точки зрения обостренной классовой борьбы,
- сказал он. - Идейно написал, а ответ был несерьезный, я помню...  Дескать,
вы беретесь судить о Топорове, который на десять голов выше вас, а  в  вашем
письме, письме учителя, шесть грамматических ошибок. И все.  И  подпись:  А.
Аграновский.
   ...Много раз меня путали с отцом: у нас ведь  имена  начинаются  с  одной
буквы. В тот год, когда умер  отец  -  в  командировке,  в  деревне  Большое
Баландино, - в тот год вышла моя первая книга, отец еще читал ее. В одной из
рецензий было написано: "Автор книги - недавно умерший талантливый советский
журналист". Меня часто путали с отцом, который  был  мне  учителем  и  самым
большим другом, но никогда еще, пожалуй, я не ощущал с такой  ясностью,  что
стал продолжателем дела отца.
   - Вы знаете, статью о Топорове писал не я, - сказал я этому  человеку.  -
Статью писал мой отец. И письмо вам писал мой отец. Но я написал  бы  то  же
самое. Слово в слово.
   Известия. 1962
   Валерий Аграновский
   ЗРЯПЛАТА
   (История одной известной формулы)
   Начну с присказки, а потом будет сказка  о  зарплате.  Обычно,  говоря  с
детьми, начинают так: "В одном  царстве-государстве",  а  со  взрослыми:  "В
добрые старые времена". Не смею препятствовать читателю: кто с чего хочет, с
того и начнет, а уж к концу сделает окончательный выбор.
   Итак, был  у  меня  когда-то  колоритный  герой  документальной  повести.
Прозвище его было  громкое  -  Саша-Москва.  Из  своих  тридцати  шести  лет
восемнадцать просидел в лагерях -  "вор  в  законе"  (насколько  я  понимаю,
работать он не имел права ни в лагере, ни на  воле).  Что  понесло  идейного
противника труда с нашей компанией  "комсомольцев-добровольцев"  на  стройки
Норильска, я не знаю и гадать не буду: вариантов - тьма. А сам он с нами  не
откровенничал (не "кололся"). Так или иначе, мы выехали эшелоном из Москвы в
Красноярск, потом теплоходом "Иосиф Сталин" по  Енисею  до  Дудинки,  а  там
паровозиком по одноколейке в Норильск. Дорога заняла  три  недели,  а  потом
ребята года два вкалывали на новостройках города. Шел в  ту  пору  пятьдесят
шестой год. (Неужели  сорок  два  года  пролетели?  У  времени  вообще,  мне
кажется, разные измерения: десять лет минувших - мгновениями надо мерить,  а
десять будущих - вечностью.)
   Саша-Москва был высок, сух (но не тощ), в татуировке с запястья  до  шеи,
голос  хриплый   (как   у   анархиста   морячка-сифилитика   из   знаменитой
"Оптимистической трагедии"). В приступе гнева  он  резал  собственную  грудь
бритвой крест-накрест, но нас никогда не трогал. Конечно,  он  знал,  что  я
журналист и  что  у  меня  свой  интерес  к  Норильску.  И  почему-то  хотел
произвести  на  меня  благоприятное  впечатление.  Возможно,  я  ему  просто
"показался". Однажды сказал: "Какая ж  вольная  свобода  в  столице  любимой
Родины! Там тебе и девочек навалом, и коньячка армянского реки, и... - вдруг
бросил на меня быстрый взгляд, - библиотеки!" Он  же  успокоил  меня  как-то
душевным словом: "Не волнуйся, Валера, у тебя вся жизнь спереди!"
   Теперь признаюсь читателю: жизнь моя уже давно "взади". Пенсионерист! Что
может быть унизительнее, чем сесть на шею государства? Не о  размере  пенсии
говорю - о факте. Если по болезни, то чем моложе инвалид, тем обидней, но на
кого или на что жаловаться, кроме как на судьбу, на несчастный случай, а  то
и на собственную глупость? Но ежели по старости, так  это  логично;  был  да
весь вышел, ведь возраст на месте не топчется. Денег  -  слезы.  На  сколько
наработал в прошлом, на то и напоролся  в  старости.  Вини  себя,  какой  бы
несовершенной ни была пенсионная сумма.
