была  легкой,  коль
неизбежна. Не один я такой умный, и  великие  утверждали:  желайте  себе  не
легкой жизни, а легкой смерти.
   Так вот, представьте, что  мы  не  сели  в  "Шереметьево".  Сковырнулись.
Останки расфасовали по гробам. Выдали  родственникам.  И  осталась  от  меня
мыльница с запиской. И, конечно, родился  бы  миф  о  самом  мужественном  и
смелом человеке, который сумел до конца сохранить лицо. Но была  ли  в  этом
правда? Нет, не мужественным я был, а успокаивающим  своих  близких.  Обычно
мы, узнавая о смерти родных и знакомых, страдаем сознанием: как они умирали?
Мучались? Плакали? Больно им было? В сознании или мгновенно? В записке  моей
было сказано (напоминаю):  "Я  совершенно  спокоен".  Пусть  думают,  что  я
спокоен (хотя боялся), что не трясся (хотя трясся),  что  не  умирал  раньше
смерти от страха (хотя умирал!). Для того и писал записку, чтобы родным было
легче так представлять себе гибель отца и мужа,  брата  и  сына.  Храни  их,
Господи!
   Помню, когда погибли космонавты  Волков,  Добровольский  и  Пацаев  из-за
разгерметизации капсулы, опускающей их на землю, говорили, что  они  прожили
четырнадцать секунд, прежде чем закипела  кровь.  Я  несколько  раз,  будучи
человеком впечатлительным,  пытался  ощутить  то,  что  ощущали  они  в  эти
четырнадцать секунд.  И  считал,  и  оказалось,  что  эти  секунды  -  целая
вечность, и уже с  середины  счета  я  начинал  торопиться,  желая  ускорить
смерть, чтобы не мучиться ее сознанием. Самое трудное -  это  последние  три
секунды, когда мозг еще не принял  смерть,  а  сердце  уже  знает  об  этом:
сколько еще успевает передумать человек  за  эту  вечную  и  мучительную  не
смерть еще, но и уже не жизнь. И, бывало, глядя со своего тринадцатого этажа
на землю и угадывая время  полета,  понимаешь:  последние  секунды  -  самые
долгие в жизни.
   Наверное, умирать всем и всегда трудно. Говорят, что молодые,  сочувствуя
умершим старикам, утверждают: зато они избавили себя от огромного количества
болезней, сопутствующих старости: от инсульта, инфаркта,  аденомы  простаты,
бронхиальной астмы, склероза, мигрени, бессонницы  и  несть  им  числа.  Что
касается лично меня, то мечтаю умереть во сне: все знают, что меня нет, а  я
- единственный в мире, кто не знает и никогда об этом не узнает.
   Блистательный вариант!
   Два французских слова: "репутация"  и  "реноме"  по  сути  одинаковы,  на
русский  переводятся  как  "сложившееся  в  обществе  мнение  о   качествах,
достоинствах и недостатках кого-либо". Спрашивается: какое мнение  сложилось
обо мне, если бы пришлось обществу увидеть записку из моей мыльницы? Была бы
она достаточна для рождения общего мнения  -  и  какого?  Впрочем,  из  чего
только не умеют в наше странное время "раскручивать" бездарей и невежд (хоть
в политике, хоть на эстраде), и героев, и  звезд,  и  целителей-мимов  любой
величины. Были бы деньги и чье-то желание. Нет уж, порядочному  человеку  не
нужна "раскрутка": быть собой - самое великое счастье  в  жизнь.  И  совесть
спокойна, и никакая инфляция не грозит - ни нравственная, ни всякая.
 
   ПОСТФАКТУМ. В 1984 году умер мой старший брат Анатолий. Много  лет  я  не
знал, что кто-то пустил зловещий слух, что брат умер, переживая из-за  меня.
Иными словами, что я виноват в смерти Толи. Обвинение не было брошено мне  в
лицо, не высказано в моем присутствии. Нашлись люди (они всегда  находятся),
которые с готовностью приняли этот  слух  и,  как  эстафету,  отправили  его
дальше - по  "кухням".  А  я  не  понимал,  почему  вдруг  повеяло  холодом,
недоброжелательностью, неприязнью от некоторых наших общих с Толей  знакомых
и даже друзей. При встречах они стали отводить глаза,  "придушили"  телефон,
который прежде говорил у меня дома  их  голосами...  С  горечью  представляю
себе, что где-то в узком кругу они вынесли мне приговор, не нуждаясь в  моем
"последнем слове". Да что с вами, заочно меня осудившие, случилось? Вы могли
иметь ко мне любые (даже справедливые) претензии, но при этом - не  касаться
самого дорогого, что есть между близкими по крови  и  по  жизни  людьми:  их
родственных чувств.
