,
помогающее скоротать долгие часы ожидания. Небольшого роста,
крепко сбитый, подтянутый и смуглый корсиканец, родившийся и
выросший в городке Кальви. В возрасте восемнадцати лет он был
призван Францией в числе ста тысяч appeles (6) на алжирскую
войну. К середине полуторагодичной службы он подписал
постоянный контракт и позже был переведен в 10-й Колониальный
десантный полк, в пресловутые "красные береты" под
командованием генерала Массю, известные под названием "les
paras". Ему был двадцать один год, когда наступил раскол и
некоторые части профессиональной французской колониальной
армии встали под знамена идеи "вечно французского Алжира",
проповедуемой в то время организацией, называемой ОАС.
Лангаротти ушел вместе с ОАС, дезертировал и после
неудавшегося путча в апреле 1961 года ушел в подполье. Тремя
годами позже его поймали во Франции под чужим именем, и он
провел четыре года в заключении, томясь в мрачных и темных
камерах сначала в тюрьме Санте, в Париже, затем в Type и,
наконец, в Иль-де-Ре. Заключенным он был неважным, о чем у
двух надзирателей остались отметины на всю жизнь.
   Несколько раз битый до полусмерти за нападение на охрану,
он отмотал весь срок от звонка до звонка и вышел в 1968 году,
боясь лишь одного на свете: закрытого пространства, камер и
нар. Он давно дал себе зарок ни за что больше не попадать в
камеру, даже если это будет стоить ему жизни, и прихватить с
собой на тот свет не меньше полудюжины тех, кто снова придет
его забирать. Через три месяца после освобождения он на свои
деньги прилетел в Африку, ввязался в военные действия и
поступил в отряд Шеннона как профессиональный наемник. В ту
ночь ему был тридцать один год. Выйдя из тюрьмы, он не
перестал неустанно совершенствовать свое искусство владения
оружием, которое было ему знакомо еще с мальчишеских лет на
Корсике, и благодаря которому он позже приобрел себе
репутацию в закоулках города Алжира. Левое запястье у него
было обычно обмотано кожаным ремнем, таким, которым
пользуются старые парикмахеры для заточки опасных бритв.
Ремень крепился на запястье двумя металлическими кнопками.
Когда было нечего делать, он снимал его с запястья и
наматывал на кулак левой руки гладкой стороной кверху.
   Именно этим он и занимался теперь по дороге в Либревиль. В
правой руке у него был нож с шестидюймовым клинком и костяной
ручкой, которым он умел орудовать так лихо, что тот
оказывался на своем месте в спрятанных в рукаве ножнах
быстрее, чем жертва успевала сообразить, что наступила
смерть. В размеренном ритме лезвие двигалось вперед-назад по
натянутой поверхности кожи, и, заточенное как бритва,
становилось еще острее. Эта работа успокаивала нервы. Правда,
раздражала всех остальных, но никто никогда не жаловался. Как
никто, кто знал этого низкорослого человека с тихим голосом и
грустной улыбкой, никогда не решался затеять с ним ссору.
   Зажатым между Лангаротти и Шенноном оказался самый старший
из компании. Немец. Курту Земмлеру было сорок, и это именно
он еще в начале действий на территории анклава придумал
эмблему в виде черепа со скрещенными костями, которую носили
наемники и их африканские помощники.
   И ему же удалось очистить пятимильный сектор от
федеральных войск, обозначив линию фронта шестами, на которые
были надеты головы федеральных солдат, погибших днем раньше.
Спустя месяц его участок фронта оказался самым тихим из всех.
Родился в 1930 году, воспитывался в гитлеровской Германии.
