Аркадьева ушла в себя,  и  Крупняков  возликовал:  женщина
прислушивается  к внутренним голосам,  нашептывающим о Крупнякове раз-
ное, но по большей части привлекательное и сейчас пытается разобраться
и вычленить важное,  именно то,  из-за чего она согласилась после нед-
вусмысленно обильного обеда нанести ему визит.

Крупняков застыл посреди комнаты, как макет человека в натуральную ве-
личину, как робот, из которого вынули моторчик или обеспечили приводы,
руки и ноги нелепо напряжены,  глаза вперены в красивую женщину, кото-
рая умолкла так внезапно,  не хочет ни пить, ни есть и вообще не ясно,
чего добивается.  Крупняков подумал, что, быть может, Аркадьева гнева-
ется  из-за  сделки с машиной,  но сегодня машина не всплыла ни разу и
вообще деловых разговоров не вели и всем поведением Аркадьева  показа-
ла,  что сейчас для нее Крупяков мужчина и только мужчина,  и все, что
связывало их раньше - дела, купля-продажа, клиенты, разделы сфер влия-
ния,  рынки сбыта,- все это ушло, выпало за пределы сегодняшнего дня и
ни на что не повлияет.

Аркадьева видела краем глаза кровать,  где ее  намереваются  любить  и
пыль в углублениях резных ножек и застывшие пятна,- то ли варенья,  то
ли ликера, который Крупняков глотал прямо в кровати - на светлом ковре
и  еще  она видела давно немытые окна,  выглядывающие из-под тяжелых и
также наевшихся досыта пылью штор,  и трещины на потолке и подтеки  по
углам;  и  фигура владельца квартиры из нелепой превращалась в жалкую,
смехотворную, постыдно пыльную внутри, как зевы бронзовых подсвечников
в углах спальни.

Причуды воображения: Наташа одновременно с крупняковской квартирой ви-
дела мужа,  суетящегося в аэропорту,  его переговоры с  таможенниками,
его  руку,  размахивающую белыми листками деклараций,  и каменное лицо
молодого пограничника в будке паспортного контроля, и уходящий к само-
лету коридор-шланг,  выплескивающий чету Шпындро в иной мир и.  вместо
люка в самолет, из которого выглядывало бы намазанное лицо стюардессы,
Аркадьева упиралась глазами в приглушенных тонов чужую спальню, полную
застывших шепотов и стонов,  и вещей,  переходивших из рук в руки  под
шуршание денег - и все это оказывается предваряло таинство любви.

Аркадьева переставила  вазу  гвоздик  с мраморного столика на середину
кофейного,  жест ее будто вырвал Крупнякова из оцепенения,  он прибли-
зился,  обнял женщину за талию:  Крупняков жарко дышал, тепло его тела
накатывало парными волнами, глаза Крупнякова избегали глаз Аркадьевой,
руки, имитируя ласки, вяло шевелились, как плавники: эти прикосновения
вернули Аркадьеву к реальности, вырвали из мира выездных с их символи-
кой и неоднозначностью, с десятилетиями выработанными ритуалами, приб-
лижавшими их к религиозной секте; она имела в виду не случайно выехав-
ших  раз в жизни или два,  а тех,  для кого поездки стали способом су-
ществования:  предки китов из воды вышли на сушу, на суше стали млеко-
питающими и снова вернулись в воду;  выездные начали, как все, и после
долгих десятилетий эволюции превратились в особый подвид, также разня-
щийся от всех прочих, как кит - млекопитающее - от мыши.

Аркадьева тихо дышала, пестуя пустоту в себе: ни приязни, ни антипатии
к перекупщику антиквариата не испытывала - ничего - и это было  лучше,
чем отвращение,  и она боялась, что при шатком балансе взаимности, во-
царившейся на крупняковском диване,  мгновенно может вспыхнуть раздра-
жение.

Крупняков по воле божьей,  по наитию не пережимал,  ждал терпеливо, не
допуская ложных шагов и тем приближая неизбежное.

Аркадьева глянула на часы - половина четвертого,  время  летело,  час,
другой и муж вернется домой,- суббота, жены нет, лишнее, тянуть глупо,
она откинулась на спинку дивана и сбросила туфли легким, едва уловимым
движением.

Боже, как  все просто,  пронеслось в мозгу Крупнякова,  упрятанном под
сводом мощного гривастого черепа.





Колодец попросил довезти его до станционной площади: если в магазинных
угодьях оставалась без его надзора Притыка, Александр Прокофьевич Мор-
дасов не находил себе место,  будто оставил окоп на танкоопасном  нап-
равлении.