   Пенсионеры подсчитывают пособие не в долларах, не в фунтах стерлингов, не
в рублях, не в "зайчиках", а в самой прочной (пока еще!) российской  валюте:
в буханках черного или белого хлеба. Сто буханок в месяц - бедность, а  если
триста пятьдесят в месяц - министерский пенсион, а может, и  прокурорский  с
генеральским. Кто хочет, может и в ручных часах: пара часов в месяц - вполне
приличная сумма получается. (Кстати, для меня до  сих  пор  загадка,  почему
часы считают "парами"?) Хотите - переводите пенсии в сутки  круиза,  в  один
или два рукава женских  пальто  или  в  мужские  кепки-"лужковки"  в  месяц:
выбирай - не хочу. Одни измеряют пенсии желудком, другие - количеством  ртов
в семье, а кто еще - живым умом  или  всей  прожитой  жизнью.  А  завидовать
сегодня  некому:  только  работающим  людям.  Им  денежки  льются  (как  нам
кажется), а нам капают.
   Пора сказать главное -  наша  трудовая  жизнь  была  раньше  невнятной  и
странной. Нам не за работу платили, а за приход на работу. Хороша или  плоха
была продукция - государство не "чесало". Имел  товар  спрос  или  не  имел,
хорошо лечили врачи или худо, писали  в  газетах  талантливо  или  бездарно,
ходила публика в кино валом или не ходила вовсе, детей учили с интересом или
со скукой: кого это трогало? Главным был ЕВП - Его  Величество  План,  а  не
"качество" продукции, по бессмертному выражению гениального Аркадия Райкина,
который нас "моштом"  во  рту  смешил.  Почести,  ордена,  звания  и  премии
сыпались с неба (сверху), где сидело "партия-и-правительство" (произносили -
кто подзабыл - в одно слово), оно и  решало:  давать  или  не  давать  людям
прибавку к денюшкам. А снизу, где жил народ, было безмолвие  и  единственная
забота: после службы и работы исправно вставать в  очередь  в  кассу,  чтобы
получить получку.
   Кто-то из самых умных и смелых должен был  первым  осмелиться  и  открыто
сформулировать тезис - в нашей стране,  как  во  всем  цивилизованном  мире,
нужна  капитальная  реформа  "хотя  бы"  оплаты  человеческого   труда.   Не
подозревал я в ту пору, что этот человек в той же  квартире,  где  жила  моя
семья: Русаковская улица, дом два дробь один. А было нас четверо.  Мама  вне
конкуренции: у нее должность мамы. Папа в момент ареста в  тридцать  седьмом
работал спецкором газеты "Правда", еженедельно  публикуя  острые,  как  жало
пчел, "маленькие фельетоны", и после  реабилитации  вернулся  из  норильских
лагерей в Москву и до самой смерти (в 1951-м) был спецкором  уже  "Огонька".
(Теперь вам понятен мой "особый интерес" к Норильску: был еще жив Сталин,  и
папа ничего не говорил сыновьям - мама тоже  сидела  под  Карагандой  и  все
знала о лагерной жизни, - боясь за  наши  развязанные  не  по  тем  временам
языки; вот я и стал после папиной смерти искать его солагерников,  чтобы  по
крохам  восстановить  печальную  судьбу  родителей   и   всего   несчастного
поколения.)
   Старший брат Анатолий потом стал  спецкором  "Известий",  а  я  спецкором
"Комсомольской правды". Помню, кто-то пустил крылатую фразу "Каждое солидное
издание  должно  иметь  хоть  одного   Аграновского!"   Династии,   конечно,
польстило: но все мы к славе были хладнокровны.  Однажды  Толю  спросили  на
читательской  конференции,  как  он  оценивает  журналистскую   квалификацию
младшего брата (то есть меня) и старший ответил парафразом известной  байки:
"Валерий, безусловно, второй журналист страны!" Тут  же  последовал  вопрос:
"Кто же первый?" Толя ответил намеренно  небрежным  тоном:  "Первых  много".
Потом мы все поняли: Анатолий и был "тем самым", первым, потому  и  позволял
великодушие в мой адрес, публично  заявив:  "Валька  -  мое  исправленное  и
улучшенное  издание".  Оба  сына  безоговорочно   полагали   папу   воистину
классиком.
   Как сейчас помню творческую обстановку дома: папа читает семье очерки для
"Огонька", написанные после командировки, а мы  обсуждаем.  Я,  как  обычно,
ловлю "блошки": "У тебя, папа, рифмуется послед-нее слово второго  абзаца  с
первым словом третьего, что недопустимо в очерке,  папа,  это  же  не  "Кола
Брюньон". Толя закрывался с папой  в  другой  комнате,  где  вели  серьезный
профессиональный разговор о концепции материала, о тональности.  Мама  была,
как мы говорили, в "своем репертуаре",  то  есть  нашим  семейным  лоцманом:
"Знаешь, Абраша, ты опять слабо отразил роль партии!" - под общий хохот. Мог
ли я тогда представить себе, что  именно  на  долю  старшего  брата  выпадет
миссия провозгласить мысль, о которой я сказал выше. А  уж  какой  получился
конфуз в итоге, я расскажу в конце повествования: убедительно прошу читателя
потерпеть. Как же без интриги?
