какую-то  невинную   роль.   Мне
предстояло тщательно обдумать все до мельчайших подробностей, и
вот  я  решил  сочинить  целый  роман,  который должен был меня
спасти!.. По моему требованию мне принесли перьев и чернил  для
письменных  показаний о тех обстоятельствах моей жизни, которых
я не коснулся на допросе.  Я  напряженно  работал  до  глубокой
ночи;  фантазия  у  меня  разгорелась  вовсю,  и постепенно мои
вымыслы стали принимать законченную  форму,  и  все  прочней  и
прочней становились хитросплетения безграничной лжи, которыми я
надеялся заслонить перед взором следователя правду.
     Башенные  часы  пробили  двенадцать,  когда я снова уловил
тихий отдаленный стук, нагнавший на меня накануне такую жуть...
Я  старался  не  обращать  на  него  внимания,  но  все  громче
раздавались  мерные  удары,  а в промежутках кто-то по-прежнему
стонал и смеялся... Хватив кулаком по столу, я крикнул  во  все
горло:
     --Потише  вы там, внизу! --надеясь вернуть себе бодрость и
разогнать овладевший мной страх, но там,  под  сводами  нижнего
этажа, все резче и пронзительней перекатывался хохот и слышался
запинающийся голос:
     -- Бра-тец  мой,  бра-тец...  пусти  меня к себе наверх...
на-верх... от-крой... слышишь: открой!..
     Прямо  подо  мной,  в   подполье,   скребло,   дребезжало,
царапало, и в промежутках раздавались все те же стоны и смех; с
каждой   минутой   все  явственней  звучали  шорох,  царапанье,
скрежет... а в перерывах слышался глухой шум, точно от  падения
тяжелых  глыб...  Я вскочил, держа лампу в руке. Вдруг пол подо
мной заколебался, я отступил и увидел, что на том месте, где  я
только что стоял, каменная плита начинает распадаться на мелкие
куски.  Я схватил ее и без особого труда приподнял. Сквозь дыру
прорвался тусклый свет, и навстречу мне протянулась голая рука,
в которой сверкал нож. Содрогнувшись от ужаса,  я  отпрянул.  А
снизу до меня донесся запинающийся голос:
     -- Бра-тец!  Бра-тец,  Медард  там,  там,  он лезет к тебе
наверх... Бери же...бери... круши... круши... и в  ле-лес...  в
лес!
     Внезапно  меня осенила мысль о бегстве; преодолевая страх,
я схватил нож, который совала мне голая рука, и  начал  усердно
отбивать   известку,   скреплявшую   плиты   пола.   А   некто,
находившийся внизу, ловко орудовал,  выталкивая  плиты  наружу.
Уже  четыре  или  пять плит были отброшены в сторону, как вдруг
из-под пола поднялся  обнаженный  по  самые  бедра  человек  и,
устремив  на  меня  пристальный  мертвенный  взгляд, разразился
безумным,  насмешливым,  наводящим  ужас  хохотом.  Лампа  ярко
осветила  его  лицо... я узнал в этом призраке самого себя... и
рухнул без чувств на пол.
     Очнулся я от резкой боли  в  руках!  Вокруг  было  светло,
тюремный  надзиратель  стоял возле меня с ослепительно горевшим
фонарем,  звон  цепей  и  удары  молота  гулко  отдавались  под
сводами.  Это заковывали меня в кандалы. Мало было наручников и
ножных кандалов, -- меня оковали по талии  железным  обручем  и
посадили на цепь, прикрепленную к стене.
     -- Надеюсь,  теперь  ваша  милость  перестанет помышлять о
побеге, -- промолвил тюремный надзиратель.
     -- А за что молодца посадили? -- спросил кузнец.
     -- Эх, Иост, -- ответил надзиратель, -- разве ты ничего не
слыхал? В городе только и толков, что  о  нем.  Этот  проклятый
капуцин   зарезал   трех   человек.   О   нем  узнали-таки  всю
подноготную. Еще несколько  деньков,  и  у  нас  будет  славная
потеха, -- то-то завертятся колеса!..
     Я  больше  ничего не слышал, ибо снова потерял сознание. С
трудом вышел я из оцепенения, в котором находился долгое время.
Вокруг была непроницаемая тьма. Но  вот  тусклый  дневной  свет
начал  пробиваться  в  низкую,  не  более  шести  футов высоты,
сводчатую камеру, и я с ужасом догадался,  что  меня  перенесли
туда  из  прежней. Меня мучила жажда, я схватил кружку с водой,
стоявшую подле меня, но что-то холодное и липкое скользнуло  по
моей   руке,   и   я  увидел  спасавшуюся  неуклюжими  прыжками
отвратительную, раздувшуюся жабу. С отвращением и омерзением  я
выронил кружку из рук.
