бряда...  Да,  некая
робость овладевает мной, и я не в силах ее превозмочь!..
     Аббатиса    явно    намекала   на   меня,   называя   меня
дьяволом-искусителем; она связывала мое появление  с  постригом
Аврелии   и,  возможно,  приписывала  мне  какие-то  злодейские
намерения. Но сознание искренности моего душевного  сокрушения,
моего  покаяния,  убеждения  в  том,  что  духовно  я  в  корне
изменился, нравственно возвышало меня.  Аббатиса  не  удостоила
меня  ни  единым  взглядом;  я  был глубоко оскорблен, и во мне
поднялась столь же горькая и исполненная презрения ненависть  к
ней,  какую,  бывало,  я  испытывал в резиденции при встречах с
герцогиней; увидав сегодня аббатису, я готов  был  пасть  перед
ней  ниц, но после всего сказанного ею мне захотелось подойти к
ней и дерзко, развязно спросить:
     -- Разве ты всегда была не от мира  сего  и  разве  земные
радости не манили тебя?.. Неужели при свиданиях с моим отцом ни
одна  греховная мысль ни разу не закрадывалась тебе в душу?.. А
когда ты была уже украшена митрой и опиралась на  посох,  разве
не случалось тебе, вспомнив невзначай моего отца, почувствовать
томительную  тоску  по  земным  утехам?..  А что испытывала ты,
высокомерная, прижимая к своему сердцу сына твоего  утраченного
возлюбленного   и  с  такой  болью  произнося  имя  преступного
грешника? Боролась ли ты, подобно мне, с темной  силой?  Можешь
ли ты радоваться своей победе, если она не досталась тебе после
тяжелой борьбы?.. Неужто тебе кажется, будто ты так сильна, что
вправе    презирать    того,    кто   изнемог   в   схватке   с
могущественнейшим врагом, но все  же  поднялся,  раскаявшись  и
горько себя осудив?
     Внезапная  перемена  моих  мыслей,  превращение  кающегося
грешника  в  человека,  гордого  одержанной  победой  и  твердо
вступающего  во  вновь  обретенную  им жизнь, должно быть, ярко
отразились на моем лице, ибо стоявшие подле меня монах спросил:
     -- Что с тобой, Медард, отчего ты бросаешь  такие  гневные
взгляды на эту святейшую женщину?
     -- Да,  --  вполголоса  ответил я ему, -- ей нетрудно было
прослыть великой святой, ибо она всегда стояла так высоко,  что
мирские треволнения не досягали до нее; но как раз в эту минуту
она  кажется  мне  отнюдь  не  христианкой, а языческой жрицей,
занесшей кинжал, дабы принести человеческую жертву.
     Я сам не знал, как  я  мог  произнести  эти  слова,  столь
несвойственные  моему  образу  мыслей,  но  вслед  за ними меня
захлестнула такая пестрая  сумятица  образов,  что  можно  было
ожидать чего-то очень страшного.
     Итак,  Аврелия  должна  навсегда  покинуть свет и, подобно
мне, дать обет отречения от всего земного, обет, казавшийся мне
теперь порождением религиозного помешательства... Подобно  тому
как  в  былое  время  грех  и  преступление  представлялись мне
лучезарной вершиной, так и теперь я думал, что пусть  бы  мы  с
Аврелией на один-единственный миг соединились в чувстве высшего
земного  наслаждения, а там -- хоть смерть и преисподняя... Да,
мысль  об  убийстве  закралась  мне  в  душу,  словно  какое-то
омерзительное  чудовище,  словно сам сатана!.. Ах, в ослеплении
своем я не замечал, что в тот момент,  когда  я  отнес  к  себе
слова   аббатисы,   я   подвергся,   быть  может,  жесточайшему
испытанию,  и  сатана,  вновь  получивший  власть  надо   мной,
побуждал   меня   совершить   самое   страшное   в  моей  жизни
злодеяние!.. Брат,  к  которому  я  обратился,  проговорил,  со
страхом глядя на меня:
     -- Иисусе  Христе,  приснодева  Мария!..  Да что же это вы
промолвили?!
     Я  посмотрел  в  сторону  аббатисы,   которая   собиралась
покинуть  залу,  взгляд  ее  упал  на  меня,  и она, смертельно
побледнев, не сводя с меня глаз, пошатнулась, так что монахиням
пришлось ее поддержать. Мне послышалось,  что  она  произнесла:
"Силы небесные, я это предчувствовала!"