   Толина работа в газете была счастливой: он  был  кумиром  и  читателя,  и
коллег. Его боялись и уважали власти, что  было  лучшим  подтверждением  его
публицистического  таланта.  Писал  он  трудно,  мучительно,  не  похоже  на
современных скороспелок: сразу в газетную полосу он не хотел да и  не  умел.
Толя тщательно обдумывал темы, не жалея времени и себя. Однажды,  встречаясь
со студентами журфака, я позволил  себе  сравнить  метод  старшего  брата  с
работой дояра. Толя действительно выдаивал  своих  близких  и  просто  умных
людей, подробно рассказывая им свою тему: размышляя вслух,  он  проверял  на
собеседниках ход мыслей и возможный "поворот" темы. Ночами  и  у  меня  дома
иногда звонил телефон: Толя читал первые абзацы, выверяя тональность очерка.
С присущим мне максимализмом,  я  мог  сказать:  "Никуда  не  годится"  или:
Замечательно!" На что Толя отвечал: "Ничего ты  не  понимаешь,  босяк"  или:
"Молодец, точно!" Потом делал по-своему и получалось прекрасно.
   Помню, он всегда с трудом садился за письменный стол, но уж коли садился,
то работал запойно. Однажды у  него  был  вынужденный  простой:  не  давался
материал. Папа говорил в  таких  случаях:  "Не  вытанцовывается  тема".  Два
месяца могли пройти бесплодно.  Однажды  Толя  решился:  пришел  к  главному
редактору и положил на стол заявление  об  увольнении  -  не  могу  получать
деньги бездельные. Главным "Известий" был тогда умный человек Лев Николаевич
Толкунов.  Он  уважительно   относился   к   журналистскому   творчеству   и
соответственно к Толе. Не помню, были ли они на "ты"  или  на  "вы"  (скорее
всего, второе). Толкунов молча выслушал своего сотрудника и сказал  примерно
так: "Дармовые деньги многие в стране получают, Анатолий. Но вам я плачу  не
за то, чтобы вы писали в "Известия", а за то, чтобы вы не  писали  в  другие
газеты!" И порвал на  мелкие  кусочки  заявление.  Через  неделю  тема  Толе
далась, и скоро очерк пошел в номер.
   Не зря Толя сам называл себя "тугодумом". И вот  случилось:  в  одном  из
очерков он написал сегодня многим известную формулу, которую  я  обещал  вам
процитировать. Звучит она так: заработная плата должна быть заработана.  Кто
сегодня усомнится в справедливости этих слов?  Но  были  и  другие  времена.
Давно ли мы поняли, что работа - жизнь? При разных отношениях  к  реальности
нельзя отказаться от констатации важного факта: прежнее отношение  к  работе
сменилось делом, а не присутствием на месте. Не будем  ломиться  в  открытые
двери, хотя их открыли не так уж давно. Предлагаю читателю,  как  говорится,
оглянуться назад. Льва Толкунова уже не  было  в  "Известиях"  (он  ушел  на
повышение), и главным в газете стал уникальный человек (его фамилии называть
не буду: пусть живет). Мало того, что он не написал ни одной строки, но и не
читал материалы, идущие в собственной газете. Ему их исправно  пересказывали
клевреты, которые всегда были, есть и будут в средствах массовой информации.
Вот так и "доложили" главному, он тут же "поймал" в очерке крамольную фразу,
вам  известную.  И  приказал  ее  немедленно  убрать.  Почему?  Одному  Богу
известно. Но на летучке все же прилюдно сказал: "Аграновский, хоть  и  умный
(говорят) журналист, а написал в очерке глупость".  И  процитировал.  Статья
была кастрирована и вышла без "глупостей". Автор даже  не  успел  вмешаться:
открыл дома утром газету - фразы нет. Объясняться  не  имело  смысла.  Поезд
ушел.