Комиссионный стараниями Колодца работал,  как отлаженная машина; стены
в дранке,  запыленные оконца, обшарпанные прилавки, давно немытые пла-
фоны,  свесившиеся с испещренного трещинами потолка еще в начале пяти-
десятых годов скрывали мощное стальное сердце динамо-машины, старания-
ми  Колодца преобразовывающей его энергию и сметливость в деньги.  Та-
ких,  как Шпындро,  к Колодцу наезжало немало и он умудрялся разводить
их  так  же  легко,  как опытный диспетчер составы на забитой станции:
каждый выездной всовывался в каморку Мордасова один  и  в  одиночестве
исчезал,  рискуя  наскочить  разве что на Туза треф,  докладывающего о
житье-бытье запойного мордасовского воинства  или  на  Стручка,  тайно
стучавшего на Туза треф к вящему удовлетворению Колодца,  понимающего,
что все поставлено профессионально: безнадзорных подчиненных не имеет-
ся.

Сейчас Колодец  изучал  изрытый  черными  точками угрей затылок Филина
цвета побуревшего граната. Над воротом пиджака Филина торчала засален-
ная петля вешалки,  из чего следовало, что дома за Филиным не следили,
при неловком движении качнувшегося к рулю беломорника Мордасов  разли-
чил  лопнувший под мышкой рукав и,  в жизни не видев жену Филина и его
дочерей и его дома,  удостоверился, что годы заката Филин проживет без
ласки и участия близких.

Шпындро принюхивался к смеси запахов в салоне - дух рассола,  пересло-
енного горлодером Филина - прикидывал,  исчезнет ли смрад  через  день
или  два  или  кислым привкусом зависнет над подголовниками на неделю.
Машина катила медленно,  будто скорый его покупатель-литовец, спелену-
тый Крупняковым, притаился под заросшим акациями забором и укоризненно
наблюдал за продвижением намеченного к продаже авто по ухабам и рытви-
нам улиц, ведущих к обиталищу Мордасова.

Перед Настурцией  на  прилавке  лежала раскрытая пудреница - в зеркале
отражалось тонкое лицо с синевой под глазами и синими же глазами, буд-
то  принадлежавшими  девочке пяти лет,  невинными и готовыми полыхнуть
восторгом в любой миг.  Настурция растягивала губы,  показывая зубы  и
чуть поворачивая голову, прикидывая, ровно ли лежит помада.

Пыль клубилась над площадью и петрушечные и укропные ряды,  составлен-
ные из грубо сколоченных ящиков,  уныло серели перед такими же  серыми
женщинами  без  возраста  в одеждах различных,  но безцветьем и безли-
костью напоминающих униформу.

Краем глаза Настурция видела часть площади;  дверь в ресторан, дверную
ручку, обмотанную тряпкой на месте уже многолетней выбоины в пластмас-
се; Стручка, привалившегося к облупленному бронзовому монументу тощего
пионера,  состоящего почти целиком из галстука, явно тяжелого для тон-
ких ножек дитя и утягивающего отрока к постаменту с надписью "Юность -
наша  надежда".  Все,  что виделось Настурции в зеркале пудреницы,  не
двигалось и лишь по втекающей в площадь улице с бывшим названием "Али-
луйка"  и  с  нынешним "Ударного труда" крался - иного слова не подбе-
решь, так медленно все происходило,- грузовик.

По другой улице, "Мартовской", не требующей переименования или во вся-
ком случае благополучно избежавшей его,  так как кроме названия месяца
ответственные лица не усматривали подвоха,  к площади подбирался авто-
мобиль Шпындро.

Филина одолела  жажда,  неизвестно  как на колени ему скакнула бутылка
из-под виски со святой водой, начальник Шпындро отвинтил пробку, кадык
его,  такой же гранатово бурый,  что и затылок,  запрыгал в такт буль-
канью.  Шпындро отвлекся, машина как раз выскакивала на площадь, "Али-
луйка"  выплевывала  на  площадь  грузовик и капоты машин стремительно
сближались в неизбежности столкновения.

Настурция видела в пудренице,  как сине-белое рыло  самосвала  подмяло
легковушку, отшвырнуло в сторону, а само, неспешно, будто в воде, пре-
одолевая плотную среду потянулось к бронзовому пионеру, поддало поста-
мент и длинный конец галстука треснул, надломился, и как в замедленной
съемке стал падать вниз,  как раз на голову Стручку. Стручок видел все
и мог бы,  наверное,  улизнуть из-под копьеразящего конца галстука, но
давно смирившись с неизбежностью жизненных проявлений любого  свойства
покорно  ждал,  пока  его пропитанная многолетними потами кепка примет
удар гипсового куска.