     -- Аврелия!   --  простонал  я  в  отчаянии,  раздавленный
обрушившимся на меня несчастием. -- Зачем лгать, изворачиваться
и отпираться на следствии?..  Зачем  прибегать  к  дьявольскому
лицемерию? Только затем, чтобы на несколько минут продлить свою
истерзанную,  мучительную  жизнь?  Чего  ты  хочешь,  безумец?!
Обладать  Аврелией,  которая  может  стать  твоей  лишь   ценою
неслыханного  преступления?.. Ведь если даже ты обморочишь всех
на свете и они поверят  в  твою  невиновность,  она  все  равно
распознает в тебе проклятого убийцу Гермогена и будет гнушаться
тобою.  Жалкий  сумасброд,  где  твои честолюбивые замыслы, где
вера в твое сверхчеловеческое могущество и  стремление  править
своей  судьбой?  Тебе никогда не избавиться от ядовитого червя,
что точит твое сердце? Если даже рука правосудия пощадит  тебя,
ты все равно погибнешь от безысходного отчаяния.
     Громко  сетуя,  бросился  я  на  солому  и  в  тот  же миг
почувствовал, что мне вдавился в грудь какой-то твердый предмет
в кармане камзола. Я сунул туда руку и вытащил  небольшой  нож.
За  все  время,  что  я  сидел  в  тюрьме, у меня не было ножа,
значит, это был, без сомнения, тот самый, что вложил мне в руку
мой  призрачный  двойник.  С   трудом   поднялся   я   и   стал
рассматривать  ножик  в  полоске  яркого  света.  У  него  была
сверкающая серебряная рукоятка. Непостижимый Рок! Да  ведь  это
был  стилет, которым я заколол Гермогена, я потерял его вот уже
несколько недель. Внезапно меня  озарила  чудесная  мысль,  мне
представлялась  возможность  избавиться от позора! Необъяснимый
случай, благодаря которому в руке у меня очутился нож, я принял
за перст Божий, указание искупить мои преступления и  в  смерти
обрести  примирение  с Аврелией. Словно луч божественного огня,
воспламенила  мне  сердце  любовь  к  Аврелии,   свободная   от
греховных вожделений. Казалось, я вижу перед собой Аврелию, как
тогда,  в исповедальне церкви монастыря капуцинов. "Да, я люблю
тебя, Медард, но ты не  мог  постигнуть  моей  любви!..  Любовь
моя--это  смерть!"  --напевно  звучал голос Аврелии, и я принял
твердое решение  поведать  следователю  примечательную  историю
моих заблуждений, а затем покончить с собой.
     Тюремный  надзиратель  вошел  в  камеру  и принес необычно
хорошую еду да еще и бутылку вина.
     -- По  личному  распоряжению  герцога,  --   пояснил   он,
накрывая  на  стол,  внесенный  слугой, потом он отомкнул цепь,
которой я был прикован к стене.
     Я попросил надзирателя передать следователю, что прошу его
выслушать меня, дабы многое ему открыть, ибо тяжкое бремя лежит
у меня на душе. Он обещал исполнить мое  поручение,  но  тщетно
ждал я вызова на допрос, никто не появлялся; наконец, когда уже
совсем  стемнело,  вошел  слуга  и  зажег подвешенную к потолку
лампу. На душе у меня было спокойнее, чем прежде, но я  был  до
того  измучен,  что  вскоре  погрузился  в глубокий сон... Меня
ввели в длинный мрачный сводчатый зал, и я увидел там одетых  в
черные  одеяния  духовных лиц на высоких стульях, расставленных
вдоль стен. Перед  ними  за  столом,  накрытым  кроваво-красным
сукном,  сидел  судья,  а  возле  него  доминиканец в орденском
одеянии.
     -- Ты предан ныне  церковному  суду,  --  заговорил  судья
нарочито  торжественным тоном, -- ибо тщетны оказались все твои
ухищрения, о закоснелый в преступлениях монах, скрыть свое  имя
и  свой сан. Франциск, в монашестве Медард, расскажи нам, какие
злодеяния ты совершил?
     Я хотел с полной  откровенностью  рассказать  о  том,  что
учинил  греховного  и преступного, но, к ужасу моему, слова мои
не имели ничего общего с моими мыслями  и  намерениями.  Вместо
чистосердечного  покаянного  признания  я  пустился  в нелепые,
несуразные  разглагольствования.  Тогда  доминиканец   вскочил,
выпрямился  во весь свой исполинский рост и воскликнул, пронзая
меня грозно сверкнувшим взором:
     -- На дыбу тебя, строптивый, закоренелый грешник монах!