   Зато месть журналиста была убийственна. В ту пору Анатолий был в  группе,
которая писала и редактировала тексты Брежнева. Толя не любил обо всем  этом
рассказывать, но я слышал, что требование  к  газетчикам  было  одно:  фразы
должны  быть  короткими  и   без   деепричастных   оборотов,   которые   уже
маразматирующий лидер произнести не мог. В своем экономическом разделе  Толя
вставил Леониду Ильичу ту самую  "глупость",  которую  главный  безжалостной
рукой изничтожил. В первом же материале (кстати, тоже на экономическую тему)
автор написал: "Как умно, точно и справедливо сказал Леонид  Ильич  Брежнев:
"Заработная плата должна быть заработана". Главный  чуть  не  подавился,  но
цитату съел с  вынужденным  облизанием  цитаты.  Редакция  и  многочисленные
коллеги потешались: надо  же  -  "Известия"  публикуют  "глупости"  генсека!
Дожили.
   Когда сегодня мы с болью видим или слышим, как в пикетах больших и  малых
городов России стоят педагоги,  инженеры,  врачи,  шахтеры  с  металлургами,
ученые-атомщики, мы понимаем: они тысячу раз  правы.  Их  невыданные  деньги
заработаны потом и кровью, платят им не за зря. Играть с получкой  и  прежде
было опасно с работающим людом (вспомните Новочеркасск!), тем  более  нынче,
ведь уже развешаны  перед  властями  предупредительные  знаки  "Осторожно  -
мины!". С тем, что называется "рынком", никакая Америка, Англия с Францией в
придачу не справятся: профуканные кем-то и где-то деньги можно не давать, но
- заработанные?!
   Что  касается  рассказанной  мною  истории  с  крылатой  фразой  Анатолия
Аграновского, вывод предлагаю такой: и  "в  добрые  старые  времена",  и  "в
некотором государстве" судьба газетчиков неизменно  ответственна.  Редакторы
приходят и уходят, а журналисты остаются. Их век долог, хотя и не вечен.
   К собственному  удивлению,  нахожу  вдруг  в  юношеском  дневничке  такую
запись: "Сколь долго мы ни проживем на этом свете,  нам  не  удастся  ни  на
мгновение укоротить время, которое проведем в мире ином".  Прав  автор  этой
мысли?
   Ничего в нашей жизни вечного нет, кроме небытия.
   Огонек. 1998
   ВМЕСТО ЭПИЛОГА: ВТОРОЙ ЗВОНОК
   (Инверсия)
   Мое поколение воспитывалось в обстановке страха и недоверия, о поколении,
нам предшествующем, я уж не говорю: прочитавшему книгу до этих строк  и  без
моих сентенций об этом напоминать не надо. Мы всегда находились  в  ожидании
бед и неприятностей, боясь всего: письма, на конверте которого  стоял  штамп
милиции или прокуратуры, вызова в  деканат  по  самому  безобидному  поводу,
анекдота  политического  характера,  не  нами  рассказанного,  но  в   нашем
присутствии и слишком громко, позднего телефонного звонка,  ну  и,  конечно,
ночного стука в дверь, этого мы боялись больше всего  и  умирали  при  одном
упоминании аббревиатуры КГБ, даже если она нас напрямую не касалась.
   Вспоминаю в связи с этим три истории, случившиеся непосредственно со мной
в разные годы моей относительной взрослости.
   История первая - драматическая. Год примерно 1949. Я перехожу  на  третий
курс Московского юридического института. Осенние каникулы. Наша небольшая  и
дружная компания, состоящая из  трех  ребят  и  трех  девушек,  решается  на
поездку в Ленинград. Лара, Лида, Марина - наши дамы. Вадим,  Володя  и  я  -
мужики (Господи, видали бы вы тогда этих "мужиков"!). В Ленинграде  каким-то
чудом устраиваемся в гостинице "Астория": девчонки в одном номере, мы на том
же этаже - в другом. Не буду описывать блаженство нашего пребывания  в  этом
потрясающем городе, пять  дней  в  котором  могут  навеки  сделать  человека
патриотом Ленинграда. И вдруг - нелепый эпизод,  превративший  счастье  всей
шестерки в совершеннейший кошмар,  в  истинную  муку  ожидания  непоправимой
беды.
   Что же случилось? В антракте спектакля, который мы смотрели в "Мариинке",
Вадима угораздило ответить  на  вопрос  какого-то  иностранца.  Вадим,  надо
сказать, лучше нас знал немецкий язык, а иностранец как  раз  попал  в  него
вопросом по-немецки. Разговор у  них  был  в  нашем  присутствии,  абсолютно
пустячный и весьма любезный, его содержание выветрилось из моей памяти,  как
и из памяти остальных, в том числе (уверен) самого иностранца. Но как только
мы сели на свои места и прежде чем открылся занавес для второго акта, соседи
за нашей спиной, пожилая чета, куда-то пересели, а в их  кресла  водрузились
два одинаковых типа в одинаковых пиджаках. Вадим говорил потом, что у них на
ногах были одинаковые ботинки. Ну, разумеется, мы решили, что  за  нами  уже
следят!