Тишина. и вдруг заголосили укропные и петрушечные ряды,  форточка  над
Настурцией  ожила  ором,  продавщица  вскочила,  выронила пудреницу и,
ужаснувшись, увидела - зеркало вдребезги. Быть беде!

Крупняков старался не замечать жену Шпындро и ждал,  когда же окунется
в  знакомое  ощущение,  а  именно:  вот она подходит к входным дверям,
сбрасывает цепочку, тянет на себя бронзовую, покалывающую финтифлюшка-
ми ладонь ручку,  открывается площадка, шахта лифта в панцирных сетках
кроватей сороковых годов,  неловкие слова, поддельный поцелуй, хлопает
дверь лифта,  хлопает входная дверь - ушла!  и облегчение снисходит на
Крупнякова,  развалившегося в халате и  окидывающего  ласковым  взором
вечную забитость своего жилья.

Аркадьева замерла у окна:  хорошо, что хоть молчит, думала, станет ба-
лаболить,  нарываться на похвалы,  затеет дурацкий разговор о  будущем
или попытается утопить ее в смешках.  Неловкости не было,  пустая,  но
пристойная тишина,  как после тяжелой болезни,  когда приходишь в себя
или как после невосполнимой утраты, когда скорбь на излете и все боль-
шую власть забирает смирение.

Из-под халата Крупнякова торчали белые,  по-мужски не  привлекательные
ноги,  на икрах голубели вены,  вскользь разглядывая их, Аркадьева до-
пускала, что Крупняков и в самом деле живал и мальчиком в золотых куд-
рях,  слушающим сказки и вымазывающим пухлый рот шоколадом.  Не мог же
он сразу родиться спекулянтом, и она не могла, и муж не мог. Их сдела-
ли такими исподволь,  постепенно,  невзначай,  но и то правда - они не
сопротивлялись.  Сказки горшковых лет Крупнякова! Эко куда ее занесло,
а  ее  сказки,  где  неприметная кроха Наташа выбирала самых честных и
чистых потому,  что они всегда побеждали. В сказках! Хуже Крупнякова у
нее не бывало, то есть не так уж он плох, но фальшив насквозь, без ви-
дов на исправление,  встречались ей всякие-разные: изломанные, избитые
жизнью,  покореженные до неузнаваемости,  но оставалось и в них что-то
человеческое.  Для того и близость, чтоб всплыло давно погрузившееся в
ил, сдавленный толщей лет. Крупняков слабость в себе выжег каленым же-
лезом,  как выжгли она и муж и те,  кто их окружал. Осуждать легко, но
что ж им делать?  Однажды продав душу дьяволу, заявиться к нему и тре-
бовать душу назад. Глупо.

Крупняков тяготится бездействием.

- Вызвать такси!.- Смутился,  подобрал ноги до того широко  раскинутые
на ковре.

Выпроваживает. Аркадьева  осмотрела  себя  в зеркале.  Сколько еще вы-
дасться колобродить? При всех усилиях не больше десятка лет, а что та-
кое десяток.

- Что такое десяток лет? - Смешливо тронула Крупнякова за плечо.

- Две пятилетки!

Аркадьева согласно покачала головой: верно, ни прибавить, ни убавить.

- Сказать,  чего ты больше всего хочешь сейчас? - И не дожидаясь отве-
та.- Чтоб раскрылась дверь, сначала входная, потом лифта, потом хлопок
одной и другой и ты один.

- Ну, брось,- неуверенно возразил Крупняков.

В чем не откажешь, умел натурально стесняться, будто смущение и впрямь
обязывало его к добрым поступкам, но нет, дальше смущения, выраженного
игрой мышц лица, дело не шло.

Аркадьева приблизилась:  добить его?  А почему бы нет,  ее-то никто не
щадил и среди тех,  кто дружил с мужем пощада - слово дурацкое,  да  и
куда  ни посмотри - милосердие забито крест накрест неструганными дос-
ками,  как окна заброшенных домов в деревнях.  Аркадьева  заглянула  в
глаза Крупнякову, поворошила волосы:

- Ничего тут нет особенного,  я тоже после всего только и мечтаю: ско-
рее бы ушел, кто бы ни был.