Сын мюнхенского инженера, который погиб на русском фронте,
сражаясь в дивизии "Мертвая Голова". В возрасте пятнадцати
лет, пламенный последователь Гитлера, как почти
   все молодые люди страны в последние годы гитлеровского
правления, он командовал небольшим отрядом детей младше него
и стариков, кому было за семьдесят. В его задачу входило
остановить колонны танков генерала Джорджа Пэттона при помощи
одного фауст-патрона и трех винтовок. Неудивительно, что это
ему не удалось, и он провел отрочество в Баварии под
американской оккупацией, которую ненавидел. Ему досталось
немного и от матери - религиозной фанатички, которая мечтала
сделать из него священника. В семнадцать он убежал из дома,
перешел французскую границу в районе Страсбурга и
завербовался в Иностранный Легион на призывном пункте,
расположенном в Страсбурге для того, чтобы перехватывать
беглых немцев и бельгийцев. После года в Сиди-бель-Аббесе он
ушел с экспедиционным корпусом в Индокитай. Спустя восемь
лет, в правлении Дьен Бьен Фу, с легким, вырезанным хирургами
Турана (Дананга), лишившись, к счастью, возможности наблюдать
окончательный позор в Ханое, он был отправлен обратно во
Францию. После выздоровления его послали в Алжир в ранге
старшего сержанта самого элитного во французской колониальной
армии Первого иностранного парашютного полка. Он был одним из
немногих, кто уже дважды пережил полное уничтожение 1-го ИПП
в Индокитае, когда тот разросся от батальона до полка. Он
уважал только двоих: полковника Роже Фолька, который служил в
Иностранной парашютной роте еще в те времена, когда их
разбили в первый раз, и командующего Ле Бра, другого
ветерана, который теперь возглавлял Республиканскую Гвардию
Республики Габон, храня для Франции богатую ураном страну.
Даже полковник Марк Роден, под началом которого ему довелось
служить однажды, потерял в его глазах авторитет после
окончательного крушения ОАС.
   Земмлер был в составе 1-го ИПП, посланного на верную
погибель во время путча в Алжире, после чего полк и был
распущен раз и навсегда Шарлем де Голлем. Курт следовал
повсюду за своими французскими командирами и позже,
арестованный в Марселе в сентябре 1962 года сразу же после
получения Алжиром независимости, два года просидел в тюрьме.
Четыре ряда нашивок за участие в боевых операциях сослужили
ему дурную службу. Очутившись на улице в 1964 году, впервые
за последние двадцать лет, он повстречал своего сокамерника,
который предложил принять участие в контрабандной афере на
Средиземном море. В течение трех лет, не считая года,
проведенного в итальянской тюрьме, он переправлял спирт,
золото и изредка оружие с одного конца Средиземного моря на
другой. В конце концов он уже начал сколачивать состояние на
контрабанде сигаретами между Италией и Югославией, когда его
напарник, обманув одновременно и покупателей, и продавцов,
подставил Земмлера и смылся со всеми деньгами. Спасаясь от
весьма воинственно настроенных джентльменов, Земмлер на
попутном корабле махнул в Испанию, пересаживаясь с автобуса
на автобус добрался до Лиссабона, нашел приятеля, торгующего
оружием, и оказался на африканском фронте военных действий, о
котором читал в газетах. Шеннон взял его к себе сразу, потому
что, имея за плечами шестнадцать лет военного опыта, он
больше всех подходил для войны в джунглях. Теперь на пути в
Либревиль он мирно дремал.
   За два часа до рассвета ДС-4 подлетел к аэродрому. Над
плачем младенцев завис другой звук. Как будто кто-то свистел.
Это был Шеннон. Его коллеги знали: он всегда насвистывает,
когда начинается или заканчивается очередная операция. Им
было известно даже, как называется эта мелодия, потому что он
сам им сказал однажды. Она называлась "Испанский Гарлем".
   ДС-4 дважды облетел вокруг аэродрома Либревиля, пока Ван
Клееф говорил с диспетчерами. Когда старый грузовой самолет
остановился в конце посадочной полосы, военный "джип" с двумя
французскими офицерами подкатил и пристроился спереди. Ван
Клеефу жестом предложили следовать за ним вдоль рулевой
дорожки.
   Они отъехали в сторону от главного здания аэропорта к
нескольким домикам на дальнем конце летного поля. Здесь
французы сделали знак остановиться, но не выключать
двигатели. К грузовому люку в хвосте самолета был мгновенно
приставлен трап, второй пилот открыл люк изнутри. Голова в
кепи просунулась внутрь и осмотрела помещение. Нос под
козырьком принюхался и брезгливо сморщился. Глаза
французского офицера остановились на пяти наемниках, и он
предложил им спуститься на летное поле. Когда они были на
земле, офицер жестом велел второму пилоту закрыть люк, и без
дополнительных указаний ДС-4 вновь отправился вперед, к
основному зданию аэропорта, где группа врачей и медсестер
французского Красного Креста готовилась принять детей и
отвезти их в педиатрическую клинику.