   Второе действие прошло мимо нашего внимания, мы его попросту  не  видели.
Швейцар в театральном гардеробе, как нам показалось,  подал  нам  одежду  со
странной ухмылкой. Перед входом в "Асторию" дежурил, конечно, нас  поджидая,
подозрительного вида субъект. Мы пришли в один из номеров и шепотом обсудили
создавшееся положение.  Володя,  самый  трезвый  из  нас  и  рассудительный,
утверждал, что "обойдется". Вадим откровенно паниковал. Я тоже  трусил,  тем
более что лучше других знал, что такое "враг народа".  Девчонки  пришибленно
молчали. Никому не пришла мысль, что все это пустяки, что  надо  плюнуть  на
случившееся и растереть, как подумали бы обо всем  этом  сегодня  не  только
мудрые студенты,  но  даже  легкомысленные  школьники.  Но  тогда,  в  сорок
девятом?!
   В конце  концов  Вадим  решил  пойти  в  дирекцию  "Астории"  и  все  там
рассказать, упреждая таким образом вполне возможный неблагоприятный  поворот
событий. Мы его поддержали. Вся шестерка спустилась  вниз  и  ждала  Вадима,
пока он беседовал с заместителем  директора  гостиницы  "по  режиму".  Вышел
Вадька с растерянной улыбкой на лице  и  предложил  Володе  и  мне  войти  в
кабинет. Там сидел какой-то невзрачного вида человек - без усов, без бороды,
без родинки на левой щеке, без шрама на лбу и, возможно, даже без лица:  его
образ ну никак не отпечатался в  моей  памяти.  Мы  по  очереди,  не  читая,
подписали уже написанное Вадимом  "объяснение",  касающееся  самих  себя,  в
котором с подробностями говорилось о нашей нечаянной встрече  с  неизвестным
иностранцем. После этого мы поднялись в  один  из  наших  номеров,  и  Вадим
шепотом сказал, что ночью нас, мужиков, могут арестовать, - так он понял  из
разговора с безликим человеком. Я сразу  поверил,  а  Володя  засмеялся.  Но
вдруг Вадим снял с руки часы и протянул их Лиде с  такими  словами  (кстати,
Лида вскоре стала его женой): "Ладно, если нас не тронут, я  буду  в  Москве
вместе с Володькой  сам  над  собой  смеяться,  а  сейчас  пусть  хоть  часы
останутся Лидке на память!" Ночи, как вы понимаете, у нас  не  было,  как  и
оставшихся двух дней в Ленинграде, вконец отравленных.
   Нас, конечно, не арестовали (но это я нынче говорю "конечно", тогда  этой
уверенности у меня не было. Именно в тот год  разворачивалось  и  расцветало
знаменитое "ленинградское  дело",  унесшее  несколько  сот,  если  не  тысяч
жизней,  о  каком  "конечно"  могла  бы  идти  речь?),  нас,  повторяю,   не
арестовали, но даже Володе уже  не  хотелось  смеяться.  Мы  возвращались  в
Москву, уверенные в том,  что  в  институте  уже  лежит  "бумага"  от  "кого
следует", а главные неприятности ждут нас впереди (но если бы только нас,  я
больше всего беспокоился за судьбу папы). Неприятностей, правда, не было: мы
были совершенно уверены, что просто родились в сорочках...
   История вторая - юмористическая, в отличие от третьей, которую,  если  вы
согласитесь со мной, можно назвать  трагической,  -  произошла  в  1951.  Мы
сдавали экзамены (папа еще был жив), и вот перед первым  из  них  с  тем  же
Вадимом и нашей вечной отличницей Зоей сидели рано утром  в  Александровском
саду, прилегающем к Кремлевской стене: Зоя гоняла нас по билетам в последний
раз. Дело было поздней весной (или ранним летом?) и, повторяю, рано утром: к
девяти надо было поспеть на улицу Герцена, 11,  -  в  наш  юридический,  где
перед залом  имени  Вышинского  будет  ожидать  и  страдать  в  предвкушении
экзекуции славная, 47-я, родная группа. Тут  Вадим  и  шепнул  мне,  показав
глазами на кусты, облепи