ной, и с вас снимают все подозрения!
     -- Уверяю вас, что я ничего не знаю о тех обстоятельствах,
какие  повлекли  за  собой мое освобождение; следователь сказал
мне только, что  капуцин  Медард,  которого  разыскивали  и  за
которого меня было приняли, найден здесь.
     -- И  вовсе  не  найден, а его привезли крепко связанным в
телеге и, как это ни странно, в  то  самое  время,  когда  сюда
прибыли  и  вы.  Помните,  я  вам  рассказывал  об удивительных
событиях, происшедших много лет тому назад при нашем  дворе,  и
меня  прервали,  когда  я начал говорить о злодее Медарде, сыне
Франческо, и о  гнусных  злодеяниях,  совершенных  им  в  замке
барона  Ф. Я подхватываю нить повествования на том самом месте,
где ее оборвали... Сестра нашей  герцогини,  которая,  как  вам
известно, состоит аббатисой монастыря бернардинок в Б., оказала
покровительство   бедной   женщине,   возвращавшейся  со  своим
ребенком из монастыря Святой Липы.
     --Женщина была вдовой Франческо,  а  ее  сын--  тот  самый
Медард?
     -- Совершенно верно, но как вам удалось это узнать?
     --Таинственные обстоятельства жизни капуцина Медарда стали
мне известны  совсем  необычайным образом. Я точно осведомлен о
том, что с ним произошло, вплоть до его бегства из замка барона
Ф.
     -- Но как?.. и кто...
     -- Все это я увидел во сне, который пригрезился мне наяву.
     -- Вы шутите?
     --И не думаю. Мне действительно  представляется,  будто  я
слышал  во  сне  повествование  того несчастного, которого, как
игрушку темных сил, бросало из стороны  в  сторону,  от  одного
злодеяния к другому... Когда я ехал сюда, возница сбился с пути
в ...ском лесу; я попал в дом лесничего и там...
     -- А, понимаю, там вы повстречались с монахом...
     -- Вот именно, только он был совсем помешанный.
     -- А  теперь  он  как будто здоров. Да и тогда у него были
минуты просветления, в одну из них он вам все и рассказал?..
     -- Не совсем так. Он вошел ночью ко мне в комнату,  ничего
не  зная  о  моем приезде. Увидев человека, невероятно, как две
капли воды, на него похожего, он пришел в ужас. Он решил, что я
-- его  двойник  и  мое  появление...  предвещает  ему  близкую
смерть...  Запинаясь...  заикаясь...  он  делал  свои покаянные
признания... но я был так измучен после долгого пути, что  меня
одолевал  сон;  и все же мне сквозь дрему чудилось, будто монах
уже спокойно и сдержанно продолжает свой рассказ, и сейчас я  и
в  самом деле не знаю, на каком месте повествования меня свалил
сон. Впрочем, мне кажется, монах утверждал, будто  не  он  убил
Евфимию и Гермогена, а граф Викторин...
     -- Все это странно... очень странно... но почему вы ничего
не сказали об этом следователю?
     -- Разве  мог  я  надеяться,  что следователь придаст хоть
какое-нибудь  значение  столь  неправдоподобному  рассказу?   И
вообще,  как  может  наш  просвещенный  суд  верить  в какие-то
чудеса?
     -- Да, но вы ведь могли бы сразу же  догадаться,  что  вас
принимают  за  этого  безумного  монаха, и сказать, что он-то и
есть капуцин Медард.
     -- Да, пожалуй... особенно после того, как выживший из ума
старик, мне кажется, его называли Кириллом, настойчиво  выдавал
меня  за  монаха своего монастыря. Но мне и в голову не пришло,
что тот безумный монах и есть Медард и что преступление, в коем
он мне признался, предмет настоящего судебного разбирательства.
Ведь лесничий сказал мне, что  монах  никогда  не  называл  ему
своего имени... как же удалось это открыть?
     -- Очень   просто.   Как  вам  известно,  монах  этот  жил
некоторое  время  у  лесничего;   казалось,   он   уже   совсем
выздоровел,  но  внезапно безумие овладело им с такой ужасающей
силой, что лесничий был вынужден  отправить  его  сюда,  и  его
заперли  в  доме  умалишенных.  Там он сидел неподвижно, словно
статуя, дни и ночи напролет, тупо  глядя  перед  собой.  Он  не
говорил  ни  слова,  он  рукой не мог пошевелить, и кормить его
приходилось  насильно.  Применяли  различные  средства,   чтобы
вывести   его   из   оцепенения,   но  все  было  тщетно,  а  к
сильнодействующим прибегать не решались,  чтобы  не  вызвать  у
него  приступа  дикой  ярости.  Несколько  дней  назад  в город
является  старший  сын  лесничего  и  навещает  монаха  в  доме
умалишенных. Он уходит, убедившись в его безнадежном состоянии,
и  как раз в это время видит проходящего мимо патера Кирилла из
монастыря капуцинов близ Б. Он обращается  к  нему  с  просьбой
посетить  запертого  здесь  злосчастного  капуцина, на которого
свидание с братом его ордена может  благотворно  подействовать.