   Когда самолет проезжал мимо, пятеро наемников с
благодарностью помахали сидящему в кабине Ван Клеефу и
повернулись, чтобы пройти за французским офицером.
   Им пришлось прождать целый час в одном из домиков,
расположившись на неудобных деревянных стульях с высокими
спинками, в то время как несколько молодых французских
военных заглядывали в щелку двери, чтобы посмотреть на "les
affreux" или "ужасных", как их называли на французском
жаргоне. Наконец, с улицы послышался скрип тормозов
подъехавшего "джипа" и приближающиеся шаги зазвучали в
коридоре. Когда дверь открылась, в комнату вошел загорелый
старший офицер с жесткими чертами лица, в бежевой тропической
форме и кепи, отороченном поверху золотой тесьмой. Шеннон
обратил внимание на решительный острый взгляд, коротко
стриженые седые волосы под кепи, крылышки значка парашютиста
под пятью боевыми нашивками. Бросив взгляд на мгновенно
застывшую фигуру Земмлера - подбородок выпячен, сдвинутые
пальцы рук вытянуты вдоль видавших виды форменных брюк - он
убедился окончательно - перед ними сам легендарный Ле Бра.
   Ветеран Индокитая и Алжира по очереди пожал руку каждому,
чуть дольше задержавшись перед Земмлером.
   - Ну как, Земмлер? - произнес он мягко, с легкой улыбкой.
- Все воюешь? Вижу-вижу, уже не адъютант. До капитана
дослужился.
   Земмлер смутился.
   - Да, господин майор... то есть полковник... Вроде бы...
   Ле Бра несколько раз задумчиво кивнул. Потом обратился ко
всем.
   - Я распоряжусь, чтобы вас удобно расселили. Вам
необходимо помыться, побриться и поесть. Скорее всего, у вас
нет сменной одежды. Об этом позаботятся. Боюсь, что на время
вам придется оставаться в пределах своего расположения. Это
простая предосторожность. В городе полно журналистов, а любых
контактов с ними следует избегать. Как только появится
возможность, мы переправим вас обратно в Европу.
   Он сказал все, ради чего пришел, и замолчал. Приподняв
вытянутые пальцы правой руки к козырьку своего кепи,
развернулся и вышел.
   Час спустя, после поездки в закрытом фургоне,
воспользовавшись черным ходом, они оказались в своих
апартаментах - пяти номерах на последнем этаже отеля "Гамба",
нового строения, расположенного всего в пяти
   стах ярдах от здания аэропорта, на другой стороне дороги
и, таким образом, в нескольких милях от центра города.
Молодой офицер, сопровождавший их, сказал, что они должны
будут питаться в номере и оставаться на местах впредь до
особого распоряжения. Через час он вернулся с полотенцами,
бритвами, зубной пастой и щетками, мылом и губками. Поднос с
кофе уже принесли, и каждый из них с благодарностью
погрузился в глубокую, горячую, пахнущую мылом ванну, первую
за последние полгода.
   К полудню появился армейский парикмахер в сопровождении
капрала, который притащил стопку брюк, рубашек, курток,
трусов, носков, пижам и матерчатых туфель. Они перемеряли
все, отобрали подходящее, и капрал удалился с остатками.
Через час вслед за четырьмя официантами, принесшими ленч,
пришел офицер и велел им держаться подальше от балконов. Если
не терпится поразмять кости, пусть занимаются этим в пределах
номера. Ближе к вечеру он вернется с набором книг и журналов,
хотя не обещает, что найдет что-нибудь на английском или на
африкаанс.
   После трапезы, в какой им не приходилось участвовать
больше шести месяцев, со времени последнего отпуска, пятеро
мужчин завалились на кровати и уснули. Пока они похрапывали
на непривычных матрасах под невероятно белоснежными
простынями, Ван Клееф поднял свой ДС-4 над пыльной взлетной
полосой, пролетел в миле от окон отеля "Гамба" и направился
на юг, в сторону Каприви и Иоганнесбурга. Его миссия тоже
закончилась.