     Вокруг поднялись со своих мест странные фигуры,  протянули
ко мне длинные руки и хором крикнули жуткими хриплыми голосами:
     -- На дыбу его, на дыбу!
     Я  выхватил  нож и ударил себя прямо против сердца, но моя
рука непроизвольно взметнулась кверху; я попал себе в шею,  как
раз  в  то место, где у меня был рубец в виде креста, но клинок
мгновенно рассыпался, точно стеклянный, на мелкие  кусочки,  не
причинив  мне  вреда.  Тут  меня  схватили  подручные  палача и
поволокли в глубокое сводчатое подземелье. Доминиканец и  судьи
спустились   вслед   за   мной.   Судья  еще  раз  настоятельно
потребовал, чтобы я сознался. Я  снова  тщился  высказать,  как
глубоко  я  раскаиваюсь,--и  снова  жестокий разлад между моими
намерениями и словами... Я говорил, раскаиваясь в душе во всем,
испытывая гнетущий стыд, но все,  что  произносили  уста,  было
плоско, бессвязно, бессмысленно. По знаку доминиканца подручные
палача  раздели  меня  донага,  связали  мне  руки  за  спиной,
подвесили  к  потолку  и   принялись   растягивать   сухожилия,
выворачивая  распадавшиеся  с  хрустом  суставы.  Я  завопил от
нестерпимой, яростной боли и проснулся. Боль в руках и ногах не
затихала, но  ее  причиняли  тяжелые  цепи,  в  которые  я  был
закован;  вдобавок  что-то  придавило мне глаза, и я не в силах
был их открыть. Внезапно будто камень сняли у меня с головы,  я
быстро  выпрямился,--доминиканец  стоял возле моего соломенного
ложа.  Сон  переходил  в  действительность,   леденящая   дрожь
пробежала  у  меня  по  спине.  Со скрещенными на груди руками,
неподвижно, будто статуя, стоял монах, глядя  на  меня  в  упор
глубоко   ввалившимися   черными   глазами.  Я  узнал  ужасного
Художника  и  в  полуобморочном  состоянии  откинулся  на  свою
подстилку...  Не обман ли это чувств, порожденный испытанным во
сне возбуждением? Превозмогая себя,  я  приподнялся,  но  монах
стоял неподвижно и все смотрел на меня впалыми черными глазами.
Тут я воскликнул в яростном отчаянии:
     -- Прочь  отсюда...  ужасный человек... нет, не человек, а
сам сатана, ты  хочешь  ввергнуть  меня  в  вечную  погибель...
Прочь, проклятый, прочь!
     -- Жалкий,   близорукий   глупец,  я  вовсе  не  тот,  кто
стремится оковать тебя нерасторжимыми  железными  узами!..  кто
хочет  тебя  отвратить от священного дела, совершить которое ты
призван  Извечной   Силой...   Медард!..   жалкий,   близорукий
глупец...   страшным,   грозным   являлся   я  тебе,  когда  ты
легкомысленно  наклонялся  над   разверстой   бездной   вечного
проклятия. Я предостерегал тебя, но не был понят тобой! Встань!
Подойди   ко  мне!  Монах  произнес  эти  слова  глухо,  тоном,
исполненным глубокой, душераздирающей скорби; взор его,  только
что  внушавший  мне  такой  ужас,  был нежен и кроток, и уже не
столь суровы были черты его лица. Неописуемая тоска  сжала  мне
сердце;  прежде  столь  устрашавший  меня  Художник казался мне
теперь посланцем Извечной Силы, явившимся  ободрить  и  утешить
меня в моей безграничной беде...
     Я поднялся с ложа, приблизился к нему, это не был призрак:
я осязал его одежду; невольно я преклонил колени, и он возложил
мне на  голову  руку,  словно  благословляя  меня. И перед моим
душевным взором  стали  развертываться,  сияя  всеми  красками,
пленительные картины...
     О,  я  вновь  очутился  в священном лесу!.. Это была та же
местность, куда по- чужеземному одетый Пилигрим в  младенчестве
моем  привел  ко  мне  мальчика лучезарной красоты. Я порывался
уйти, меня тянуло  в  церковь,  что  виднелась  невдалеке.  Мне
чудилось: там, жестоко осудив себя и принеся покаяние, я получу
отпущение  содеянных мною тяжких грехов. Но я не мог сдвинуться
с места... и я не прозревал, не постигал, что со мною и  кто  я
такой.  И  вот  послышался  голос,  глухой, как бы исходящий из
пустоты:
     -- Мысль -- это уже деяние!..