Но  как  только  Кирилл  увидел  монаха,  он  в ужасе отпрянул:
"Пресвятая  матерь  Божия!  Медард,  злосчастный  Медард!"  Так
воскликнул  Кирилл,  и в тот же миг мертвенно-неподвижные глаза
монаха оживились. Он  поднялся  и  с  глухим  стоном  бессильно
рухнул  на пол... А Кирилл со всеми, кто присутствовал при этом
событии, тотчас же отправился к председателю уголовного суда  и
дал  показания.  Следователь, которому было поручено вести ваше
дело, является с Кириллом в дом умалишенных;  там  они  находят
монаха  в  состоянии  полного изнеможения, но в здравом уме. Он
признается, что он  действительно  монах  Медард  из  монастыря
капуцинов  близ  Б.  Со  своей стороны, Кирилл уверяет, что его
ввело в заблуждение ваше невероятное сходство с Медардом.  Лишь
теперь,  когда  перед  ним  подлинный  Медард,  ему бросается в
глаза, до чего он отличается  от  господина  Леонарда  голосом,
выражением  глаз;  походкой  и  осанкой. На левой стороне шеи у
него  нашли  довольно  значительный  рубец   в   виде   креста,
наделавший  столько  шуму в вашем процессе. Тут же монаха стали
допрашивать  о  событиях  в  замке  барона  Ф.  "Я   проклятый,
омерзительный злодей, -- сказал он слабым, еле слышным голосом,
-- я  глубоко  раскаиваюсь  в  том,  что  я  натворил...  Ах, я
позволил провести  себя  и  погубил  свою  бессмертную  душу!..
Помилосердствуйте... дайте мне время одуматься... я во всем, во
всем  сознаюсь!"  Когда  об этом довели до сведения герцога, он
тотчас приказал  прекратить  возбужденное  против  вас  дело  и
освободить    вас    из   крепости.   Такова   история   вашего
освобождения... А монах препровожден теперь в тюрьму.
     -- И  признался  во  всем?  Что  же,  он  убил  Евфимию  и
Гермогена? А как же граф Викторин?..
     -- Насколько   мне   известно,   процесс   против   монаха
начинается  лишь  сегодня.  Что  же  до  графа  Викторина,  то,
кажется,  все  имеющее  отношение  к тем давнишним событиям при
нашем   дворе   должно   быть   непременно    покрыто    мраком
неизвестности.
     -- Признаться,   я   не   улавливаю  никакой  связи  между
катастрофой при вашем дворе и событиями в замке барона Ф.
     --Да я, в сущности, имел в виду не столько самые  события,
сколько тех, кто принимал в них участие.
     -- Я вас не понимаю.
     -- Вы   помните  мой  рассказ  про  обстоятельства  гибели
принца?
     -- Разумеется.
     -- Так неужели вам не ясно, что Франческо питал преступную
страсть к итальянке? Что именно он проник раньше принца в покой
новобрачных  и  затем  сразил  насмерть  принца?..  Плодом  его
злодеяния  был  Викторин...  Он  и  Медард сыновья одного отца.
Викторин бесследно исчез, его так и не удалось разыскать.
     -- Монах  столкнул  его  в  Чертову  пропасть.   Проклятие
безумному братоубийце!
     Едва  я  это  произнес,  как  послышался  тихий-тихий стук
призрачного страшилища, которое  преследовало  меня  в  тюрьме.
Напрасно   я   тщился  побороть  охвативший  меня  ужас.  Врач,
казалось, не слышал никакого стука и не замечал моего волнения.
Он продолжал:
     -- Как!.. Неужели монах признался вам, что Викторин пал от
его руки?
     -- Да... Судя по  его  бессвязным  высказываниям,  этим  и
объясняется  исчезновение  графа Викторина. Проклятие безумному
братоубийце!..
     Все сильней стучало, стонало, вздыхало; еле  слышный  смех
пронесся с каким-то присвистом по комнате, и затем прозвучало:
     -- Медард... Медард... хи... хи... хитрец... помоги!
