в  количестве  денег  у  должников,  а  в  количестве
совестливости у "сочинителей" суммы налогов и у тех, кто их  платит.  А  для
определения наличия или отсутствия совести есть  только  один  тест  (он  же
критерий): может ли человек, хватанув стакан касторки, прилюдно кашлянуть  и
сохранить джентльменство?
   Рискнет? Бог ему в помощь. А нам, как в далеком и беззаботном  солдатском
юношестве, остаются два варианта:  когда  кто-то  из  нас  в  казарме  перед
отбоем, уже приготовившись к залпу и предварительно очистив душу, восклицал:
"Зуб!",  обычно  следовало  благосклонное  разрешение:  "Дергай!";  но  если
звучало: "Воздух!", мы весело и  хором  откликались:  "Ложись!"  Казарменные
шутки сегодня уместны, когда  мы  думаем  о  нашем  отношении  к  налоговому
законодательству?
   Так дергать или ложиться?
   Огонек. 1998, Ноябрь
   ДОЛГ ЧЕСТИ
   На моих глазах произошли события, которые иные люди могли бы оценить  как
пустяшные и заурядные, но я запомнил их на всю жизнь, впитал в память (лучше
сказать: "втер" в нее), хотя пишу об этом впервые.  Тому  есть,  по  крайней
мере, одно  объяснение:  был  тогда  неприлично  молод  и  вообще  далек  от
совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко ушел от себя  и
собственного невнятного состояния в прошлом? Так или  иначе,  предлагаю  две
истории. Судьба предоставила мне  редкую  возможность  быть  их  свидетелем.
Читайте, если есть несколько минут свободного времени.
   Начало  эпическое:  дело  было  лет  тридцать  назад.  Писательский   Дом
творчества "Малеевка", самый разгар летнего сезона. Большой и  красивый  (по
тем временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре "седока". В  тот  год
мне  несказанно  повезло,  я  оказался  соседом  замечательных  литераторов:
Владимира Тендрякова, Даниила Гранина и Вячеслава Иванова  (с  ударением  на
"а";  кстати,  сына  "того  самого"  Всеволода   Иванова,   который   создал
героический "Бронепоезд 14-69"). О моих соседях не без  ехидства  и  зависти
говорила писательская общественность Дома творчества: они достигли планетной
известности (что было правдой) и любви "Малеевки" со всеми ее  окрестностями
(что тоже справедливо). Такая  вот  получилась  рядом  со  мной  команда.  А
вскоре, когда кончился срок путевки  Иванова-младшего,  на  его  место  сели
Виктор Некрасов со своей старенькой мамой, приехавшие из  Киева,  и  все  мы
прекрасно ужились и поместились за тесным  столом  (Некрасов,  если  кто  не
помнит, написал "В окопах Сталинграда").
   Теперь я умолкаю: Что еще можно сказать  о  моих  замечательных  соседях,
посланных мне судьбой?
   Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все  звали
Комой, и я так звал. Кома был  (и,  слава  Богу,  есть!)  человеком  мягким,
доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным  господином;
именно так о нем отзывались мои соседи, а  не  я  сам  (мне  надо  было  еще
заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю  к  сказанному,
чтобы завершить портрет моего  героя:  Кома  считался  литератором  широкого
профиля: и сам писал,  и  прекрасно  знал  историю  литературы,  и  критикой
"баловался".  И  все  это  при  феноменальных  энциклопедических  знаниях  и
рафинированной интеллигентности.
   И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг  вошел  всем  известный
писатель, только что приехавший в Дом творчества  из  Ленин-града.  Он  тоже
"герой" моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать  (его
уже нет на  этом  свете),  -  зачем  тревожить  имя  человека,  неспособного
объясниться? Оглянув переполненный зал  и  сделав  общий  поклон,  вошедший,
решительными шагами, целенаправленно, направился к нашему столику. При  этом
радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь  мир,  а
вовсе не намеченную заранее жертву. Шел он  именно  к  Коме  Иванову.  Затем
произошло то, во имя чего я и затеял  разговор:  визитер  близко  подошел  к
Коме, весь сияя и  протягивая  обе  руки.  Кома  поднялся,  наклонил  голову
вперед, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение  не  точное,
но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил
руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетливо: "Извините, я  не  могу
подать вам руки". И  тут  же  сел  за  стол:  "прием  окончен".  Ленинградец
оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы  его
в "Малеевке" не видели. Какова была причина у Комы, я не  знаю,  но  уверен,
что была, и очень серьезная. Если бы сказал, мы,  уверен,  любое  объяснение
приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.
