ящей, быть  может,
ей  грезились  предательство  и  убийство...  Прислушавшись,  я
уловил, что она молится во сне!
     "К делу, скорей к делу, что ты медлишь,  миг  ускользнет!"
-- внушала вселившаяся в меня неведомая сила.
     Я  уже  переступил  порог,  как  вдруг  позади меня кто-то
закричал:
     -- Проклятый злодей! Ну, теперь  тебе  не  уйти!  --  и  я
почувствовал, что кто-то схватил меня сзади с чудовищной силой.
     То был Гермоген. Я обернулся, с величайшим трудом вырвался
из его рук и бросился бежать. Но он снова схватил меня сзади и,
взбешенный, вцепился мне в затылок зубами!
     Долго и тщетно боролся я с ним, обезумев от ярости и боли,
наконец мне удалось нанести ему сильный удар и отбросить его, а
когда он снова ринулся на меня, я выхватил нож -- удар, другой,
и он,  хрипя,  рухнул  на  пол,  да  так, что его падение глухо
отозвалось по всему коридору, куда мы вытеснили  друг  друга  в
отчаянной борьбе.
     Едва  Гермоген  упал,  как  я в диком исступлении бросился
вниз по лестнице, но из конца в конец замка уже неслись  крики:
"Убийство! Убийство!"
     Повсюду замелькали свечи, послышался топот людей, бежавших
по длинным  коридорам...  В  смятении  я  заблудился и попал на
дальнюю лестницу.
     Шум все усиливался, огней в замке все прибавлялось, и  все
ближе  и  ближе,  все страшнее звучало: "Убийство! Убийство!" Я
различил  голоса  барона  и   Райнхольда,   громко   отдававших
приказания слугам.
     Куда бежать, куда спрятаться от погони?
     Всего  за  несколько  минут  до  того,  как  я хотел убить
Евфимию тем самым ножом, каким я умертвил безумного  Гермегена,
мне   казалось,   что  я  смогу,  полагаясь  на  свою  силу,  с
окровавленным оружием в  руке  открыто  уйти  из  замка  и  что
оробевшие,   объятые  ужасом  обитатели  его  не  посмеют  меня
задержать; теперь же я  сам  испытывал  смертельный  страх.  Но
наконец-то,  наконец  я  попал  на  парадную лестницу, куда шум
доносился лишь издалека,  из  покоев  баронессы,  а  здесь  все
затихло;  три  исполинских  прыжка  --  и я внизу, в нескольких
шагах  от  портала  замка.  Вдруг   по   коридорам   прокатился
пронзительный  вопль,  похожий  на  тот,  какой  мне послышался
прошлой ночью.
     "Это она скончалась,  умерщвленная  ядом,  который  своими
руками  приготовила  для  меня",  --  глухо  отозвалось во мне.
Смятение на половине  Евфимии  усиливалось.  Аврелия  в  страхе
звала  на  помощь.  И  снова  раздались  наводившие ужас крики:
"Убийство! Убийство!" Это подняли и понесли труп Гермогена!..
     -- Догоните убийцу! -- кричал Райнхольд.
     Я злобно расхохотался, и смех мой  раскатами  пронесся  по
зале, по коридорам.
     -- Безумцы,  -- грозно закричал я, -- неужто вы мните, что
вам удастся связать карающий грешников Рок?..
     Они прислушались и как вкопанные всей гурьбой остановились
на лестнице.
     Тут у меня пропало желание  бежать...  Нет,  двинуться  им
навстречу и громовой речью возвестить им, как на этих грешников
обрушилась божья кара... Но... какое леденящее зрелище!.. Предо
мной...  предо  мной вырос кровавый призрак Викторина, и это не
я, а он произносил те грозные слова.
     Волосы у меня встали дыбом, я ринулся  в  безумном  страхе
прочь, помчался через парк!
     Вскоре  я  очутился  на  свободе,  но  вдруг  позади  меня
послышался конский топот; порываясь из последних  сил  уйти  от
погони, я споткнулся о корень дерева и упал. Возле меня на всем
скаку осадили коней. То был егерь Викторина.
     -- Ради  Бога,  ваша  милость, -- заговорил он, -- что там
приключилось  в  замке?  Кого-то   убили!   По   всей   деревне
переполох...  Но  как  бы  то  ни  было,  Господь надоумил меня
собрать вещи и прискакать из местечка сюда;  вы  найдете,  ваша
милость,  все  необходимое  в навьюченном на лошадь ранце, ведь
нам, я вижу, придется на время расстаться, --  стряслась  беда,
не так ли?