     Врач, ничего не замечая, продолжал:
     -- Происхождение  самого  Франческо  тоже  окутано  некоей
тайной. Весьма вероятно, что он в родстве  с  нашим  герцогским
домом. Несомненно, что Евфимия -- дочь...
     Задрожав  на петлях, распахнулась от ужасного удара дверь,
пронзительный смех прокатился  по  комнате,  и  я  завопил  как
безумный.
     -- Ха-ха-ха,  братец,  ха-ха,  а  ну-ка,  живо, живо сюда,
ежели у тебя охота схватиться  со  мной...  у  филина  как  раз
теперь  свадьба; давай-ка взберемся на крышу и поборемся там, а
тот, кто столкнет другого, выйдет в короли и  вдоволь  напьется
крови...
     Лейб-медик, схватив меня за руки, закричал:
     -- Что  с вами? Что такое? Вы больны... да и впрямь опасно
больны. Скорее же, скорей в постель!
     Уставившись на распахнутую дверь, я ожидал, что вот-вот на
пороге  встанет  мой  отвратительный  двойник.  Но   никто   не
появлялся,  и  я  вскоре  опомнился,  ужас  разжал свои ледяные
когти. А лейб-медик твердил, что я даже не представляю себе, до
чего опасно я  болен,  и  объяснял  мой  недуг  всем,  что  мне
пришлось  пережить  в  тюрьме, потрясением, какое вызвал у меня
мой процесс. Я принимал приписанные мне лекарства,  но  гораздо
больше,   чем  его  врачебное  искусство,  моему  выздоровлению
содействовало то, что я  более  не  слыхал  стука  и,  как  мне
казалось, мой ужасный двойник покинул меня навсегда.
     Но вот однажды утром золотистые лучи весеннего солнца ярко
и приветливо   засияли   у  меня  в  комнате,  в  окно  повеяло
сладостным благоуханием цветов; несказанное  томление  овладело
мною, меня потянуло на волю, и я устремился в парк... Деревья и
кусты  шелестом  и  шепотом приветствовали выздоравливающего от
смертельной болезни. Я дышал так,  словно  очнулся  от  тяжкого
сновидения,  и  глубокие  вздохи мои звучали точно неизреченные
глаголы, слившиеся с ликующим пением птиц и веселым жужжанием и
гудением пестрых насекомых.
     Да!.. я очнулся в аллее, под сенью сумрачных  платанов,  и
тяжким  сновидением  казалось  мне  не  только все пережитое за
последнее время, но и вся моя жизнь с того часа, как я  покинул
монастырь... Мне грезилось, что я в парке капуцинов близ города
Б.  Вот  уже  под  далекими  кустами  высится крест, у подножия
которого я  некогда  горячо  молился  о  ниспослании  мне  силы
преодолеть  все  искушения... Крест казался мне теперь целью, к
которой я должен идти, дабы повергнуться перед ним во прах и  с
сокрушенным  сердцем  каяться в преступных, греховных кошмарах,
навеянных на меня сатаной, и я все шел  вперед,  воздев  кверху
сложенные  руки,  устремив  глаза  на  крест...  Воздушные токи
становились все сильней  и  сильней...  мне  чудились  духовные
гимны,  распеваемые  братией,  но  эти  звуки порождал веющий в
деревьях ветер, пленительно звеневший в лесу; у меня  захватило
дыхание, слабость не проходила, и я вынужден был прислониться к
дереву,  чтобы  не  упасть. Но меня снова неудержимо повлекло к
далекому кресту, я  напряг  все  силы  и,  пошатываясь,  побрел
дальше,  но  смог  дойти  лишь  до  обросшей мохом скамьи возле
густого кустарника; тут мною овладело смертельное  изнеможение,
и  я,  будто  дряхлый  старец,  медленно  опустился  на скамью,
глухими стонами облегчая сдавленную грудь.
     Вблизи на дорожке послышался шорох...  "Аврелия!"--молнией
сверкнуло  у  меня в голове, и вот уже она действительно передо
мной!.. Слезы искренней скорби сверкали  в  ее  небесно-голубых
глазах,  но  сквозь  эти  слезы  сиял  пламенный  луч; я уловил
неописуемое   выражение   жгучего   томления,   казалось    бы,
несвойственного Аврелии. Но именно так сиял полный любви взгляд
того   таинственного   существа   в   исповедальне,  которое  в
сладостных грезах столь часто являлось мне.
     -- О, если бы  вы  могли  меня  простить!  --  пролепетала
Аврелия.
     Обезумев  от  невыразимого  восторга, я бросился на колени
перед ней и схватил ее руки.