     Видение рассеялось; слова эти произнес Художник.
     -- Непостижимое существо, так это всюду  был  ты?..  в  то
злополучное утро -- в церкви монастыря капуцинов близ Б.?.. И в
имперском городе?.. И сейчас?..
     -- Погоди,   --  прервал  меня  Художник,  --  да,  это  я
неизменно стоял на страже, готовый  тебя  спасти  от  гибели  и
позора,  но  ты  всегда  был  глух  и  слеп! Дело, для коего ты
избран, ты совершишь для своего же спасения.
     -- Ах, -- воскликнул я в отчаянии, -- почему ты не удержал
мою руку, когда я, проклятый злодей, того юношу...
     -- Это не было мне дозволено, --  промолвил  Художник,--не
спрашивай  больше! Ибо величайшая дерзость препятствовать тому,
что предопределено Извечной Силой... Медард! Ты пойдешь к своей
цели...  завтра!  Я  задрожал  от  леденящего  ужаса,  ибо  мне
показалось,  что  я  уразумел  слова  Художника. Он знал о моей
решимости покончить с собой и ободрял меня.  Неслышными  шагами
Художник направился к двери камеры.
     -- Когда, о, когда увижу я тебя вновь?
     -- У  цели!  --  еще раз повернувшись ко мне, торжественно
воскликнул он, но так громко, что задрожали своды подземелья...
     -- Значит, завтра?..
     Дверь тихо повернулась на петлях, и Художник исчез.
     Наутро, едва взошло солнце, явился тюремный надзиратель со
своими помощниками, и они тотчас  же  освободили  от  оков  мои
кровоточащие руки и ноги. Это означало, что меня сейчас поведут
на  допрос.  Сосредоточившись  в  себе, примирившись с мыслью о
близкой смерти, я поднялся наверх  в  судебный  зал;  в  уме  я
построил   уже   свое   признание   и  надеялся  все  высказать
следователю  в  кратких  словах,  но  не   опуская   ни   одной
подробности.  Следователь  быстро  подошел  ко  мне, но, должно
быть, у меня был такой  убитый  вид,  что  приветливая  улыбка,
освещавшая    его    лицо,   сменилась   выражением   глубокого
сострадания. Он схватил обе мои руки и тихонько посадил меня  в
свое  кресло.  Затем,  посмотрев  на  меня  в упор, он произнес
медленно и торжественно:
     -- Господин фон Крчинский! Сообщаю вам радостную весть! Вы
свободны!  По  повелению  герцога  следствие  прекращено.   Вас
приняли за другое лицо, всему виной ваше невероятное сходство с
ним.  Невиновность  ваша  установлена с полной очевидностью! Вы
свободны!
     Все  зашумело,  засвистело,  взвихрилось  вокруг   меня...
Фигура  следователя  замерцала,  стократно  повторяясь  на фоне
мрачного,  густого  тумана,  и  все  потонуло  в  непроницаемой
тьме... Наконец, я почувствовал, что мне смачивают лоб холодной
водой,  и  очнулся  от глубокого обморока. Следователь прочитал
мне краткий протокол, где было сказано, что он поставил меня  в
известность о прекращении дела и приказал освободить из тюрьмы.
Я   молча   расписался,   не   в  силах  произнести  ни  слова.
Неописуемое, разъедавшее душу чувство подавляло во  мне  всякую
радость.  Следователь смотрел на меня с участливым добродушием,
и мне показалось, что  именно  теперь,  когда  поверили  в  мою
невиновность  и  решили  меня  освободить,  я обязан откровенно
признаться в совершенных мною злодеяниях и затем вонзить себе в
сердце нож.
     Я хотел заговорить, но следователь, казалось, желал, чтобы
я поскорее ушел. Я направился к выходу, но  он  нагнал  меня  и
сказал:
     -- Сейчас  я  перестал  быть  следователем;  я  должен вам
сказать, что с первого же  мгновения,  как  я  увидел  вас,  вы
чрезвычайно  заинтересовали  меня.  Хотя ваша вина, согласитесь
сами, и представлялась вполне очевидной, мне все  же  хотелось,
чтобы  вы  не  оказались тем отвратительным монахом-злодеем, за
которого  вас  принимали.  Теперь  позволю  себе   доверительно
сказать  вам... Вы не поляк. Вы родом отнюдь не из Квечичева. И
зовут вас вовсе не Леонард Крчинский.
     Я твердо и спокойно ответил:
     -- Да, это так.