                       * * *

   На самом деле пяти наемникам пришлось провести на
последнем этаже отеля четыре недели. Только тогда интерес
журналистов к ним заглох, и редакторы отозвали своих
корреспондентов обратно, не видя причин дольше держать людей
в городе, где ничего нового не происходит.
   Однажды вечером, без предупреждения, к ним в гости пришел
французский капитан из штата командующего Ле Бра. Он широко
улыбался.
   - Месье, у меня для вас новости. Сегодня ночью вы
улетаете. В Париж. Вам всем заказаны места на рейс "Эр Африк"
в 23. 30.
   Пятеро мужчин, вконец измученные вынужденным заточением,
взбодрились.
   Полет до Парижа длился десять часов с остановками в Дуале
и Ницце. Около десяти часов на следующий день они окунулись в
пронизывающий холод февральского утра в аэропорту "Ле Бурже".
За кофе в буфете аэропорта они распрощались. Дюпре решил
добраться на автобусе до Орли и купить себе билет на
ближайший самолет компании САА до Иоганнесбурга и Кейптауна.
Земмлер вызвался ехать вместе с ним, а потом ненадолго
махнуть в Мюнхен. Вламинк сказал, что направляется на
Северный вокзал, откуда первым же экспрессом доберется до
Брюсселя, а оттуда-в Остенде. Лангаротти собирался ехать на
Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя.
   - Давайте не будем терять связь, - сказали они друг другу
и посмотрели на Шеннона. Он командир. Он должен позаботиться
об очередном контракте, подыскать новую работу, еще одну
войну. Ну а если кто-нибудь из них прослышит о работе для
группы, ему надо будет с кем-то связаться, очевидно, с
Шенноном.
   - Я пока останусь в Париже, - сказал Шеннон. - Здесь
больше шансов найти временную работу, чем в Лондоне.
   Они обменялись адресами. Адресами "до востребования" или
адресами баров, где бармен сам передаст письмо или подержит
его у себя, пока адресат не зайдет пропустить стаканчик.
После чего они распрощались и каждый пошел своей дорогой.

                        * * *

   Их перелет из Африки достаточно надежно держался в тайне,
потому что в аэропорту журналистов не было. Но кое-кто слышал
об их прибытии и ждал, пока Шеннон, после того как остальные
разойдутся, выйдет из здания аэропорта.
   - Шаннон.
   Голос произнес его фамилию на французский манер и отнюдь
не дружелюбным тоном. Шеннон повернулся, и глаза его
сузились, когда он увидел фигуру, стоящую в десяти ярдах от
него. Крупный мужчина с обвислыми усами. Одет в добротное
пальто, предохраняющее от зимней стужи. Он сделал несколько
шагов навстречу, и они оказались лицом к лицу в двух футах
друг от друга.
   Судя по тому, как каждый из них смотрел на другого,
нетрудно было догадаться - о любви и дружбе речи нет.
   - Ну, - промычал Шеннон.
   - Значит, вернулся.
   - Да, мы вернулись.
   Француз презрительно фыркнул.
   - Вы проиграли.
   - У нас не было выбора, - ответил Шеннон.
   - Послушай моего совета, дружок, - перебил его Ру. -
Отправляйся в свою страну. Не оставайся здесь. Это было бы
неразумно. Этот город мой. Если здесь и возникнет слух о
возможном контракте, я первый об этом узнаю и подпишу его. И
сам буду подбирать исполнителей.
   Вместо ответа Шеннон направился к такси на стоянке и
бросил сумку на заднее сиденье. Ру шел вслед за ним, и лицо
его покрывалось пятнами от злобы.
   - Послушай меня, Шаннон. Я тебя предупреждаю... Ирландец
снова обернулся.
   - Нет, это ты меня послушай, Ру. Я останусь в Париже на
столько на сколько захочу. Ты на меня и в Конго никогда не
производил впечатления, не производишь его и сейчас. Так что
заткнись.