   Факт остается фактом:  урок  принципиальности  и  бескомпромиссности  был
преподан - наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное
недоумение и вопросительный взгляд  на  соседей  по  столику.  Поймав  этот,
неозвученный мною,  вопрос,  Владимир  Тендряков  одними  губами  беззвучно,
сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: "Долг чести".
   Больше мы к этому эпизоду не  возвращались,  как  заговорщики,  принявшие
обет молчания.
   А теперь, читатель, прошу вас перенестись  мысленно  в  иное  время  и  в
другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице  Горького,  середина
семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза  писателей.  Только  что
завершилось голосование, и притомившиеся участники  потянулись  по  домам  в
надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я  в
ней. Рядом - любимый мною театральный критик (его уже нет с нами, возраст  и
болезни  безжалостно  пропалывают  человеческое  поголовье),   который   был
известен своей способностью всегда попадать в неловкую  ситуацию,  при  этом
никогда не желая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким  он
казался  наивным,  трогательным  человеком:  вечером,  проспав  в   той   же
"Малеевке" начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем
улыбаясь, воскликнул: "Доброе утро!")
   Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: "Ты его вычеркнул?"
Кем был "он", все мы знали без лишних слов. И молча, делая  лаконичный  жест
рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, который сейчас изображу так:
"кгх!". Вот этот звук и сопровождал мое "харакири" по собственному горлу.  И
тут черт дернул меня спросить миролюбивого  друга:  "А  ты?"  Он  не  только
"кгх"-рыкнул, но еще добавил вслух: "Эту стерву". И оглянулся: прямо за  ним
стоял в очереди "он"! Я обомлел, отлично зная (как и все  остальные),  какие
гадости умеет делать  этот  зловредный  литератор.  (Не  называю  конкретных
фамилий не только из-за того, что моих героев нет на свете,  а  потому  еще,
что  вообще  не  умею  передавать  что-то  сплетнеобразное,  которое  обычно
преподносят "с именами наперевес".)
   На моих глазах все мгновенно преобразилось: мой милый коллега осклабился,
изобразил лицом саму сладость, как будто кто-то положил  ему  в  рот  халву.
Какое удовольствие, какая радость, и все это без слов, одной  физиономией  и
выражением глаз. Как счастлив я созерцать тебя, мой дорогой учитель и  друг!
А вслед за этой пантомимой троекратный традиционный российский поцелуй  "губ
в губы". Вновь получилось  "доброе  утро",  сказанное  вечером.  На  всех  -
воистину! - не угодишь. Тем более что не всегда усмотришь, кто за кем  стоит
в  очереди  -  то  ли  за  пальто,  то  ли   за   должностью,   то   ли   за
благорасположением. Пардон, месье. И вам пардон: обмишурился.
   Когда сегодня я вижу по телевизору бесконечные встречи  и  проводы  наших
высокопоставленных  мужей  да  еще  с  поцелуями,  всегда  вспоминаю  своего
всеядного милого друга с его любимой "стервой".
   Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.
   Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас  много,  а
честь - одна.
   Век. 1999, 30 июля
 
   Примечание. Наш юмористический экскурс окончен, хотя  я  не  уверен,  что
всех читателей он приведет в состояние  безудержного  смеха.  Зато  появился
повод улыбнуться (увы, с  горечью):  наш  плотоядный  период  жизни  изобрел
очередной  журналистский  жанр,  скоро   вошедший   в   моду   (особенно   в
правоохранительных службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть  плачьте,
хоть смейтесь,  но  мы  стали  говорить  в  газетах  и  вещать  по  радио  и
телевидению "обвинительные заключения", связанные с  конкретными  именами  и
фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что наша святая обязанность  прежде
всего  защищать  людей.  К  кому  еще,  пройдя  все  официальные  инстанции,
обращается  народ  с  просьбой  помочь  найти  справедливость  и  защиту  от
произвола? К нам, журналистам, идут люди.