   Да, брат за меня всегда переживал, как и я за него: как же  могут  родные
братья  быть  равнодушными  к  делам  и  заботам  друг  друга?  И  можно  на
десятилетия вперед застраховаться от болезней, от бед,  от  сумы  и  тюрьмы?
Помню, за два года до своей смерти Толя навещал меня в  реанимации,  куда  я
попал с инфарктом. Вот одна из его записок, случайно сохранившаяся:
   "Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради. Вспоминай одно хорошее,  только
хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все пройдет, все минует. Главное - держись,
братишка. Целую тебя, Толя".
   Если б я тогда в больнице вдруг умер (что было возможно), неужто  нашелся
бы тип, который посмел бы обвинить старшего брата в  смерти  младшего?  Мало
было у меня собственных переживаний, мне нужны были для смерти  еще  Толины?
Абсурд, видимый простым глазом.
   Мы не только братьями были. Когда родителей в тридцать седьмом арестовали
(тоже проверяя на прочность нашу семью), долгие годы Толя  был  для  меня  и
матерью, и отцом. За родителей мы сильно переживали, особенно Толя, но он  и
сам не умер, и мне  не  позволил.  Наши  отношения  всегда  были  по-братски
светлыми и прозрачными, незамутненными завистями и ревностями. А  тут  такая
пошла "утка"! Когда я впервые услышал о ней, пропустил мимо ушей,  буквально
"по классику":  первое  обвинение  не  достигает,  второе  задевает,  третье
удивляет. Знал бы я наверняка автора той "новости", я сумел бы по  авторству
вычислить его мотив или мотивы. Но какими  бы  они  ни  были,  я  все  равно
оказался бы  в  тупике:  обвинение  одного  брата  в  таком  страшном  грехе
автоматически  ставит  под  сомнение  (у  размышляющих  людей)  и  репутацию
второго. Получается дуплет, но зачем "автору" и его  сторонникам  мой  Толя,
его-то за что? - не понимаю. Может, расчет на то,  что,  публично  доказывая
абсурдность обвинения, я позволю себе воспользоваться,  по  их  мнению,  той
аргументацией, прямо или косвенно  бросить  тень  на  незапятнанный  в  моей
памяти образ брата?  Не  дождетесь,  уважаемые  партизаны,  не  снизойду  до
"подробностей", лучше останусь обезоруженным. Я бы на дуэль вызвал  "автора"
(только бы он дамой не оказался, наш общий с братом "народный мститель"), на
откровенную беседу пригласил, хоть прилюдно, хоть с глазу на глаз (только бы
он с совестью был), к Божьему суду призвал (только бы он не был циником).
   А всем вам, благодарно принявшим  шепот  (и  шептуну,  конечно),  напомню
слова Сенеки: "Смерть иногда бывает карой, часто - даром,  а  для  многих  -
милостью" [10]. Хулители наши, уймитесь! Живите долго и счастливо, а уж коли
время придет, не промахнитесь, заранее о душе своей подумайте.  И  оставьте,
пожалуйста, отношения братьев в покое: мы все равно не перед вами,  а  перед
Богом ответ держать будем.
   "Толя, Толя, Толя, Толя. Я совершенно спокоен".
   Смена. 1996, № 11
 
   Подводя итог, сделаем следующие выводы.
   1.  Независимо  от  того,  договорятся  или  не   договорятся   теоретики
относительно  существования  жанра  художественной  документалистики  и  его
названия, он уже есть, и мы в нем работаем.
   Учитывая то  обстоятельство,  что  границы  между  жанрами,  в  принципе,
стираются, мы уже сегодня живем по одним законам  с  беллетристикой,  и  это
благо, способствующее процветанию журналистики. Подобно  тому  как  прозаики
стали все чаще обращаться к  документу,  очеркисты  все  чаще  обращаются  к
приемам работы прозаиков. М. Горький в свое время  писал  о  трех  элементах
художественного произведения: о теме, языке и  сюжете  [11].  Художественная
документалистика с ее нынешним содержанием не может, конечно, обходиться  ни
без темы, ни без языка, ни, если угодно, без сюжета.