   Ру гневно посмотрел вслед удалявшемуся такси и что-то
пробубнил себе под нос, направляясь к стоянке, где оставил
машину. Завел мотор, включил передачу и на мгновение застыл,
напряженно вглядываясь в лобовое стекло.
   - Когда-нибудь я прикончу этого ублюдка, - успокоил он сам
себя. Но эта идея так и не вывела его из дурного настроения.


                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

              Хрустальная гора

                Глава первая

   Джек Малруни повернулся с боку на бок на раскладушке,
прикрытой пологом от москитов, и заметил, что темнота над
кронами деревьев на востоке понемногу рассеивается. Еле
заметно, но достаточно для того, чтобы стали видны очертания
обступающего поляну леса. Он потянулся за сигаретой, проклял
окружившие его первобытные джунгли и в очередной раз задал
себе традиционный для белого человека в Африке вопрос:
   на кой черт он снова приперся на этот вонючий континент?
   Если бы он попытался проанализировать это, то вынужден был
бы признать, что не может жить где-либо еще, во всяком случае
ни в Лондоне, ни вообще в Британии. Он не выносил больших
городов, условностей, налогов и холода. Как все белые
ветераны, он одновременно любил и ненавидел Африку, но
признавал, что она впиталась в его плоть и кровь за
последние четверть  века вместе с малярией,  виски и
миллионами укусов насекомых.
   Он впервые выехал из Англии в 1945 году в возрасте
двадцати пяти лет после пяти лет службы в Королевских военно-
воздушных  силах в качестве  механика, причем часть времени
провел в Такоради, где залатывал изрешеченные "спитфайеры",
готовя их к очередному полету в Восточную Африку и на Средний
Восток. Это было его первое знакомство с Африкой, и после
демобилизации, забрав выходное пособие, он сделал ручкой
холодному, сидящему на карточках Лондону  и в декабре сорок
пятого ступил на борт корабля, отправляющегося в Западную
Африку. Кто-то сказал ему, что в Африке можно быстро
сколотить состояние.
   Состояния он так и не сколотил, но после скитаний по
континенту приобрел, наконец, небольшую  концессию по добыче
олова на Плато Бенуе, в восьмидесяти милях от Джоса, в
Нигерии. Пока сохранялось чрезвычайное положение на Малайях,
цены были высокими, олово стоило дорого. Он работал бок о бок
со своими африканскими помощниками, и в английском клубе, где
колониальные леди провожали сплетнями последние дни угасающей
империи, поговаривали, что он "совсем отуземился" и что "на
это страшно смотреть". На самом деле Малруни действительно
предпочитал африканский образ жизни. Он любил джунгли,  любил
африканцев, которые не протестовали, когда он ругался, орал
на них и даже колотил, пытаясь заставить работать лучше. Он
любил посидеть с ними, попивая пальмовое вино, и посмотреть
на ритуальные танцы. Он не относился к ним свысока. Срок его
концессии истек в 1960 году незадолго до провозглашения
независимости, и он нанялся на сезонную работу в компанию,
владеющую большей и существенно более богатой концессией
неподалеку. Компания называлась "Мэнсон Консолидейтед", и
после того, как и эта концессия иссякла, его зачислили в
штат.
   В свои пятьдесят лет этот ширококостный мужчина был еще
сильным, здоровым и мощным как бык. У него были громадные
руки, покрытые шрамами и задубевшие за долгие годы работы в
рудниках. Одной из них он провел по буйной, кудрявой седой
шевелюре, а другой вмял окурок во влажную красную землю  под
раскладушкой. Светало, скоро солнце встанет. Он услышал, как
его повар раздувает костер на другом  конце поляны.
   Малруни называл себя горным инженером,  хотя у него не
было никакого диплома. Тем не менее, он прослушал
соответствующие курсы и добавил к ним то, что неспособен дать
ни один университет в мире: двадцать пять лет напряженной
практической работы.
   Он добывал золото на Рэнде и медь у Ндолы, бурил скважины
в поисках драгоценной воды в Сомали, искал алмазы в Сьерра
Леоне. Он  мог инстинктивно отличить надежную шахту от
ненадежной, по запаху обнаружить присутствие руды. Во всяком
случае, он сам это утверждал, а после того, как он принимал
свою о