     Я  поднялся  и,  взобравшись  на  лошадь,  приказал  егерю
возвращаться в местечко и там ожидать моих  распоряжений.  Едва
он скрылся во мраке, я слез с лошади и, ведя ее на поводу, стал
осторожно продираться сквозь пихтовый, стеною стоящий лес.

     Глава третья. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ПУТИ

     Первые  лучи  солнца  еще только начали пробиваться сквозь
чащу леса, как я увидел перед собой свежий, светло  струившийся
по  разноцветной  гальке  ручей. Лошадь, с которой я так тяжело
продирался сквозь пихтовые дебри, смирно стояла неподалеку, мне
не терпелось выглянуть, что было в ранце.
     Белье, одежда, кошелек, туго набитый золотом,-- вот что  я
нашел в нем.
     Я  решил  немедленно  переодеться;  в  одном  из отделений
оказались маленькие ножницы и гребень, я подстриг себе бороду и
кое-как привел в порядок волосы. Я сбросил сутану,  из  которой
извлек роковой стилет, бумажник Викторина да оплетенную флягу с
остатками  эликсира сатаны, и спустя несколько минут на мне уже
было светское платье, а на голове дорожная шапочка; поглядев на
свое отражение в ручье,  я  едва  мог  себя  узнать.  Вскоре  я
очутился  на опушке леса; поднимавшийся вдали дымок и явственно
доносившийся  до  меня  колокольный  звон   выдавали   близость
деревни.  И  только  я поднялся на холм, возникший впереди, как
увидел приветливую долину,  где  раскинулось  большое  селение.
Свернув  на  широкую  дорогу,  которая, змеясь, сбегала вниз, я
выждал, когда спуск стал более отлогим, и  взобрался  на  коня,
чтобы постепенно приучаться к этому совершенно чуждому мне виду
передвижения.
     Сутану я спрятал в дупло дерева и с нею словно похоронил в
этом мрачном  лесу  зловещие  события, разразившиеся в замке; я
был бодр и весел, чудовищный окровавленный образ Викторина стал
мне казаться плодом моего расстроенного воображения;  последние
же  слова,  которые  я  крикнул  своей погоне, вырвались у меня
бессознательно, как по наитию, и ясно выразили  истинный  смысл
той  случайности,  которая  привела  меня в замок и повлекла за
собою все, что мне суждено было совершить.
     Я  выступил  в  роли  всемогущей  судьбы,  которая,  карая
злодеяние,  позволяет  грешнику  своею гибелью искупить вину. И
только милый образ Аврелии по-прежнему жил у меня в душе, я  не
мог думать о ней без стеснения в груди и какой-то гложущей боли
в сердце.
     Но  у  меня  было такое чувство, что мы еще свидимся с нею
где-то  в  далеких  краях,  и  она,  увлекаемая   непреоборимым
стремлением, прикованная ко мне нерасторжимыми узами, еще будет
моей.
     Тут я стал замечать, что попадавшиеся мне навстречу люди в
удивлении останавливались и долго смотрели мне вслед, а хозяина
постоялого  двора вид мой до того озадачил, что он слова не мог
вымолвить, и это немало меня  встревожило.  Пока  я  завтракал,
покормили  мою лошадь, а тем временем в горницу вошло несколько
крестьян; перешептываясь друг с другом, они исподлобья  бросали
на меня опасливые взгляды.
     Народу прибывало все больше, меня обступили со всех сторон
и, разинув  рты,  глазели  на меня с тупым изумлением. Стараясь
держаться спокойно и непринужденно, я громко позвал  хозяина  и
приказал  ему  оседлать мою лошадь и навьючить на нее ранец. Он
вышел, двусмысленно усмехаясь, и вскоре возвратился с  каким-то
долговязым  малым, который с забавной важностью подошел ко мне,
старательно соблюдая суровую официальность  должностного  лица.
Он  начал  пристально  всматриваться  в меня, а я, выдержав его
взгляд, встал из-за стола и вплотную подошел к нему.  Это,  как
видно, смутило его, и он беспокойно оглянулся на стоящих вокруг
крестьян.
     -- Что  вам  нужно?  --  воскликнул  я.  --  Вы,  кажется,
собираетесь мне что-то сказать?
     Он  важно  откашлялся  и  произнес  нарочито  внушительным
тоном:
     -- Вы,  сударь, не тронетесь с места, покуда по всей форме
не осведомите нас, здешнего  судью,  кто  вы  такой,  со  всеми
полагающимися  подробностями  касательно  вашего происхождения,
звания и состояния; а равным образом и о том, откуда и куда  вы
едете:  местоположение,  название, край, город и прочее по всей
форме; а сверх того, вы обязаны предъявить нам, местному судье,
паспорт, написанный, подписанный и  печатью  припечатанный,  по
всей форме, как это положено и указано!..
