счастливым. Вдобавок
надлежит   по   возможности   вознаградить   вас  за  все  ваши
злоключения. Известно ли вам, господин  Леонард,  кто  возбудил
против вас этот злополучный процесс и кто вас обвинил?
     -- Нет, ваше высочество!
     -- Баронесса  Аврелия!..  Вы  поражены?  Да,  да, господин
Леонард, она приняла  вас  за  капуцина!  --  При  этом  герцог
расхохотался.  --  Клянусь, что если вы и монах, то свет еще не
видывал   такого   очаровательного   капуцина!..   Признайтесь,
господин Леонард, ведь вы имеете отношение к монастырю?
     -- Не  знаю,  ваше  высочество,  какой злой Рок заставляет
всех принимать меня за монаха, который...
     -- Полно, полно!.. Ну-ну, я вовсе не инквизитор!..  однако
было  бы фатально, если б вы были связаны духовным обетом... Но
к делу!.. Скажите, вы бы не прочь отомстить  баронессе  Аврелии
за причиненное вам зло?
     -- Да   разве   кто-нибудь   на   свете  может  испытывать
мстительное чувство к столь дивному существу?
     -- Вы любите Аврелию?
     Задавая этот вопрос, герцог строго и пытливо взглянул  мне
в глаза. Я молча прижал руку к сердцу. Герцог продолжал:
     -- Знаю, вы полюбили Аврелию с той самой минуты, когда она
впервые  вошла  с  герцогиней  в эту залу... И она отвечает вам
любовью, притом такой пламенной, какой я  никак  не  ожидал  от
кроткой  Аврелии. По словам герцогини, она только вами и живет.
Поверите ли, после вашего ареста ее никто не мог  утешить,  она
была  в  отчаянии,  слегла в постель и находилась на волосок от
смерти. Аврелия тогда считала вас убийцей своего брата, и  горе
ее  казалось  совершенно  необъяснимым.  Она  и  тогда  уже вас
любила. Что ж, господин  Леонард,  или,  точнее,  господин  фон
Крчинский,  вы  дворянин,  и  я  решил  удержать  вас при дворе
способом, который, конечно, будет вам приятен. Вы  женитесь  на
Аврелии...  Через  несколько дней мы отпразднуем обручение, и я
сам буду вашим посаженным отцом...
     Я молчал, терзаемый самыми противоположными чувствами.
     -- Адье,  господин  Леонард!  --  воскликнул   герцог   и,
приветливо кивнув головой, вышел из залы.
     Аврелия -- моя жена!.. Жена преступного монаха! Нет, этому
не бывать.  Что  бы  ни  угрожало  бедняжке,  этого не допустят
неисповедимые силы. Мысль эта укоренилась во мне, подавляя все,
что восставало против  нее.  Я  понимал,  что  надо  немедленно
принять  решение,  но  тщетно  я  ломал голову, придумывая, как
безболезненно расстаться с Аврелией. Я знал,  что  не  перенесу
разлуки  с  нею,  но  при мысли, что Аврелия станет моей женой,
испытывал  какое-то  безотчетное  отвращение.   Мной   овладело
предчувствие,  что,  как  только  преступный  монах станет пред
священным алтарем,  кощунственно  нарушая  данные  Богу  обеты,
перед  ним  появится  таинственный  Художник,  но  не  в образе
кроткого  утешителя,  как  тогда  в  тюрьме,  нет,  он   грозно
возвестит  об отмщении и об ожидающей меня гибели, как это было
при венчании Франческо, и навлечет на меня несмываемый позор  в
мире  сем  и  вечное  проклятие.  Тут  я услыхал в глубине души
чей-то смутный голос:
     "И  все  же  Аврелия  должна  стать  твоей!  Неужели   ты,
слабоумный    глупец,   в   силах   изменить   то,   что   тебе
предопределено?"
     Но тотчас же прозвучал другой голос:
     "Повергнись ниц во  прах!..  Слепец,  ты  святотатствуешь!
Никогда  ей  не  быть  твоей, ибо это сама святая Розалия, и ты
хочешь ее осквернить земной любовью".
     В душе моей боролись две непримиримые силы, и я  не  знал,
куда  мне  броситься,  что  предпринять,  дабы избежать гибели,
которая как будто угрожала мне со всех сторон. Меня покинул тот
подъем духа, при котором вся моя жизнь, мое роковое  пребывание
в   замке   барона   Ф.   представлялось   мне  лишь  кошмарным
сновидением. Я поддался мрачному унынию и теперь казался самому
себе пошлым сластолюбцем и  злодеем.  Все,  что  я  рассказывал
следователю   и   лейб-медику,   было   лишь   нелепой,  наспех
состряпанной выдумкой, хотя я и внушал себе тогда, что мне  это
подсказывает внутренний голос.