   2. Цель, стоящая перед нами, исторически вытекает из факта  существования
художественно-документального жанра: будить общественную мысль,  формировать
общественное   мнение,   а   не   просто   ублажать   читателя    бездумными
повествованиями, не просто давать отдых уму  и  покой  чувствам.  И  в  этом
смысле  у  нас  тоже  нет  противоречий  с  целями   беллетристики,   лучшие
произведения которой воспитывают людей и формируют их общественное сознание.
   3. Критерием жанра художественной документалистики  является  не  уровень
домысла или вымысла,  а  степень  достоверности,  ибо  достоверность  -  это
критерий всего истинного  искусства,  всей  литературы.  Пока  читатель  нам
верит, мы существуем! Следовательно, наша обязанность  -  постоянно  держать
руку на "читательском пульсе", учитывать грамотность современного  "газетных
тонн глотателя", его способность к самостоятельным размышлениям  и  выводам,
его социальную активность, его повышающуюся  требовательность  к  правдивому
изображению жизни.
   4. Хотя документалисты и живут с прозаиками по одним законам и пользуются
одними  творческими  методами,  есть  между  ними   существенные   различия,
касающиеся главным образом масштабности тем, фундаментальности  исследований
и величины публикаций.
   Прозаиков волнуют  в  основном  "вечные"  проблемы,  такие,  как  любовь,
предательство,  верность,  порядочность   и   т.д.   Документалисты   заняты
актуальной проблематикой, их беспокоит злободневность, а если они и касаются
"вечных" тем, то в их сегодняшнем преломлении, когда возникает необходимость
привлечения  к  ним  общественного  внимания   в   концентрированном   виде.
Беллетристы - это, если угодно, и "долговременные огневые точки";  очеркисты
- передвижные. Они подвижнее, оперативнее, они  чаще  меняют  направления  и
менее укреплены. Очеркисты откликаются быстрее, но  звучат  кратковременнее.
Если  писатели,  по  выражению   Н.   Чернышевского,   "изображают   вообще,
характеристическое" [12], то газетчики ставят вопросы относительно  частные,
размышляя над проблемами сегодняшнего  дня  тоже  сегодня.  У  Аристотеля  в
"Поэтике" выражена мысль о том, что историк и поэт "различаются не тем,  что
один  говорит  стихами,  а  другой  -  прозой.  Разница  в  том,  что   один
рассказывает о происшедшем, а другой о том, что могло  бы  произойти"  [13].
Допуская условную аналогию, я готов поставить на место историка  журналиста,
а на место поэта - прозаика, оценив  таким  образом  некоторую  разность  их
задач.
   Наконец, ставя конкретные  вопросы,  газетчики  опираются  на  конкретный
материал,  что  тоже  отличает  их  от  беллетристов.  Не  откажу   себе   в
удовольствии процитировать собственного  отца,  А.Д.  Аграновского,  старого
"правдиста", написавшего в 1929 году  в  предисловии  к  своей  книге  "Углы
безымянные":
   "Автор - газетчик. Этим определяется характер настоящей книги.
   Писатель может (ему разрешается)  купить  на  первом  попавшемся  вокзале
билет, уехать в неизвестном направлении, сойти неизвестно на какой  станции,
нанять подводу и гнать лошадь, пока она не  пристанет.  В  деревне  писатель
узнает, что кроме людей в  деревне  есть  скот,  машины,  классовая  борьба,
налоги, ком-ячейка, и, выбрав этот уголок своей резиденцией, он приступит  к
писанию.
   Получится  книга  о  деревне,  возможно,  столь  интересная,  что  о  ней
заговорит страна, мир. И сколько бы писатель ни  клялся,  что  он  писал  об
одной деревне, ему не поверят. Читатель не  замедлит  обобщить  его  выводы.
Таков удел художника.
   Мы, газетчики, работаем иначе. Пусть наши статьи и фельетоны не  попадают
в "мировую историю" (они только сырье для  историка),  но  когда  мы  пишем:
"Сидор", читатель знает, что мы беседовали с Сидором, а не с  Петром;  когда
мы говорим, что были в деревне Павловка, никто не сомневается, что речь идет
о Павловке, а не о Федоровке...