     Вскоре  затем  к  ней  позвали  приора  Леонарда. Когда он
возвратился в  залу,  то  вновь  заблаговестили  все  колокола,
загремели раскаты органа, запел хор монахинь, и священные гимны
стали   возноситься   к   небесам.   Братья  разных  орденов  в
торжественной процессии направились в церковь, где  народу  уже
было,  пожалуй,  как  в  день  святого  Бернарда.  У  главного,
убранного  благовонными  розами  алтаря,  против  клироса,  где
расположилась капелла отправлявшего службу епископа, находилось
возвышение  для  духовенства.  Леонард  позвал меня к себе, и я
заметил, что он с тревогой посматривает  на  меня,  не  упуская
малейшего  моего  движения;  он  велел  мне стоять возле него и
беспрерывно читать  по  молитвеннику.  Монахини  ордена  святой
Клариссы  собрались неподалеку от иконостаса главного алтаря на
отгороженном низкой решеткой клиросе, -- приближалась  решающая
минута:  монахини-бернардинки вывели Аврелию из глубины обители
через решетчатую дверь у самого алтаря.
     Когда она остановилась на виду у всех, по  толпе  пробежал
шепот,  замолк  орган,  послышался  простой,  хватающий за душу
дивный гимн монахинь. Я не поднимал глаз;  тревога  моя  грозно
возрастала, я судорожно вздрагивал, молитвенник выпал у меня из
рук.  Я  наклонился  за  ним,  но голова у меня закружилась и я
рухнул бы с возвышения  на  пол,  если  бы  меня  не  подхватил
Леонард и не удержал твердой рукой.
     -- Что  с тобой, Медард? -- шепотом спросил меня приор. --
Ты странно ведешь себя, восстань на брань с Искусителем, Врагом
рода человеческого.
     Собрав все свои силы, я поднял  глаза  и  увидел  Аврелию,
стоявшую  на  коленях  у  врат  алтаря.  О  Господи,  она сияла
несказанной прелестью и красотой.  Была  она  в  белом  брачном
уборе, -- ах, как в тот роковой день, когда ей предстояло стать
моей.  Живые  розы  и  мирты  украшали  ее  искусно заплетенные
волосы.  Щеки  ее   алели   от   жарких   молитв   и   сознания
торжественности  минуты,  а  устремленный  в небо взор светился
неземным восторгом.
     Что те мгновения, когда я увидел Аврелию впервые  или  при
герцогском   дворце,   в  сравнении  с  нынешним  свиданием!  С
небывалой силой пылала у  меня  в  сердце  страсть...  бушевало
дикое вожделение...
     "О  Боже!..  о  святые заступники! Не дайте мне обезуметь,
только бы не обезуметь!.. спасите меня, спасите от этой  адской
муки...  не  допустите  меня  обезуметь...  ибо я совершу тогда
самое ужасное на свете и навлеку на себя вечное проклятие!"
     Так я молился в душе, чувствуя, как надо мной все больше и
больше власти забирает сатана.
     Мне  чудилось,  что   Аврелия--соучастница   преступления,
задуманного  мной,  а  обеты,  которые  она готова была дать, в
действительности торжественная клятва у престола небесного царя
-- стать моей.
     Не Христову невесту,  а  грешную  жену  изменившего  своим
обетам  монаха видел я в ней... Неотвратимо овладела мною мысль
-- заключить ее в объятия в порыве неистового вожделения и  тут
же ее убить!
     И  все  страшней и упорней наседал на меня сатана... с уст
моих уже готов был сорваться  крик:  "Остановитесь  вы,  слепые
глупцы!  Не девственницу, свободную от всех земных искушений, а
невесту монаха возвышаете  вы  до  ангельского  чина  Христовой
невесты!"  Ринуться  туда,  к  монахиням, вырвать ее у них... Я
судорожно шарил в карманах сутаны, не подвернется ли мне нож, а
тем временем церемония посвящения шла своим чередом  и  Аврелия
стала уже произносить слова обета.
     И  когда я услыхал ее голос, мне показалось, будто кроткие
лучи месяца просияли сквозь мрачные,  гонимые  яростным  ветром
облака.  Душа  озарилась  светом, я различил духа зла и, собрав
все силы, восстал на него.
     Каждое слово Аврелии вливало мне  в  душу  новые  силы,  и
вскоре  я почувствовал, что вышел победителем из этой отчаянной
схватки. Рассеялись черные злодейские  умыслы,  замерли  земные
вожделения.
     Аврелия  стала  невестой  Христа,  и  теперь  я спасусь от
вечного проклятия и позора!