     -- Аврелия!.. Аврелия!.. За тебя на пытку!.. на смерть!
     Я почувствовал, что меня легонько приподнимают...  Аврелия
приникла  к  моей  груди,  и  я  потонул в пламенном блаженстве
поцелуев. Но вот, встревоженная шорохом, послышавшимся  вблизи,
она вырвалась из моих объятий, и я не посмел ее удерживать.
     -- Исполнились   все   мои  желания  и  надежды,  --  тихо
произнесла она, и тут я  заметил  герцогиню,  поднимавшуюся  по
тропинке.  Я  скрылся  в  кустарнике, и лишь тогда с удивлением
заметил, что принимал за распятие серый иссохший ствол.
     Я более не чувствовал изнеможения, жаркие поцелуи  Аврелии
вдохнули  в  меня  новые  силы;  мне  чудилось,  что теперь мне
открылась тайна моего бытия во всем его ярком великолепии.  Ах,
то была дивная тайна чистой любви, воссиявшая мне во всей своей
лучезарной славе. Я был на вершине жизни; а далее мне предстоял
спуск,  ибо  должна была свершиться судьба моя, предначертанная
высшей силой...
     Небесным сновидением кажется мне эта  встреча  с  Аврелией
теперь,   когда   я   записываю   свои  воспоминания  обо  всем
происшедшем после нее. А тебя, далекий, неведомый, в  чьи  руки
попадут  эти  листки,  я  прошу вызвать в памяти все испытанное
тобою в озаренном солнцем зените твоей жизни, и лишь  тогда  ты
поймешь   безутешное   горе  монаха,  поседевшего  в  скорби  и
сокрушении, и отнесешься с сочувствием к  его  сетованиям.  Еще
раз  прошу  тебя  припомнить  ту  блаженную пору, и мне незачем
будет рассказывать, как светло стало у меня на  душе  и  вокруг
меня  благодаря любви Аврелии и сколь вдохновенно и глубоко дух
мой проникал в самую сердцевину жизни, и ты уразумеешь, какую я
испытывал небесную радость,  какое  божественное  упование.  Не
было  у  меня  ни одной мрачной мысли, любовь Аврелии омыла все
мои грехи,  притом  каким-то  чудесным  образом  зрело  во  мне
убеждение,  что  вовсе  не  я был тем злополучным преступником,
который в замке барона Ф. убил Евфимию и Гермогена, а  безумный
монах,  которого  я  встретил  в доме лесничего. Свои признания
лейб-медику я уже не воспринимал  как  ложь,  а  как  правдивый
рассказ  о  таинственном,  непостижимом  для  меня  самого ходе
событий.
     Герцог принял меня как друга, которого считал  погибшим  и
неожиданно  вновь  обрел;  естественно, что им задан был тон, с
которым все должны были считаться, и лишь герцогиня  оставалась
суровой и сдержанной, хотя и она несколько смягчилась.
     Аврелия  с  детской  непосредственностью отдавалась своему
чувству, не было в ее любви ничего греховного, что следовало бы
скрывать, и я тоже никак не мог  утаить  свою  любовь,  которой
только  и  жил. Все замечали мои отношения с Аврелией, но никто
не говорил о них, ибо во взоре герцога читали, что если он и не
поощряет нашей любви, то готов терпеливо и  молча  ее  сносить.
Поэтому  я  часто  виделся  с  Аврелией,  порой даже с глазу на
глаз... Я заключил ее в  свои  объятия,  она  отвечала  на  мои
поцелуи,  но чувствуя, как она трепещет в целомудренном страхе,
я не давал  воли  своим  греховным  желаниям;  овладевшая  мною
боязнь  гасила  все  преступные  мысли.  Аврелия,  казалось, не
подозревала об опасности, да ее и в самом деле не существовало,
ибо нередко, когда я оставался с нею в комнате наедине  и  меня
ослепляла  ее  небесная  прелесть  и  все пламеннее разгоралась
страсть, она взирала на меня столь кротко и целомудренно,  что,
казалось,  небеса позволяют мне, кающемуся грешнику, уже здесь,
на земле, приблизиться к святой. Да, это была вовсе не Аврелия,
а сама  святая  Розалия,  и  я  припадал  к  ее  ногам,  громко
восклицая:
     -- О  ты,  чистая, святая, смею ли я питать в своем сердце
земную любовь к тебе?
     Тут она протягивала мне руку и отвечала нежно и кротко:
     -- Ах,  я  вовсе  не  святая,  а  попросту   благочестивая
девушка, и я очень тебя люблю!