   Газетчик  -  чернорабочий  литературы,   он   непосредственный   участник
сегодняшнего строительства... Как видите, задачи совершенно ясны и точны. Мы
говорим об одной волости, мы пишем о ней, "какая она есть" сегодня  и  какие
требования предъявляет она к нам и мы  к  ней  на  данный  отрезок  времени.
Никаких претензий на "всемирную историю"..." [14]
   О доводах и резонах
   Поскольку главная задача  художественной  документалистики,  как  мы  уже
говорили,  -  участие  в  формировании   общественного   мнения,   а   также
необходимость будить общественную мысль, логично добавить к сказанному,  что
будить мысль можно только с помощью мысли. Стало быть,  наряду  с  пейзажем,
диалогом, портретом, композицией и прочими компонентами жанра составным  его
надо считать и мысль,  причем  составным  обязательным,  без  которого  жанр
просто не будет существовать,  чего  не  скажешь,  между  прочим,  о  других
компонентах.
   "Мысль - корень публицистики. Хорошо пишет не тот, кто  хорошо  пишет,  а
тот, кто хорошо думает" [15] - эти слова принадлежат Анатолию  Аграновскому,
и я благоговейно к ним присоединяюсь. В  нашей  работе  действительно  важно
количество и качество мыслей на квадратный  сантиметр  текста.  Современному
читателю интересны не столько наши выводы, сколько  ход  наших  размышлений,
который и делает  выводы  убедительными,  а  все  произведение  достоверным.
Читателю нужны резоны и доказательства, и тогда он сам решит, как ему  быть,
что ему делать, за что заступаться и против чего возражать.
   Напомню А. Пушкина: "Всегда были те, кто говорили:  "Это  хорошо,  потому
что прекрасно, плохо - потому что скверно", - и отселе их не вытащишь" [16].
Разговаривать  так  с  сегодняшним  читателем  равносильно  ловле  рыбы   на
заклинания, а не на крючок. Еще В. Маяковский восклицал:  "Ору,  а  доказать
ничего не могу" [17], и это в его время, в двадцатые и тридцатые годы, когда
сила голоса могла заменить довод, и то, как мы  знаем,  не  всегда.  Что  же
говорить о сегодняшнем дне, который дал нам ясно понять, что  основная  сила
журналистики - это прежде всего ее убедительность и доказательность. Сегодня
даже кри-тика в директивной форме не проходит: ее выслушивают  и,  если  она
бездоказательна, ею элементарно пренебрегают. Кончилось  время,  когда  одно
упоминание фамилии человека в газете в негативном или позитивном плане могло
либо вознести его до небес, либо  низвергнуть  в  пучину  тяжких  испытаний.
Сегодня нет редакции, в которой не трубили бы общий сбор,  обсуждая  вопрос,
как повысить действенность критических выступлений.
   Не создается ли у вас, коллеги,  впечатления,  что  критика  нынче  стала
малодейственной вообще? А если создается,  как  дґолжно  нам  оценивать  это
обстоятельство? В конце  концов,  если  слабая  доказательность  приводит  к
малоэффективности газетных публикаций  -  это  ли  не  показатель  растущего
уровня нашей демократии? Читатель нынче выражает откровенное желание сначала
проверить нас, а уж потом нам поверить, и в этом смысле, смею заметить, наши
интересы  совпадают  с  читательскими:  куда   интересней   работать,   если
необходимо искать, а не выдавать готовые рецепты.
   Если мы действительно намерены будить  общественную  мысль,  можно  ли  и
нужно ли делать  это  в  приказном  порядке,  да  еще  при  помощи  крика  и
восклицательных знаков?
   Мы не разбудим ее, а лишь напугаем.
   А  что  такое,  позвольте  спросить,  "доказательность",  что  мы  должны
понимать под "убедительностью"? Прежде  чем  ответить  на  вопрос,  расскажу
весьма поучительную историю.  Дело  было  во  время  войны.  Героя  истории,
работавшего во фронтовой газете, а ныне довольно известного журналиста, я не
называю только потому, что не уверен, насколько точно изложу событие.  Итак,
однажды, вернувшись с передовой, он, измученный и усталый, написал  в  номер
маленькую информацию и лег спать. Информация была примерно такая: "В  ночном
бою за высоту у деревни А. рота под  командованием  старшего  лейтенанта  М.