     В ее обетах -- все утешение, все упование мое, и  вот  уже
небесная  радость  озаряет мне душу. Леонард, которого я до сих
пор не замечал, казалось, уловил  происшедшую  у  меня  в  душе
перемену и кротко промолвил:
     -- Сын   мой,  ты  победил  Врага!  Это  последнее  тяжкое
испытание, какое предназначал тебе Господь!
     Обет был произнесен; во время пения антифонов,  в  котором
принимали  участие  монахини  двух  орденов, Аврелию собирались
облечь в иноческие одежды. Вот уже вынули розы и мирты у нее из
волос, вот поднесли ножницы к ее ниспадающим  волнами  локонам,
как  вдруг  в  церкви  началось  смятение... я увидал, что люди
сбились в кучи, а  некоторые  падали  на  пол...  Все  ближе  и
явственней становился шум... Бешено размахивая кулаками, бросая
вокруг приводившие в трепет взгляды, сбивая всех с ног на своем
пути,  остервенело  рвался сквозь толпу полунагой человек, -- с
тела у него свисала клочьями сутана капуцина.  Я  узнал  в  нем
моего  омерзительного  двойника,  но  в тот самый миг, когда я,
почуяв недоброе,  рванулся  ему  наперерез,  безумное  чудовище
перепрыгнуло   низкую   решетку  перед  иконостасом.  Монахини,
завопив,  бросились  врассыпную,  аббатиса   крепко   обхватила
Аврелию.
     -- Ха-ха-ха!  --  пронзительно  закричал  безумец.  -- Вам
вздумалось похитить у меня принцессу?..  Ха-ха-ха!..  Принцесса
-- моя невеста, моя невеста...
     С  этими  словами  он  рывком  приподнял Аврелию, взмахнул
ножом и по самую рукоятку вонзил ей в  грудь,  --  струя  крови
фонтаном брызнула вверх!
     -- Ура!..  ура...  я  таки  не  упустил мою невесту... мою
принцессу!..
     С этими словами безумец кинулся  к  заалтарной  решетчатой
двери и помчался по монастырским переходам и галереям. Монахини
в ужасе вопили.
     -- Кровь!.. Кровь! Убийство!.. Убийство у алтаря Господня!
--кричал народ, и люди ринулись к главному алтарю.
     -- Преградите  ему  выход  из  монастыря,  не дайте убийце
выскользнуть! -- громко крикнул  Леонард,  и  люди  хлынули  из
церкви,  а  монахи  помоложе, схватив стоявшие в углу древки от
хоругвей,  устремились  в  монастырские   коридоры   вслед   за
чудовищем.  Все  произошло в одну минуту; я опустился на колени
возле Аврелии, монахини перевязали ей, как сумели, рану  белыми
платками и суетились возле потерявшей сознание аббатисы. Но вот
чей-то могучий голос произнес возле меня:
     -- Sancta  Rosalia, ora pro nobis / Святая Розалия, молись
за нас (лет.)/.
     Все, кто еще оставался в церкви, кричали:
     -- Какое чудо... чудо, да, она мученица!.. Sancta Rosalia,
ora pro nobis.
     Я поднял голову... Подле меня  стоял  старый  Художник,  и
взгляд у него был строг и нежен, как в тот раз, когда он явился
мне  в  темнице...  Я  не  испытывал ни земной скорби о кончине
Аврелии, ни ужаса перед явлением Художника, ибо в душе  у  меня
забрезжило  предчувствие,  что  вскоре  разрешатся таинственные
узы, уготованные мне на земле сумрачной силой.
     -- Чудо, какое чудо! -- кричал без умолку народ. -- Видите
старца в фиолетовом плаще?..  Он  сошел  с  образа  на  главном
иконостасе...  я это видел... И я тоже... И я... -- восклицали,
перебивая друг друга, разные  голоса,  и  все  в  церкви  разом
бросились  на  колени,  и тотчас же прекратился нестройный шум,
перейдя в молитвенный  шепот,  прерываемый  плачем  и  громкими
рыданиями.    Аббатиса   очнулась   от   обморока   и   сказала
душераздирающим,  полным  глубокого,  невыразимого   сокрушения
голосом:
     -- Аврелия!..  дитя  мое...  благочестивая  дочь  моя!.. О
Предвечный, неисповедимы судьбы твои.