   Помню, в добрые старые времена в "Комсомольской правде"  процветал  некий
"обличитель"  (правда,  не  в  штате),  исправно   приносил   и   публиковал
простенькие материалы  с  нехитрым  содержанием.  Например:  возле  книжного
магазина на Кузнецком мосту происходит подпольная торговля редкими  книгами.
Среди замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да  еще
с расшифровкой: кто, где-кем работает. И вся статья почему-то  называлась  в
редакции "фельетоном".
   Чистый донос! Сегодня мало таких? Никакой аналитики, ни попытки осмыслить
явление, ответить на традиционные журналистские  вопросы:  "почему"  и  "что
делать": только всепоглощающее желание  дать  (кому?!)  "адресок"  виновного
(без суда и следствия), но установленного самолично журналистом. Пруд  пруди
таких озвученных и пропечатанных "героев". Не нуждающихся в  доказательствах
при обнародовании.
   Наши  собратья-журналисты   готовы   работать   вдохновенно,   не   боясь
ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и
достоинстве, но и не без страха получить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего
брата весьма профессиональный жанр "журналистского расследования", но именно
расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.
   А уж если прельщает кого-то из молодых жареный факт, не стоит ли испытать
свою судьбу не в журналистике, а в специальных службах (вы понимаете, что  я
имею в  виду?),  при  чем  тут  журналистика?  Эти  профессии  действительно
родственны, и методы бывают одинаковыми, и риск  равен,  но  зачем  хорошему
сыщику называть себя журналистом, а журналисту  -  разоблачителем?  Функции,
говорят, совпадают? У кого как. Но мухи у каждой  профессии  -  свои.  Мы  и
прежде касались этой проблемы, но не грех еще раз (и не два!) ее тронуть.
   А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной дороге.
   Создание концепции
   От "холодно" к "горячо"
   В письме, пришедшем в редакцию, содержался  следующий  факт.  На  крупном
сибирском заводе уличен  во  взяточничестве  секретарь  комитета  комсомола.
Взятки он брал, участвуя как представитель общественности при  распределении
квартир. Все. Фамилия есть, адрес, название завода.
   Какова тема? С каким набором  мыслей  может  отправиться  в  командировку
журналист, сотрудник молодежной газеты?
   Начнем с простых вариантов.
   1. "Брать взятки плохо"  -  мысль  достойная,  правильная,  но  очень  уж
тривиальная. Столько писано-переписано  на  эту  тему,  что  стоит  ли  нам,
"думающим" журналистам, прибавлять еще один материал, увеличивая количество,
а не качество опубликованного? Стоит ли провозглашать все  ту  же  банальную
истину?
   2. "Почему человек стал взяточником?"  -  это  уже  интересней,  хотя  бы
потому, что мы не просто ограничимся констатацией факта, а  сделаем  попытку
поискать причины. Действительно, случайно  или  не  случайно  событие?  Быть
может, секретарь запутался? В  чем  же  и  почему?  Или  какие-то  люди  его
запутали, например жена с непомерными требованиями или "друзья" в  кавычках?
Или обстоятельства - но какие? А может, перед глазами молодого человека  был
чей-то "привлекательный" пример, оставшийся безнаказанным?
   В принципе во всем этом можно разобраться. Но не  забудем:  речь  идет  о
молодом человеке  -  раз,  и  речь  идет  о  молодежной  газете  -  два.  Не
обезличивается  ли  "наша"  молодежная  специфика,  не  теряется  ли   "наш"
молодежный поворот?  Если  мы  поставим  вопрос  о  причинах  взяточничества
"вообще", с одинаковым успехом можно брать в "герои" и врача,  обремененного
семьей,  и  старого  железнодорожного  кассира,  и  торгового  работника,  и
сотрудника жилотдела исполкома, а здесь - комсомольский вожак, почти юноша!