уничтожила около батальона фрицев, столько-то боевой техники и  захватила  в
плен столько-то вражеских солдат. В сражении отличились..." и т.  д.  Вскоре
уснувшего корреспондента разбудил редактор газеты и  сказал:  "Умоляю  тебя,
соберись с силами и быстренько сделай из информашки очерк, у  нас  давно  не
было очерка!" Повертев в руках уже отпечатанный на  машинке  текст,  молодой
журналист почесал затылок, подумал, потом, наверно,  с  тоской  посмотрел  в
окно, от руки дописал несколько слов и вновь укрылся  шинелью,  уверенный  в
том, что дело сделано. Редактор потрясенно читал: "Тихо  мела  поземка...  В
ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта
М. уничтожила..." С тех пор в этой фронтовой газете, а с ее легкой руки и во
многих других слово "очерк" было изъято из лексикона.  Когда  корреспонденты
отправлялись на задания, они спрашивали редакторов: "С "поземкой" писать или
без "поземки"?" - "Репортаж!" - положим,  заказывали  редакторы.  "А  может,
лучше с "поземкой"?" - стало быть, очерк.
   Так вот, с "поземкой" писать нельзя. Всегда было  стыдно  это  делать,  а
сегодня тем более. К сожалению, еще не все журналисты понимают это и  потому
носят в ножнах слишком легкие перья. Совсем недавно, в феврале 1984 года,  я
с удивлением обнаружил в одном весьма уважаемом центральном журнале материал
под рубрикой "Очерк",  который,  представьте  себе,  так  даже  и  назывался
"Поземка", да и по содержанию был  написан  рукой  человека  из  числа  тех,
которых Б.Н. Агапов называл "публицистами  в  кавычках".  Они  заменяют  или
скрывают  свое   безмыслие   акварельными   красками,   ложными   портиками,
кр-р-расотами  стиля,  всевозможными  "поземками"  и,  как   писал   Агапов,
"выкамаривают пейзажи и петушатся стандартной патетикой". Между  тем  еще  в
тридцатых годах А. Диковский заметил, что "проблема  распределения  сапог  в
третьем квартале не нуждается в раскраске". Оружие настоящего  журналиста  -
цифра, довод и факт, что, конечно же, не исключает, а, скорее,  предполагает
пользование сочным языком, диалогом, "работающей"  композицией  и  при  этом
обязательное ведение читателя путем своих мыслей.
   В дневнике Л. Толстого  есть  такие  слова:  "Художник  для  того,  чтобы
действовать на других, должен  быть  ищущим,  чтобы  его  произведение  было
исканием. Если он все нашел и все знает, и учит... он не  действует.  Только
если он ищет, зритель, читатель сливаются с ним в поисках" [18].
   Вот так мы и вернулись на круги своя: к выводу о том, что без мысли мы  -
пусты.
   И вновь я должен сказать, что замечательная плеяда современных мыслящих и
ищущих журналистов, таких, как Ю. Черниченко, С. Соловейчик, И. Васильев, А.
Левиков, А. Злобин, Л. Графова, А. Ваксберг, А. Аграновский,  Е.  Богат,  А.
Борин, А. Стреляный и многие, многие другие, родилась не  на  пустом  месте.
Были В.  Овечкин,  Е.  Дорош,  М.  Кольцов,  А.  Диковский  А.  Зорич,  А.Д.
Аграновский, А. Агапов, а им  предшествовали  Г.  Успенский,  И.  Бунин,  В.
Короленко, А. Чехов...
   Понимаю, что у каждого времени свои пристрастия и кумиры -  литература  и
журналистика  тоже  отдают  предпочтение  тем  или  иным  "именам";   список
современных лидеров я мог бы вам предложить, но, пока его  составлю,  он  не
раз изменится - и в моем, и в вашем представлении. Какие-то имена останутся,
а какие-то отправятся на "заслуженный" (или не очень) покой.
   Пустое это занятие, тем более я до сих пор не знаю четкой  границы  между
популярностью,  известностью  и  модой:  все  эти  понятия  не  кажутся  мне
синонимами  таланта  или  просто  способности.  Перед  нами  маячит   что-то
мистическое и, одновременно, очень простое, как дважды  два:  там  действуют
свои законы и тайны, постигать которые мы  сейчас  не  будем.  Читатель  сам
может укоротить или дополнить предложенный мною список имен: а  то  и  вовсе
забраковать; в каком-то смысле он всегда будет точнее и справедливее автора.
   Можно ли стать талантливым?
   Говорят,  Ю.  Олеша,  посмотрев  однажды  на  шпроты  в  откр