     Принесли носилки, устланные подушками и покрывалами. Когда
Аврелию поднимали, она глубоко вздохнула  и  открыла  глаза.  У
изголовья  ее  стоял  Художник,  положив  руку  ей  на чело. Он
казался воплощением святости, и все, даже  сама  аббатиса,  как
видно,   испытывали  перед  ним  какое-то  дивное,  исполненное
робости благоговение.
     Я преклонил колена почти у самых носилок.  Взгляд  Аврелии
упал  на меня, и сердце мое отозвалось на него глубокой скорбью
о страдальческом ее конце. Не в силах произнести  ни  слова,  я
издал  только глухой вопль. И тогда Аврелия кротко и еле слышно
промолвила:
     -- Зачем ты скорбишь о той,  которую  Предвечный  удостоил
разлуки  с  землей  в  минуту,  когда  она  познала тщету всего
земного и когда сердце ее преисполнено  безграничным  томлением
по миру вечной радости и блаженства?
     Я встал и, подойдя поближе к носилкам, произнес:
     -- Аврелия,  святая  дева!  Брось  на меня хоть мимолетный
взгляд из горних высей, чтобы  мне  не  впасть  в  погибельные,
раздирающие  душу  сомнения...  Аврелия!  Скажи,  ты презираешь
грешника, который, подобно духу зла, ворвался в  твою  жизнь?..
Ах,  глубоко  раскаялся он, но ведомо ему, что никакое покаяние
не в силах уменьшить меру его грехов... Аврелия! Ты примирилась
с ним в свой смертный час?..
     Аврелия улыбнулась, словно осененная ангельским крылом,  и
закрыла очи.
     -- О  спаситель  мира,  Иисус  Христос!..  пресвятая  дева
Мария... Так я покинут, покинут, безутешный, ввергнут в  пучину
отчаяния. Спасите... Спасите меня от адской погибели! -- горячо
взмолился я.
     Аврелия, еще раз открыв глаза, промолвила:
     -- Ты  поддался  силе  зла,  Медард!  Но разве я сама была
чиста от греха, когда, полюбив преступной  любовью,  возжаждала
земного  счастья?..  По  особому  определению Предвечного, мы с
тобою  предназначены  были  искупить  тяжкие  злодеяния  нашего
преступного  рода,  и  вот нас соединили узы той любви, которая
царит лишь в надзвездных  высях  и  чужда  земных  упоений.  Но
лукавому  Врагу  удалось  скрыть от нас истинное значение нашей
любви и так ужасно  нас  обмануть,  что  небесное  мы  понимали
только  на  земной  лад...  Ах,  разве  я  сама  на исповеди не
призналась тебе в  моей  любви?  И  разве  вместо  того,  чтобы
возжечь  в  тебе  светильник  вечной  любви, не разожгла в тебе
огонь адских вожделений? -- он угрожал тебя  испепелить,  и  ты
вздумал  его  угашать  злодейством!..  Мужайся,  Медард!  А тот
злосчастный безумец, что происками зла возомнил,  будто  он  --
это  ты  и  будто  ему  предназначено  начатое  тобой, был лишь
орудием, какое избрало  небо,  дабы  свершилось,  наконец,  его
святое определение... Мужайся, Медард, скоро, скоро...
     Аврелия,  промолвившая  последние  слова  уже  с закрытыми
глазами и с видимым напряжением, впала в  забытье,  но  смерть,
как видно, еще не овладела ею.
     -- Она     исповедалась     вам,     ваше    преподобие?..
Исповедалась?.. -- с любопытством спрашивали меня монахини.
     -- О нет, -- возразил я. --  Это  она  небесным  утешением
укрепила мне душу.
     -- Благо   тебе,  Медард,  ибо  скоро  минует  пора  твоих
испытаний... благо будет и мне!
     Это промолвил Художник. Я подошел к нему со словами:
     -- Не покидай меня, дивный муж!
     Я хотел было еще что-то добавить, но, сам не знаю  почему,
чувства  мои как-то странно затуманились, я перестал различать,
где сон, где явь, а вывели  меня  из  этого  состояния  громкие
возгласы и крики.
     Художника возле меня уже не было. Крестьяне... горожане...