     До  этого  случая  я  и не задумывался о том, что мне надо
принять какое-нибудь имя. К тому же я и не подозревал, что  мой
странный,   прямо-таки   чудной   вид,   усугубляемый   кое-как
подстриженной  бородой  и  монашеской  осанкой,  совершенно  не
вяжется  с  мирской  одеждой, а ведь из-за этого мне ежеминутно
грозила  опасность  подвергнуться  расспросам  касательно  моей
особы.
     Вопросы  деревенского  судьи  поставили  меня в тупик, и я
напрасно старался подыскать удовлетворительный ответ. Наконец я
решил нагло припугнуть его и произнес решительно и твердо:
     -- У меня есть  важные  основания  не  разглашать,  кто  я
такой,  и  по  той же причине вам не увидать моего паспорта; но
берегитесь хоть на  одну  минуту  задержать  высокопоставленное
лицо своими нелепыми формальностями.
     -- Ого-го!   --  воскликнул  деревенский  судья,  доставая
понюшку табаку из огромной табакерки, в которую пятеро стоявших
позади понятых тотчас же запустили свои пальцы и взяли  из  нее
сколько  можно было захватить, -- ого-го, не надо так ершиться,
милостивый  государь!..  Извольте,  ваша   светлость,   немедля
держать  ответ  перед  нами,  местным судьей, да предъявите нам
свой паспорт, ибо, говоря начистоту, у нас в горах с  некоторых
пор  завелись  подозрительные молодчики, -- иной, глядишь, ни с
того ни с сего высунет нос из  лесу  и  вмиг  исчезнет,  словно
нечисть  какая...  Но  это все проклятые разбойники и воры, они
подстерегают проезжих и учиняют грабежи, убийства и поджоги,  а
у  вас, ваша милость, уж очень чудной вид, да притом еще вы как
две капли  воды  подходите,  ваша  светлость,  под  описание  и
поименование  примет одного закоснелого грабителя атамана целой
шайки, присланное по всей форме нам, судье, достохвальным нашим
правительством...  А  посему   без   дальних   околичностей   и
проволочек -- паспорт на стол, а не то--в холодную!..
     Я  понял,  что  так  от него ничего не добьешься, и потому
вздумал попытать счастья на другом пути.
     -- Господин судья, -- обратился  я  к  нему,  --  если  вы
окажете  мне  милость  поговорить со мной наедине, то мне легко
будет рассеять все ваши сомнения, и я, доверяя вашей  мудрости,
вам  одному  открою тайну, почему я появился здесь в таком, и в
самом деле, несколько странном виде...
     --Ах,  вот  как,  откроете  тайну,--  отозвался   судья,--
смекаю,  в  чем  дело,  ну-ка,  убирайтесь  отсюда и хорошенько
стерегите окна и двери, никого -- сюда, и никого -- отсюда!
     Когда мы остались с глазу на глаз, я ему сказал:
     -- Перед  вами,  господин   судья,   злосчастный   беглец,
которому  с  помощью  друзей удалось освободиться от горестного
заключения в монастыре и от опасности навеки остаться  там.  Не
стану  перед  вами  развертывать  хитро сплетенную сеть злобных
происков некой мстительной семьи. Причиной моих страданий  была
моя   любовь   к  девушке  незнатного  происхождения.  За  годы
заключения у меня  отросла  борода,  и,  как  вы,  быть  может,
заметили,  мне даже выбрили тонзуру, не говоря уже о том, что я
вынужден был в узилище, где  я  томился,  ходить  в  монашеском
одеянии.  И  только после своего бегства я решился уже здесь, в
лесу, наскоро переодеться, чего раньше  не  сделал,  убегая  от
настигавшей  меня  погони. Теперь вы понимаете, чем объясняется
мой странный вид, вызвавший у вас  такие  недобрые  подозрения.
Вот почему я не могу предъявить вам паспорт, но в подтверждение
истины   всего  сказанного  я  приведу  веские  доказательства,
которые вы, быть может, сочтете достаточно убедительными...
     С этими словами я вытащил кошелек и положил  на  стол  три
ярко  сверкавших  дуката,  отчего  суровое выражение лица судьи
вмиг сменилось одобрительной усмешкой.