     Однажды  я  брел  по  улице,  поглощенный  своими мыслями,
ничего вокруг не замечая и  не  слыша.  Громкий  окрик  кучера,
грохот  кареты  заставили  меня очнуться, и я быстро отскочил в
сторону. Карета герцогини промчалась мимо;  высунув  голову  из
экипажа, лейб-медик приветливо кивнул мне головой; я отправился
к нему на квартиру. Выскочив из кареты, он повлек меня за собой
со словами:
     -- Я  только  что  от  Аврелии,  и  мне  надо  кое-что вам
сказать.
     Войдя в комнату свою, он продолжал:
     -- Ай-ай, до чего  ж  вы  горячи  и  безрассудны!  Что  вы
натворили!  Вы  появились  перед  Аврелией словно привидение, и
бедная слабонервная девушка занемогла!
     Заметив, что я побледнел, врач продолжал:
     -- Ничего, ничего.  Все  обошлось  благополучно,  она  уже
прогуливается  в парке, а завтра вернется вместе с герцогиней в
резиденцию. Аврелия много о вас говорила, дорогой Леонард,  она
жаждет  вас  увидеть  и извиниться. Ей кажется, что она глупо и
нелепо вела себя с вами.
     Зная обо всем происшедшем в замке, я  не  мог  догадаться,
что имела в виду Аврелия.
     Вероятно,   врачу   были  известны  матримониальные  планы
герцога,  он  недвусмысленно  дал  мне  это   понять,   и   его
заразительная  жизнерадостность помогла ему вскоре рассеять мое
мрачное настроение, а разговор принял веселый оборот. Он  снова
рассказал  мне,  что  застал Аврелию в постели, она походила на
ребенка, который никак не может прийти в  себя  после  тяжелого
сновидения;  глаза  ее  были полузакрыты, но сквозь слезы у нее
сияла улыбка; склонив голову на руку, Аврелия жаловалась ему на
свои болезненные видения. Он повторял ее слова, подражая голосу
робкой   девушки,   прерываемому   тихими   вздохами;    слегка
посмеиваясь,  он  изобразил  ее  сетования  и сумел двумя-тремя
смелыми  ироническими  мазками  набросать  такой  прелестный  и
жизнерадостный  портрет,  что она встала передо мной как живая.
Для   вящего   контраста   он   поставил   рядом   с   Аврелией
величественно-важную   герцогиню,   чем  доставил  мне  немалое
удовольствие. Под конец он сказал:
     -- Разве вам приходило в голову, когда вы  направлялись  в
столицу  этого герцогства, что вас ожидают здесь такие события?
Сперва нелепое недоразумение, когда  вы  угодили  в  тюрьму,  а
затем  прямо-таки завидное счастье, которое вам уготовано вашим
светлейшим другом?
     -- Должен признаться, что первое  время  меня  осчастливил
приветливый   прием   герцога;  но  я  прекрасно  понимаю,  что
уважение, каким я пользуюсь сейчас при дворе, объясняется  лишь
тем, что мне пришлось перенести незаслуженные страдания.
     -- Совсем   не   этим,  --  дело  тут  в  одном  ничтожном
обстоятельстве, о котором вы могли бы догадаться.
     -- Мне что-то невдомек.
     -- Хотя, как вы  сами  знаете,  вас  по-прежнему  называют
господином Леонардом, теперь каждому известно, что вы дворянин,
ибо   ваши   показания  на  следствии  подтверждены  справками,
поступившими из Познани.
     -- Но разве  это  могло  повлиять  на  герцога  и  вызвать
уважение  придворных?  Познакомившись со мной, герцог пригласил
меня ко двору; я возразил ему, сославшись  на  свое  бюргерское
происхождение,  но  герцог сказал, что мое образование -- та же
дворянская  грамота,  оно  открывает  мне  свободный  доступ  в
придворный круг.