Крупняков смотрел на  эту  благополучную,  устрашающе  привлекательную
женщину и объяснил себе, почему она ездит, а он нет: никаких тормозов,
ни норм,  ни страхов,  он хоть изредка испытывает сомнения, а она нет,
он - слабак в глубине души,  а она из железа, ее мир всего на двух ки-
тах:  совесть - выдумка глупцов - раз,  и все продается - два.  Больше
нет ничего.

Крупняков яростно накручивал диск телефона: занято, занято.

Аркадьева положила руку на рычаг аппарата:  не надо, доеду сама. Вытя-
нула гвоздики из вазы,  стряхнула воду со стеблей прямо на ковер, нес-
колько  капель упало на ноги Крупнякова и побежали по рыжеватым волос-
кам.

- Проводить?  - Голос звучал уверенно, хозяин приходил в себя, припод-
нялся во весь немалый рост,  навис над хрупкой Аркадьевой.  Она шла по
коридору медленно,  дотрагиваясь до тумб красного дерева с фарфоровыми
статуетками,  приподняла  одну  - пастушок играет на свирели под боком
серо-голубой коровы.

- Подаришь?

Крупняков вспотел.

- Жалко? - Аркадьева уже приоткрыла сумку.

Крупняков сглотнул слюну, кивнул, выкроил подобие улыбки.

- Ну, что ты!

Корова с пастушком нырнули в кожаную сумку,  щелкнул замок, алые ногти
Аркадьевой расцветили бронзовую ручку входной двери.





Бронзового пионера  посреди  пыльной  площади  любовно называли Гриша:
встретимся в пять у Гриши и рванем в Москву.  приходи с трояком к Гри-
ше,  обмозгуем. сидит бесстыжая у ног Гриши, таращится на высыпавших с
электрички. заколку купила у цыганки, та прямо под Гришей торговала.

Гриша в неприкаянном безобразии своем и впрямь  вызывал  сочувствие  и
служил  окрестным  жителям вроде коллективного сына полка,  тем более,
что ни пить,  ни есть не просил; извечная корзина жухлых цветов, поли-
ваемая дождями и посыпаемая снегами ютилась у основания постамента,  и
Гриша имел все основания недоумевать:  как же при таких-то жалких зна-
ках внимания считать юность нашей надеждой; но Гриша молчал, бронзовое
покрытие на одном глазу облупилось - у Гриши ко всем бедам еще и бель-
мо,  правая рука его задрана вверх, пальцы сжимали несуществующее, как
видно - горн,  который исчез во времена,  никем неприпоминаемые; лицом
Гриша не лишен приятности и,  если бы не галстук, упрямо тянущий маль-
чика к земле, мог бы сойти за симпатягу-подростка.

Ор, нависший над укропными и петрушечными рядами,  мог вызываться  как
раз жалостью к Грише,  а вовсе не судьбой легковушки, к тому же с мос-
ковскими номерами. Без горна Гриша еще сохранял некоторое достоинство,
но  с  обломанным галстуком крохи обаяния рассеивались и Гриша превра-
щался в гипсовый лом, в хлам посреди и без того унылой площади.

После грузовика Шпындро так и не снял рук с руля и с ужасом видел, как
кровь  капает  с лица Филина и пятнает светлые чехлы;  Мордасов позади
затих - или погиб? - предположил Шпындро, понимая, что столкновение на
площади рушило все:  выезд - раз,  на корню изничтожало скорую продажу
машины - два и вообще оборачивалось десятком непредсказуемых  последс-
твий.  Как оправдаться?  Чем обьяснить на работе, что в машине находи-
лись Филин-начальник,  его непосредственный подчиненный и Колодец-Мор-
дасов,  мелкий  ростовщик  и крупный жулик.  Что связывало этих троих?
Давно ли? Прочно?..

Мордасов на заднем сиденье не потерял самообладания и сразу сообразил,
что ор старух вызван не обломом галстучного конца,  а кольцевой трещи-
ной,  побежавшей по шее Гриши и грозившей публичным отсечением  головы
пионеру-любимцу. Гибель Гриши средь бела дня по мордасовским прикидкам
выходила штукой скверной, но Мордасов сразу усек, что роковой удар на-
нес грузовик, а Шпындро со страху, и, особенно маясь странностью свое-
го экипажа,  обстановки не чувствовал и допуская,  что в  столкновении
вина  его,  совсем  приуныл,  когда шофер грузовика спрыгнул из кабины
ловко, крепко встал наземь и не оставил надежд на опьянение.