     -- Доводы у вас, сударь,-- сказал он,-- достаточно веские,
но вы уж не обессудьте; чтобы все окончательно  стало  по  всей
форме, их надобно несколько округлить. Если вам угодно, чтобы я
нечет   принял   за   чет,   то  извольте  и  вы  усилить  ваши
доказательства, с тем чтобы они тоже выступили четным числом.
     Я догадался, что имеет в виду этот  плут,  и  добавил  еще
дукат.
     -- Ну,   теперь  мне  вполне  ясно,  что  я  несправедливо
заподозрил  вас;  поезжайте  дальше,  но  лучше,  как  вы  сами
понимаете, проселками, подальше от большой дороги, покамест вам
не удастся сделать свою внешность менее подозрительной.
     Он  широко  распахнул  дверь  и громко крикнул собравшейся
толпе:
     -- Этот  господин  взаправду  знатная  особа;   в   тайной
аудиенции  он  по  всей  форме  открыл  нам,  судье,  что  едет
инкогнито, то есть так, чтобы его никто не мог узнать, а посему
и вам, ротозеи, ничего ни знать, ни ведать о нем не надлежит!..
Счастливого пути, ваша милость!
     Крестьяне  молча  и  почтительно  сняли  шапки,  когда   я
взбирался на коня. Я хотел было проскакать в ворота, но лошадь,
заупрямившись,  поднималась  на дыбы, а я, неопытный и неловкий
ездок, никак не мог с нею сладить; она  кружилась  на  месте  и
наконец под оглушительный хохот крестьян сбросила меня прямо на
руки вовремя подоспевшим хозяину и судье.
     -- Э,  да  она  у вас с норовом, -- сказал, подавляя смех,
судья.
     -- Да, с норовом, -- подтвердил я, отряхивая с себя пыль.
     Оба помогли мне вскарабкаться  вновь  на  лошадь,  но  она
опять  взвивалась  на  дыбы, фыркала и упорно не шла к воротам.
Тогда кто-то из стариков воскликнул:
     -- Глядите-ка, у ворот сидит старая ведьма Лиза, она-то  и
не пропускает его милость; а эту злую шутку она выкинула по той
причине, что он не дал ей ни гроша.
     Тут   только   я   заметил  старую  нищенку  в  лохмотьях,
прислонившуюся к ограде у самых ворот и со смехом глядевшую  на
меня безумными глазами.
     --Прочь  с  дороги,  ведьма!  --крикнул  судья, но старуха
завопила:
     -- Кровавый монах ни грошика мне не дал. И  неужто  вы  не
видите,  что  передо  мной  лежит мертвец? Через него кровавому
монаху никак не перескочить -- мертвец мигом  выпрямляется!  Но
если кровавый братец даст мне грошик, я загоню мертвеца обратно
в землю!
     Судья  схватил  лошадь под уздцы и, не обращая внимания на
выкрики полоумной старухи,  хотел  было  пройти  в  ворота,  но
тщетны  были  все  его  усилия,  а  тем  временем старая ведьма
визгливо клянчила да канючила:
     -- Эй, монах, кровавый  монах,  подай  мне  грошик,  подай
грошик!
     Я  сунул  руку  в  карман  и  бросил старой карге какую-то
мелочь, она вскочила и, ликуя и приплясывая, заверещала:
     -- Полюбуйтесь,  каких  красивых  грошиков  набросал   мне
кровавый монах, смотрите-ка, вот так грошики!
     Тут  лошадь, отпущенная судьей, заржала и промчалась через
ворота.
     -- Ну, с верховой ездой у вас пошло на  лад,  по  всей  то
есть форме, ваша милость,--крикнул мне вдогонку судья.
     Крестьяне,  бегом  проводившие меня за ворота, хохотали до
упаду, глядя, как я при  каждом  скачке  резвой  лошади  нелепо
подпрыгивал в седле, и кричали мне вслед:
     -- Гляньте-ка, гляньте, он ездит верхом будто капуцин!
     Злоключения  в  деревне,  а  особенно вещие слова безумной
старухи  порядком  взволновали  меня.  Делом  самым  неотложным
казалось  мне устранить в моем облике все, бросавшееся в глаза,
да принять какое-то имя, чтобы незаметней раствориться в толпе.
     Жизнь вставала передо мной словно  мрачный,  непроницаемый
рок,  и  мне,  изгнаннику,  не  оставалось  ничего другого, как
отдаться  на  волю   неотвратимо   уносившего   меня   течения.
Оборвались  все нити, некогда привязывавшие меня к определенным
условиям жизни, и мне не за что было ухватиться  и  негде  было
найти опору!