     -- И вы не из духовного звания?  --  спросил  следователь,
потупив  глаза,  очевидно,  для  того,  чтобы  не  смутить меня
инквизиторским взглядом. В душе у меня поднялась буря...
     -- Так выслушайте меня! -- непроизвольно воскликнул я.
     -- Тс! -- перебил меня следователь. -- Подтверждаются  мои
первоначальные    предположения.   Тут   действуют   загадочные
обстоятельства, и по какой-то таинственной причуде судьбы жизнь
ваша тесно переплелась с жизнью некоторых  важных  особ  нашего
двора.  По  своему  должностному  положению  я не вправе глубже
проникать в эту тайну, и  я  счел  бы  неуместным  любопытством
выманивать  у  вас  какие-либо  сведения  о  вас и о ваших, как
видно, совершенно исключительных обстоятельствах!.. И все же не
лучше ли  для  вас  покинуть  эти  места,  чтобы  вырваться  из
обстановки, угрожающей вашему спокойствию? После всего, что тут
произошло, пребывание здесь едва ли будет вам приятно...
     Пока  следователь  это  говорил, быстро стали рассеиваться
тени, так омрачавшие мне душу. Я вновь обретал жизнь, и кипучая
радость бытия забила во мне ключом. Аврелия! Я  снова  думал  о
ней, неужели же мне уехать отсюда, прочь от нее?..
     Я проговорил с глубоким вздохом:
     -- И покинуть ее?..
     Следователь  посмотрел  на  меня с величайшим изумлением и
быстро сказал:
     -- Ах, теперь  я,  кажется,  понимаю!  Дай  Бог,  господин
Леонард,  чтобы  не сбылось весьма дурное предчувствие, которое
только сейчас для меня прояснилось.
     Тем временем во мне произошла резкая перемена.  В  душе  у
меня   не  осталось  и  следа  от  раскаяния  и  я,  набравшись
преступной   дерзости,   спросил   следователя   с   лицемерным
спокойствием:
     -- Так, значит, вы считаете меня виновным?..
     -- Позвольте   мне,   сударь,--ответил   серьезным   тоном
следователь,  --  держать  при  себе  мои  убеждения,   которые
вдобавок основаны лишь на мимолетном прозрении. Неоспоримо и по
всей  форме  доказано,  что вы вовсе не монах Медард, ибо монах
этот находится здесь и опознан самим  отцом  Кириллом,  который
был  обманут  вашим  невероятным  сходством, да и монах этот не
отрицает, что он и есть  именно  тот  капуцин.  Тем  самым  все
сложилось  надлежащим  образом,  чтобы  очистить  вас от всяких
подозрений, почему я и готов верить, что вы  не  чувствуете  за
собой никакой вины.
     Тут  за  следователем  пришел  служащий  из суда, и, таким
образом, разговор был прерван как раз  в  то  время,  когда  он
становился для меня крайне тягостным.
     Я  вернулся  в свою квартиру и нашел там все в том виде, в
каком оставил. Бумаги мои, запечатанные  в  пакете,  лежали  на
письменном   столе;  недоставало  только  бумажника  Викторина,
кольца  Евфимии  да  веревочного  пояса  капуцина,   --   итак,
оправдались  догадки,  пришедшие  мне в голову в тюрьме. Спустя
некоторое время ко мне явился камер-лакей и вручил мне  подарок
герцога  -- осыпанную драгоценными камнями золотую табакерку, а
также его собственноручную записку.
     "С   вами   весьма   дурно    обошлись,    господин    фон
Крчинский,--писал  герцог,--но ни я, ни мои судьи не виноваты в
этом. Вы невероятно похожи на одного очень дурного человека; но
теперь все разъяснилось наилучшим  образом;  посылаю  вам  этот
знак  моего  благоволения и надеюсь в непродолжительном времени
увидеть вас".
     Я отнесся с полным равнодушием к милости герцога и  к  его
подарку;  после  долгого  пребывания  в  строгом  заключении  я
испытывал гнетущую печаль,  которая  подтачивала  мои  душевные
силы;  я чувствовал настоятельную потребность в поддержке также
и  моих  телесных  сил,  и  потому  меня  обрадовало  появление
лейб-медика.  Осмотрев  меня  и прописав мне все, что нужно, он
промолвил:
     -- Надо же случиться  такому  странному  стечению  роковых
обстоятельств! Как раз в ту минуту, когда все были уверены, что
вы  именно  тот  отвратительный монах, который натворил столько
бед  в  семье  барона  фон  Ф.,  монах  этот  вдруг  появляется
собственной персо