Настурция Робертовна Притыка выскочила на порог комиссионного и  ветер
трепал  ее  платье  и  волосы и покрывал пылью дорогие ткани и шерсти,
упаковывающие Настурцию,  и губы ее были сжаты до бескровия, взгляд ее
враз  вместил  Стручка,  сраженного  гипсовым обломком и валящегося на
злосчастную корзину ручка засохших цветов да так неудачно, что корзин-
ная  ручка  из  гнутых прутьев расцарапывает щеку Стручка,  расписывая
красным.  От недосыпа,  от суматошных ласк, усталости, от невоздержан-
ности  в приеме крепких и коварных напитков воображение Настурции сыг-
рало с ней злую шутку,  и она очевиднее всех узрела,  как голова Гриши
задрожала  и приготовилась покинуть бронзовые плечи в погонах пометных
звезд. Настурция завизжала дико, на всю площадь и не из жалости к Гри-
ше,  а понимая,  что его бесценная башка добьет Стручка потому, что по
всем законам естества выходило:  при падении голове Гриши никак не ми-
новать  окровавленной головы Стручка и встреча двух лбов:  гипсового и
испещренного морщинами, станет для Стручка последним ярким впечатлени-
ем его жизни.

Ревела Настурция подобно реактивному двигателю:  враз затихли торговки
зеленью, звуки станции стыдливо упрятались под платформы и за бараки и
в возникшей тишине сольный вой Настурции служил поминальным плачем пи-
онеру Грише, сраженному наконец-то сине-белым рылом вероломного грузо-
вика.

Настурция протерла  глаза  кулаком.  Голова Гриши оставалась на месте,
бронзовый взор, устремленный на станцию и за станцию видел светлое бу-
дущее без пыльных площадей и ясный горизонт и вообще все то, что пола-
гается видеть пионерам,  круглосуточно несущим вахту добра в парках  и
на площадях тысяч и тысяч городов.

Первым движением  на  замершей  площади после столкновения расщедрился
милиционер,  он шагал от станции в сером мундире и серой же  форменной
фуражке  и  только  малиновый околыш в сплошной серости напоминал след
закатного солнца,  проваливающегося в обложные тучи.  Казалось,  Гриша
приободрился - появились свои.

Появление милиционера придало происходящему реальность.  Шпындро нако-
нец разжал пальцы, отпустил руль, тронул Филина за плечо:

Из-за спины донеслось мордасовское:

- Каюк?

Шпындро сжался,  Филин молчал и в словах  Мордасова  слышалось  вещее,
ужасное: Шпындро убил человека. по его вине. погиб. ах да что там, ви-
дел Шпындро не могильный холмик над гробом Филина, не толстенную вдову
и плач дщерей,  размазывающих черные подтеки косметики по щекам, а ви-
дел Игорь Иванович тихую,  уютную страну, с неизменно промытыми окнами
и витринами, с неизменно улыбающимися - пусть и неискренне - вежливыми
людьми;  никогда теперь уже не пройтись вечером по сверкающим  переул-
кам, заглядывая в уютные пианобары, где склонившись над роялем осыпает
Шпындро джазом его молодости то старик с сивой бороденкой, то патлатая
девчушка, то случайно забредший, как и Шпындро, посетитель; могильщики
сгребали отвалы земли из предварительно отрытой могилы и ссыпали не на
крышку  гроба Филина,  а на мечту Шпындро,  заваливая комьями земли те
самые,  промытые до блеска витрины и пианиста,  склонившегося над роя-
лем, и столики с цветами - не чета тем, что у ног Гриши - земля покры-
вала струны инструмента,  высилась слой за слоем и уже не нужна палка,
подпирающая плавно вырезанную крышку, покрытую черным лаком.

- Каюк?

Шпындро смотрел перед собой и не понимал,  вторично ли вопросил Морда-
сов или злокозненный вопрос крутится в голове сам по  себе  и  сшибает
Шпындро  мощными  кулачными  ударами.  Сквозь  лобовое стекло он видел
приближение милиционера,  на минуту замершего у покалеченного Гриши  и
тронувшего за плечо поверженного, ничком лежащего Стручка.

Филин не  выказывал  признаков жизни,  кровь капала обильно и с каждой
каплей Шпындро все меньше и меньше надеялся  на  благополучный  исход:
сковал страх,  но через минуту-другую страх растает, вернее, освободит
место желанию выкрутиться и тогда Шпындро пойдет на все  ради  уютного
пианобара  в далеком далеке,  где