     -- Герцог  наш действительно так думает, кокетничая своими
передовыми  взглядами  на  науку  и  искусство.  Вам,  конечно,
приходилось встречать при дворе ученых и художников бюргерского
происхождения,   но   люди   утонченного   склада  и  не  столь
покладистые, чтобы с иронической улыбкой взглянуть  свысока  на
существующее  положение,  редко  появляются при дворе, а иные и
совсем там не бывают. Как ни стараются  дворяне  показать,  что
они  свободны  от  сословных  предрассудков,  в  их отношении к
бюргерам есть оттенок снисходительности, словно  они  вынуждены
терпеть  вовсе не подобающее, -- и это, конечно, невыносимо для
человека, который  справедливо  гордится  своими  заслугами  и,
очутившись   в   обществе   дворян,   сам  вынужден  терпимо  и
снисходительно  относиться   к   их   духовному   убожеству   и
безвкусице. Вы принадлежите к дворянству, господин Леонард, но,
как  я  слыхал,  получили  богословское образование и знакомы с
науками.  И  потому,  быть  может,  вы   первый   дворянин   из
придворного   круга,   в   котором   я   не  чувствовал  ничего
дворянского, в дурном смысле слова. Возможно, вы подумаете, что
я во власти  бюргерских  предрассудков  или  же  меня  постигла
неприятность,  вызвавшая  во  мне  такое  предубеждение, но это
совсем не так. По своей профессии я принадлежу к числу тех лиц,
которых,  в  виде  исключения,  почитают  и  голубят.  Врачи  и
духовные  отцы  --  привилегированные  особы, властители тела и
души, потому их принимают наравне с дворянами. Разве несварение
желудка или вечная погибель не такая же угроза для  придворных,
как  для  прочих смертных? Но лишь одни католические священники
добились  известного  равенства.  А   пасторы-протестанты,   по
крайней  мере  в  нашем  государстве,  это своего рода дворовая
челядь,  и,  когда  они  расшевелят  совесть  своих  милостивых
господ,  их отсылают на дальний конец стола, и там они смиренно
ублажают себя жарким и вином. Нелегко освободиться  от  глубоко
укоренившегося предрассудка, но в большинстве случаев к этому и
не  стремятся,  ибо иному дворянину ясно, что только в качестве
дворянина он может притязать на известное положение в  жизни  и
больше  ничто  в  мире  не дает ему на это права. В наше время,
когда все ярче и ярче  разгорается  духовная  жизнь,  все  реже
кичатся  своими  предками  и  своим  дворянством,  ибо  это уже
становится  смешным.  Наличие  рыцарства,  непрестанные  войны,
искусство    владеть    оружием    породили    некогда   касту,
исключительное назначение которой --  защита  других  сословий;
естественно,  нуждавшиеся  в  защите  оказывались в подчиненном
положении, и над ними  стал  господствовать  их  покровитель  и
господин.  Как  бы ни гордился ученый своей наукой, художник --
искусством, ремесленник и купец -- своим делом, им  приходилось
выслушивать    такие   речи:   "Видите,--говорил   рыцарь,--вот
наступает дерзкий враг, а вы непривычны к военному  делу  и  не
сможете  оказать  ему  сопротивление;  но  я превосходно владею
оружием и стану впереди вас с мечом в руке, спасу вам  жизнь  и
сберегу  ваше  добро,  -- в войне моя утеха, я нахожу радость в
бою..." Но в наше время на земле  все  меньше  простора  грубой
силе,  все  плодотворнее  деяния духа, все ярче проявляется его
победная сила,  и  вскоре  все  убедятся,  что  крепкий  кулак,
военные  доспехи  и разящий меч не могут противостоять велениям
духа -- даже войны и боевой пыл покоряются духу времени. Каждый
человек должен все более полагаться на свои  силы,  черпать  из
своего  духовного  богатства, и даже если он занимает блестящее
положение в государстве, ему надлежит своими заслугами добиться
общественного признания. На противоположном  принципе  основана
унаследованная    от    рыцарских    времен    гордость   своим
происхождением, которая побуждает дворян заявлять: "Предки  мои
были  героями, dito / Следовательно (лат.)/, и я герой.." И чем
далее в глубь веков восходит родословная, тем лучше, ибо если у
кого-то там дворянство  получил  дедушка,  то  легко  выяснить,
отличался ли он героизмом, ведь совсем недавним чудесам верят с
трудом.  Принято  все сводить к мужеству и силе. Сильные телом,
крепкие люди, как правило, производят на свет  здоровых  детей,
которые  наследуют  их  воинственный  дух и мужество. Поэтому в
средние века было очень важно  сохранить  в  чистоте  рыцарскую
касту  и  высокородной  женщине  ставилось в заслугу, когда она
рожала  здоровенного   сына,   которого   впоследствии   жалкое
простонародье  умоляло:  "Сделай  милость,  не  пожирай  нас, а
защити от таких  же,  как  ты,  вояк".  Иначе  обстоит  дело  с
духовной  наследственностью.  У  мудрых  отцов  порой рождаются
преглупые сынки, и теперь, когда рыцари  духа  одерживают  верх
над  рыцарями  меча,  потомок  Лейбница, скорее может оказаться
выродком, чем потомок Амадиса Гальского или столь  же  древнего
рыцаря   Круглого   стола.   Но   человечество  идет  вперед  в
предопределенном  направлении,  дух  времени  берет   свое,   и
положение    гордого   своими   предками   дворянства   заметно
ухудшается; поэтому особенно  бросается  в  глаза  бестактность
дворян, которые, признавая заслуги бюргерства перед обществом и
государством,  проявляют отвратительное высокомерие, поддаваясь
темному, низменному чувству,  хотя  они  сами  сознают,  что  в
глазах  мудрецов  их  потускневшая  от  времени  мишура опала и
развеялась, обнажив постыдную их наготу. Но, благодарение Богу,
многие дворяне, как мужчины, так и  женщины,  прониклись  духом
времени  и устремляются в великолепном полете к вершинам бытия,
озаренным светом науки и искусства; им-то и суждено  возглавить
борьбу с этим чудовищем.