     Несколько  дней  я  не  виделся  с  Аврелией, она уехала с
герцогиней в расположенный неподалеку увеселительный замок.  Не
выдержав  разлуки,  я  бросился  туда  же... Был поздний вечер,
встретившаяся мне в  саду  камеристка  сказала,  как  пройти  в
комнату  Аврелии.  Я тихонько отворил дверь... вошел... на меня
повеяло душным воздухом, и какой-то удивительный  запах  цветов
опьянил  меня.  Воспоминания  нахлынули на меня, словно смутные
сновидения. Да уж не комната ли это Аврелии в замке барона, где
я... Стоило подумать об этом, как мне почудилась  за  спиной  у
меня мрачная фигура и на устах у меня замерло восклицание:
     -- Гермоген!
     Я  в ужасе рванулся вперед, дверь спальни была приоткрыта.
Аврелия стояла на коленях, спиной ко мне, перед  табуретом,  на
котором   лежала  раскрытая  книга.  Оробевший,  испуганный,  я
невольно  оглянулся  назад...  но  там  никого  не  было,  и  я
воскликнул вне себя от восторга:
     -- Аврелия! Аврелия!
     Она  мгновенно  обернулась,  но,  прежде  чем  она  успела
встать, я уже стоял рядом с нею на коленях и крепко обнимал ее.
     -- Леонард, любимый мой! -- еле слышно прошептала она.
     И тогда бешеное вожделение закипело, забурлило во мне, и я
дико, греховно возжаждал ее. Обессиленная, она поникла  в  моих
объятиях, ее волосы рассыпались и пышными волнами лежали у меня
на   плечах,  выпукло  обозначились  ее  девичьи  груди...  она
невнятно стонала... а я уже не  владел  собой!..  Я  поднял  ее
рывком  вверх, она вконец изнемогла, какой-то неведомый пламень
разгорался в ее взоре, она все жарче и жарче  отвечала  на  мои
жгучие  поцелуи. Внезапно позади нас послышались словно могучие
взмахи крыльев, по комнате пронесся пронзительный  крик,  будто
вопль сраженного насмерть человека.
     -- Гермоген!  --  крикнула  Аврелия  и,  потеряв сознание,
выскользнула из моих объятий. Обуреваемый ужасом, я выбежал  из
комнаты!
     В  прихожей  я  встретился  с герцогиней, возвращавшейся с
прогулки. Взглянув на меня строго и высокомерно, она сказала:
     -- Я поражена, увидев вас тут, господин Леонард!
     Мгновенно овладев собой, я ответил, быть может, с  большей
живостью, чем надлежало, что бесполезно порой бывает бороться с
большим  чувством  и нередко то, что представляется неуместным,
на поверку оказывается вполне уместным и пристойным!..
     Когда  поздней  ночью  я  возвращался  в  резиденцию,  мне
казалось, будто кто-то бежит рядом со мной и нашептывает мне на
ухо:
     -- Я...  посто...  постоянно  с  то...  с  тобой... бра...
братец... братец Медард!
     Оглядываясь вокруг, я убеждался, что призрачный двойник --
лишь игра моего воображения, и все же я не в силах был отогнать
этот жуткий образ; под конец мне даже захотелось  заговорить  с
ним  и  рассказать ему, что я и на этот раз свалял дурака и дал
безумному Гермогену себя напугать; и  все-таки  святая  Розалия
вскоре станет моей... окончательно моей, на то ведь я и монах и
принял  постриг.  Двойник  мой, как бывало, принялся хохотать и
стонать, а затем произнес, запинаясь:
     -- Но только ско... скорей... скорей!
     -- Потерпи немного, -- продолжал я,  --  потерпи,  дружок!
Все  кончится  отлично.  Как  видно,  мне  не  удалось  нанести
Гермогену смертельный удар, у него на шее такой же, как у нас с
тобой, проклятый шрам в  виде  креста,  но  мой  блестящий  нож
хорошо отточен и колет на славу!
     -- Хи... хи-хи... не промахнись... не промахнись!
     Шепот  моего  двойника  замер в шелесте утреннего ветерка,
который поднялся, когда на востоке огненным  пурпуром  занялась
заря.
     Едва  я переступил порог моего жилья, как меня попросили к
герцогу. Он приветливо поднялся мне навстречу.
     -- Признаюсь,  господин  Леонард,  --  начал  он,  --   вы
завоевали   полное   мое   расположение;   не  скрою,  что  мое
благоволение к вам перешло в искреннюю дружбу. Мне не  хотелось
бы вас потерять, и я был бы рад видеть вас