     А  большая дорога становилась все оживленней и оживленней,
и  все  говорило  о  моем  приближении  к  богатому  и  шумному
торговому  городу.  Спустя  несколько дней он уже был у меня на
виду. Когда я въехал в предместье,  никто  меня  ни  о  чем  не
спросил, никто даже и внимания не обратил на меня. Мне бросился
в глаза большой дом с крылатым золотым львом над входом, весело
сверкавший  своими  зеркальными  окнами. Люди толпами входили и
выходили, экипажи подкатывали и отъезжали,  из  комнат  нижнего
этажа   доносились   взрывы  хохота  и  звон  бокалов.  Едва  я
остановился у двери, как выскочил слуга, деловито  схватил  под
уздцы  лошадь и, подождав, пока я с нее слезу, ввел ее во двор.
Нарядный кельнер вышел мне навстречу с гремящей связкой  ключей
и  пошел  впереди меня вверх по лестнице; когда мы оказались на
втором этаже, он еще раз скользнул по  мне  взглядом,  а  затем
повел  меня  выше, отворил дверь в довольно-таки посредственную
комнату, вежливо спросил, не будет ли  от  меня  приказаний,  и
сказал, что обед подадут в два часа в зале No 10 второго этажа,
и т. д.
     -- Принесите мне бутылку вина!
     Это  были первые слова, которые мне удалось вставить среди
потока объяснений этих обязательных слуг.
     Как  только   он   вышел,   в   номер   постучали,   дверь
приоткрылась,  и  я  увидел  человека,  чье  лицо  походило  на
диковинную   комическую   маску.   Красный   заостренный   нос,
сверкающие   глаза,  удлиненный  подбородок  и  высоко  взбитый
припудренный тупей, неожиданно переходивший сзади, как я  потом
заметил, в прическу a la Titus /На манер Тита (франц.)/, пышное
жабо,  огненный  жилет  с  красовавшимися на нем двумя толстыми
часовыми цепочками, панталоны, фрак, в  одних  местах  некстати
узкий,  в  других  -- некстати широкий, словом, всюду бывший не
впору!
     Человечек этот, со шляпой, ножницами и гребенкой в  руках,
вошел  в комнату, начав еще у дверей отвешивать низкие поклоны,
и произнес:
     -- Я парикмахер гостиницы и покорнейше прошу  принять  мои
услуги, мои скромные услуги.
     Этот  худой  как  щепка  крохотный  человечек  был до того
забавен, что я еле удержался от смеха. Но он явился как  нельзя
более  кстати,  и  я  не  замедлил спросить его, не может ли он
привести в  порядок  мои  волосы,  столь  запущенные  во  время
долгого  путешествия и вдобавок дурно подстриженные. Он с видом
знатока осмотрел мою голову  и  сказал,  прижав  к  груди  свою
правую, жеманно согнутую руку с растопыренными пальцами:
     -- Привести  в  порядок?..  О  боже! Пьетро Белькампо, ты,
кого презренные завистники зовут запросто  Петером  Шенфельдом,
подобно   тому,   как   они   переименовали  дивного  полкового
валторниста Джакомо Пунто в  Якоба  Штиха,  тебе  отказывают  в
признании... Но разве ты сам не держишь свой светоч под спудом,
когда он мог бы светить всему миру? Неужто строение твоей руки,
искра гения, горящая в твоем взоре и заодно уж на твоем носу --
неужто все твое существо не говорит любому знатоку с первого же
взгляда,   что  дух  твой  стремится  к  идеалу?..  Привести  в
порядок!.. Как это сухо звучит, сударь?..
     Я попросил забавного человечка не волноваться, поскольку я
вполне полагаюсь на его ловкость и мастерство.
     -- Ловкость? -- продолжал он тем же возбужденным тоном. --
Но что вы называете ловкостью?.. Кого считать ловким?.. Не того
ли, кто, раз пять примерившись, вздумал  прыгнуть  на  тридцать
локтей  в  длину и шлепнулся с размаху в ров?.. Или того, кто с
двадцати шагов попадает чечевичным зернышком в игольное ушко?..
Или, наконец, того, кто, подвесив на шпагу  тяжеленный  груз  и
приладив  ее  на кончик своего носа, балансирует ею шесть часов
шесть минут шесть секунд и еще одно мгновение в придачу?.. Если
это называется ловкостью, то такой  ловкости  чуждается  Пьетро
Белькампо,  ибо в его груди пылает священный огонь искусства...
Да, искусства, сударь мой, искусства!..  Фантазия  моя  создает
дивные  сочетания  локонов,  которые  под  дуновением зеф