     Лейб-медик  ввел меня в чуждую мне доселе область. Мне еще
не  приходилось  размышлять  о  взаимоотношениях  дворянства  и
бюргерства.  Лейб-медик,  по-видимому,  и  не подозревал, что я
принадлежу к тому  сословию,  на  которое  не  распространяется
высокомерие  дворянства... Разве в свое время я не был принят в
самых знатных дворянских домах города Б., где меня  почитали  и
превозносили как духовного отца? Дальнейшие размышления привели
меня  к  выводу,  что  новый  поворот в моей судьбе вызван мною
самим, ибо в разговоре с  пожилой  придворной  дамой  я  назвал
местом   своего   рождения   Квечичево,   и   таким-то  образом
выяснилось, что я дворянин,  а  это  навело  герцога  на  мысль
женить меня на Аврелии.
     Герцогиня  вскоре  возвратилась. Я поспешил к Аврелии. Она
встретила меня с милой девичьей застенчивостью; я заключил ее в
объятия и в этот миг  уверовал,  что  она  станет  моей  женой.
Аврелия  была  нежнее  обычного  и  безропотно  покорялась моим
ласкам. В глазах у нее блестели слезы, в голосе звучала мольба,
и она походила на ребенка, раскаявшегося в своем поступке. А я,
непрестанно думая о своем посещении замка  герцогини,  страстно
домогался узнать всю правду; я заклинал Аврелию признаться, что
ее  тогда  так напугало... Она молчала, потупив глаза, но вдруг
меня молнией пронзила мысль о моем отвратительном двойнике, и я
воскликнул:
     -- Аврелия,  ради  всего  святого,  скажи,  чей   страшный
призрак привиделся тебе в тот раз?
     Она с изумлением взглянула на меня, взор ее становился все
пристальнее и пристальнее, внезапно она мотнулась прочь, словно
хотела убежать, но удержалась и, закрыв лицо руками, промолвила
сквозь рыдания:
     -- Нет, нет, нет... это не он, нет!
     Я   ласково  обнял  ее  за  талию,  и  она  в  изнеможении
опустилась в кресло.
     -- О ком это ты говоришь? -- добивался я, догадываясь, что
творилось у нее в душе.
     -- Ах, друг мой, любимый мой, -- тихо и грустно заговорила
она, -- ты, пожалуй,  назовешь  меня  помешанной,  сумасшедшей,
если  я  все...  все...  скажу  тебе,  если я признаюсь, что по
временам смущает меня, омрачая радость моей  любви...  Страшное
видение  уже  давно  преследует  меня,  и ужасные образы встали
между  мной  и  тобой,  когда  я  впервые  тебя  увидела;  меня
пронизало   леденящим,   смертельным   холодом,  когда  ты  так
неожиданно вошел в мою комнату в замке герцогини. Знай же, что,
совсем как ты, некогда стоял возле меня на  коленях  нечестивый
монах,   который,   лицемерно   творя   молитвы,   помышлял  об
омерзительном преступлении. И когда  он,  словно  дикий  зверь,
коварно  подстерегающий  свою  добычу, подкрадывался ко мне, он
стал  убийцей  моего  брата!  Ах,  и  ты!..   чертами   лица!..
голосом...  о,  этот  образ!.. не спрашивай меня ни о чем... не
спрашивай!