   3.  Хорошо,  подумаем  в  этом  направлении.  Стало  быть,  почти  юноша.
Вероятно, лишенный жизненного  опыта  человек.  И  уже  взяточник!  Кто  его
"научил"? Когда он успел "научиться"? Не заразился ли  преступным  желанием,
как  заражаются  инфекцией,  от   той   части   общества,   которая   больна
взяточничеством?  Не  результат  ли  это  эпидемии?  Многие  болезни   нынче
"помолодели":  появились  юноши  гипертоники  и  склеротики,  двадцатилетние
импотенты, инфарктники в средней школе,  гибнущие  от  рака  в  пятимесячном
возрасте, - вот и коррупция "помолодела"! А что, это достойно внимания.  Тем
более  что  вирусному  заболеванию  оказался  подвержен  не  просто  молодой
человек, а как бы защищенный дополнительной  броней  комсомольского  вожака.
Но, выходит, и броня не выдержала?
   Пожалуй, мы приближаемся к "нашему" повороту, но чего-то еще не  хватает,
что-то еще не "дожато" - чувствуете? От "холодно" мы ушли,  но  должно  быть
горячо".
   4. В самом деле, размышляем дальше, откуда преступный  соблазн  именно  у
комсомольского руководителя? За какие такие "услуги" он мог бы брать взятки,
если занят членскими взносами, организацией самодеятельности, воскресников и
т. д.? Абсурд.
   Однако вернемся к письму:  наш  "герой"  брал  взятки  при  распределении
квартир. Следовательно, у него  был  "голос"  достаточно  весомый,  если  он
рисковал брать деньги, а  затем  выполнять  свои  преступные  обязательства.
Иными  словами,  наш  секретарь  обладал  достаточным   авторитетом?   И   в
традиционном "треугольнике", обычно решающем квартирные дела и состоящем  из
представителя   парткома,    представителя    месткома    и    представителя
администрации, занял равноправную "четвертую сторону", будучи представителем
комсомола? Если это так, рискнем предположить: по крайней  мере,  на  данном
заводе роль и влияние комсомола выросли  до  такой  степени,  что  секретарь
"мог" брать взятки при  распределении  квартир  и  гарантировать  исполнение
своих оплаченных обязательств!
   Это уже совсем  "горячо".  Последнее  мыслительное  усилие,  и  концепция
готова. Она прозвучит так:  "В  условиях,  когда  комсомол  наращивает  свое
влияние в обществе и приобретает все больший удельный вес, надо быть  трижды
внимательнее к подбору комсомольских кадров".
   По-моему, отлично. Во-первых, несмотря на резко  отрицательный  факт,  мы
заметили  за  ним  позитивное  явление:  повышающийся  авторитет  комсомола.
Во-вторых, обнаружили "болезнь роста": возможность злоупотребления возросшим
авторитетом и влиянием. В-третьих,  подсказали  способ  лечения:  тщательный
подбор кадров; подсказали бы больше, да больше пока сами не знаем, но  пусть
теперь умные головы задумаются. И наконец,  в-четвертых,  создав  концепцию,
получили возможность собирать материал под задуманную концепцию.
   Концепция поможет быть "зрячим" в командировке. Собирая под нее материал,
журналист должен ответить на вопросы, которые  прежде,  при  ознакомлении  с
письмом, ему и в голову не приходили. Например, действительно ли авторитетен
комсомол на данном заводе? Чем именно? Какими делами он заработал влияние на
общественную жизнь коллектива? Является ли производным  авторитет  секретаря
от  авторитета  заводского  комсомола?  Каким  образом  прошел  в  секретари
"герой"? Какие изъяны в методике подбора кадров сегодня болезненно мстят нам
за то, что вчера мы их не замечали? Секретарь-взяточник -  формальный  вожак
молодежи или действительно лидер? Всегда ли совпадают в одном лице лидерство
и вожачество? И т. д.