     Аврелия  откинулась  на  спинку  софы,  и  когда  она  так
полулежала,   оперев   голову  на  руку,  отчетливее  выступали
округлые  очертания  ее  юного  тела.  Я  стоял  возле  нее,  с
вожделением  созерцая  ее  неописуемую прелесть, но к греховным
желаниям  примешивалась  дьявольская  насмешка,  и  я  мысленно
воскликнул:   "Злополучная,   запроданная   сатане,   разве  ты
ускользнешь от него, от этого монаха,  на  молитве  увлекавшего
тебя  к  падению?  Ведь  ныне  ты  его невеста... его невеста!"
Мгновенно в сердце моем погасла любовь к  Аврелии,  та  любовь,
которая  вспыхнула  как небесный огонь, когда, выйдя из тюрьмы,
избежав смерти, я увидел ее в парке, -- и мною овладела  мысль,
что ее падение должно стать блистательным венцом моей жизни.
     Тут Аврелию позвали к герцогине. Очевидно, жизнь Аврелии и
раньше  была  каким-то  непостижимым  образом  сплетена  с моей
жизнью; но мне  никак  не  удавалось  об  этом  разузнать,  ибо
Аврелия,  как я ее ни умолял, не хотела поведать мне о том, что
слегка приоткрылось для меня после вырвавшихся у  нее  намеков.
Случай открыл мне то, о чем она хотела умолчать.
     Однажды  я вошел в комнату придворного чиновника, которому
было поручено отправлять на  почту  частные  письма  герцога  и
придворных.  Он  куда-то отлучился, и как раз в это время вошла
камеристка Аврелии с внушительным пакетом  и  положила  его  на
стопку  других  писем.  С  первого  же взгляда я обнаружил, что
адрес написан  рукою  Аврелии  и  адресовано  письмо  аббатисе,
сестре  герцогини. В уме моем блеснула мысль, что в этом письме
я найду разгадку мучившей меня тайны; не дожидаясь  возвращения
чиновника, я ушел с письмом Авредии.
     О,  кто  бы  ты  ни  был  --  монах  или погрязший в суете
мирянин, если  ты  жаждешь  почерпнуть  в  истории  моей  жизни
назидание   или   предостережение,  познакомься  с  признаниями
благочестивой чистой девушки, прочитай эти страницы,  орошенные
горькими  слезами  кающегося, терзаемого отчаянием грешника. Да
осенит тебя дух  благочестия  и  да  обретешь  ты  упование  на
милость Божию после содеянных тобою грехов и преступлений.

     Аврелия аббатисе монастыря бернардинок в ***.

     "Дорогая моя, добрейшая матушка! В каких словах возвестить
тебе,  что  дитя  твое  счастливо,  что зловещий образ, который
ворвался в мою жизнь как  страшный,  грозный  призрак,  обрывая
цветы  радости,  убивая  надежды,  наконец изгнан божественными
чарами любви. Но  тяжело  становится  у  меня  на  сердце,  как
вспомню,  что  не  до конца, не как на исповеди, открыла я тебе
душу, когда ты утешала  меня  в  моем  безнадежном  горе  после
гибели несчастного брата и смерти отца, которого свела в могилу
скорбь.  Но  лишь  теперь  я  в состоянии поведать тебе мрачную
тайну, что была погребена в недрах моей души. Мнится,  какая-то
злая,   враждебная  сила  коварно  представила  мне  в  жутком,
ужасающем образе  именно  того,  кто  принесет  мне  величайшее
счастье. Меня бросало из стороны в сторону, как щепку в морских
волнах, и гибель моя казалась неизбежной... но мне была оказана
чудесная  помощь свыше как раз в ту минуту, когда я готова была
впасть в беспросветное отчаяние.
     Но чтобы уж все, все до  конца  сказать,  начну  с  самого
раннего детства, ибо тогда уже в душу мою запало пагубное семя,
которое  долгие  годы  неприметно прорастало. Мне было года три
или четыре, и я играла с Гермогеном  в  парке  нашего  замка  в
самую  цветущую  пору  весны.  Мы  срывали  цветы,  и Гермоген,
вопреки обыкновению, с удовольствием плел  мне  из  них  венки,
которыми    я    себя    украшала.    "А    теперь   пойдем   к
маменьке",--сказала я Гермогену, когда уже  вся  была  украшена
венками;  но  Гермоген  вдруг вскочил и закричал диким голосом:
"Нет, малышка, останемся лучше тут! Ведь она сейчас  в  голубом
будуаре и разговаривает там с чертом!.." Я ни