   Значит ли это, что наша концепция непорочна и устоит  при  любых  ветрах,
как пирамида Хеопса? Нет, конечно. В принципе, думаю, как тема  она  устоит:
комсомол  в  самом  деле  набирает  авторитет,   зарабатывая   равенство   в
"треугольнике", по крайней мере при решении бытовых  проблем.  Но  в  данном
конкретном случае концепция может  и  лопнуть.  Вариантов  ее  гибели  можно
назвать  не  меньше,  чем  вариантов  устойчивости.  Например,  если   вдруг
выяснится,  что  "герой"  не  такой  уж   авторитетный   человек,   как   мы
предполагали, и комсомол на заводе вовсе не знаменит делами  и  влиянием,  а
была элементарная  взятка  по  чьему-то  наущению,  "под"  кого-то,  истинно
авторитетного,  и  секретарь  как  раз  по  слабости  своей  исполнял   роль
передаточной инстанции. Все возможно?
   Как быть тогда? Я вижу три выхода из положения. Первый: отказ от факта во
имя сохранения темы и концепции.  Это  значит,  надо  набраться  терпения  и
подождать (или поискать) другой фактический  материал,  подходящий  к  нашей
концепции. Второй: переход на  другую  тему  и  концепцию  с  использованием
данного факта. Перестраиваться следует на месте, и это  плохо,  но  мы  сами
виноваты, потому что  обязаны  были.  размышляя  над  фактом,  предусмотреть
несколько  вариантов  тем  и  концепции.  Третий:  остаться  с  выработанной
концепцией, хотя фактический материал "не лезет" в ее рамки. В этом  случае,
столкнувшись с "мешающими деталями", не избегать их, а так и писать: я, мол,
думал, что комсомол на  заводе  вырос,  приобрел  влияние  и  случившееся  -
издержка роста, и  тогда  перед  нами  встала  бы  проблема  кадров,  однако
фактическая ситуация оказалась иной, но это не должно помешать  нам  сделать
выводы, способные предотвратить или смягчить последствия грядущего  явления.
(Вот где, кстати, автор материала имел бы шанс подняться на уровень высокой,
то есть настоящей, публицистики!)
   Подведем итог. У нашей концепции, конечно, могут найтись оппоненты, но  я
не готов спорить с ними, потому что ставил перед собой совсем  иную  задачу:
продемонстрировать ход мыслей  журналиста,  размышляющего  над  фактом.  При
этом, чтобы  не  затягивать  разговор,  ограничился  собственной  интуицией,
которая может оказаться  либо  ошибочной,  либо  недостаточной  для  решения
вопроса по сути. В действительности, если бы мне  пришлось  заниматься  этим
делом, я бы прежде всего посоветовался  со  знающими  людьми,  посмотрел  бы
выводы  социологов   Горьков-ского   политехнического   института,   которые
исследовали в свое время проблему  формального  и  неформального  лидерства,
нашел бы специальную литературу по  вопросу  о  комсомольском  авторитете  и
влиянии на общественную жизнь страны - короче говоря, набрался бы знаний,  а
затем либо отказался от концепции, либо упрочил ее  настолько,  что  был  бы
готов  ввязаться  в  спор  с  оппонентами.  Однако  разговор  наш   касается
методологии журналистской работы, и потому не будем отвлекаться.
   ОБМАН
   Со дна моей памяти вдруг поднялись на поверхность два сюжета, разделенные
годами. Один сюжет я называю "определяющим", а  другой  "сопутствующим".  Но
как они сложатся в единую картину в  читательском  восприятии,  я  не  знаю.
Хронология вообще понятие мистическое: время и дробит нашу жизнь на этапы, и
причудливо ее объединяет; об этом я, признаться, прежде не задумывался.
   Заголовок моего материала исполняет функцию знаменитого чеховского ружья,
которое, вывешенное на сцене в первом акте, пальнет, когда придет его время.
Потерпите, такова драматургия; от нее нет смысла уходить, чтобы не  потерять
читателя раньше положенного.
   А начнем с "определяющего" сюжета. Дело было в ту пору, когда  я  работал
спецкором "Комсомолки", проще сказать - давно. Обратите внимание на то,  что
я бережно  избегаю  дат.  Но  именно  в  них,  возможно,  ключ,