солдаты  толпились  в  церкви и настойчиво требовали позволения
обыскать весь монастырь, дабы найти убийцу Аврелии, ибо  он  не
мог   ускользнуть.   Аббатиса,   не   без   оснований  страшась
беспорядков, наотрез отказалась, но, как ее ни почитали, она не
в силах была успокоить разгоряченные умы. Ее упрекали, что  она
из  малодушия  укрывает  убийцу,  ибо он монах, и народ до того
разбушевался, что готов был приступом взять монастырь. Тогда на
кафедру  поднялся  Леонард   и   объяснил   толпе   в   кратких
внушительных  словах, что кощунство так вести себя в монастыре;
убийца вовсе не монах, а умалишенный, которого он сам приютил в
монастыре и после его мнимой смерти  велел  одеть  в  орденское
одеяние  и вынести в покойницкую, где тот, как видно, очнулся и
бежал. Если он спрятался где-то в монастыре, ему не ускользнуть
отсюда,  ибо  все  выходы  и  входы  строго  охраняются.  Народ
успокоился   и  только  потребовал,  чтобы  Аврелию  отнесли  в
монастырь  не  по  коридорам   и   галереям,   а   в   открытой
торжественной процессии по двору. Так и поступили.
     Оробевшие  монахини  подняли  носилки,  украшенные венками
роз. Аврелию снова забросали розами и миртами. Позади  носилок,
над   которыми   монахини   держали   балдахин,  шла  аббатиса,
поддерживаемая двумя сестрами, остальные бернардинки шествовали
вместе с клариссинками, потом шли братья всех орденов, а следом
за ними двинулся из церкви народ.  Монахиня-органистка  заранее
отправилась на хоры; и, когда шествие достигло середины церкви,
сверху  понеслись  торжественно  и грозно раскаты органа. Но --
что  это?  --  Аврелия  медленно   приподнимается,   молитвенно
протягивает  руки  к  небу,  и  вся  толпа  падает  на  колени,
восклицая:
     -- Sancta Rosalia, ora pro nobis!
     Вот и исполнилось то, что некогда я, преступный лицемер, в
сатанинском ослеплении возвестил, впервые увидев Аврелию.
     Когда  монахини  спустились  в  нижнюю  залу  монастыря  и
поставили  там  носилки,  когда сестры и братья, творя молитвы,
окружили одр  с  возлежавшей  на  нем  Аврелией,  она,  глубоко
вздохнув,  склонилась  на  руки  стоявшей  возле нее на коленях
аббатисы.
     Она преставилась.
     А народ все еще не отходил от монастырских ворот, и, когда
колокол  возвестил  о   кончине   благочестивой   девы,   толпа
разразилась рыданиями и воплями.
     Многие  по  обету  остались в деревне до похорон Аврелии и
только после них разъехались по домам,  все  эти  дни  соблюдая
строжайший  пост.  Слух  о  чудовищном злодеянии и мученическом
венце Христовой невесты быстро разнесся вокруг,  и  вышло  так,
что   похороны   Аврелии,   состоявшиеся   спустя  четыре  дня,
напоминали скорее торжественный праздник  прославления  святой.
Ибо  уже  за день до них луг возле монастыря, как бывало в день
святого Бернарда, был полон  людьми,  почивавшими  на  земле  в
ожидании  утра.  Но  только  вместо радостного говора слышались
благочестивые вздохи и невнятный шепот.
     Рассказ  о  жестоком  злодеянии,  совершенном  у  главного
алтаря,  передавался  из  уст в уста, и если временами слышался
громкий возглас, то это было проклятие  бесследно  исчезнувшему
убийце.
     Эти  четыре  дня,  которые я одиноко и безотлучно провел в
часовенке монастырского  парка,  более  содействовали  спасению
души  моей,  чем  длительное  и  суровое покаяние в капуцинском
монастыре  неподалеку  от  Рима.   Прощальные   слова   Аврелии
прояснили  мне тайну моих грехов, и мне открылось, что хоть я и
был во всеоружии добродетели и благочестия, но, как  малодушный
трус, не смог противостоять сатане, который стремился сохранить
на  земле  наш преступный род, с тем чтобы он все более и более
разрастался  Слаб  еще  был  во  мне  зародыш  греха,  когда  я
прельстился  сестрою  регента  и  когда  меня обуяла преступная
гордыня, но сатана поймал меня на  крючок,  подсунув  мне  свой
эликсир,  этот  проклятый яд, вызвавший у меня в крови яростное
брожение. Мне были нипочем строгие увещания Художника, приора и
аббатисы... С появлением Аврелии в исповедальне я  окончательно
стал  преступником.  Подобно  телесной  болезни во мне забурлил
грех, порожденный ядами этого эликсира. Как мог я,  предавшийся
сатане  монах,  распознать  узы,  которыми  силы  небесные, как
символом вечной любви,  соединили  меня  с  Аврелией?  А  затем
сатана  злорадно связал меня с нечестивцем, в сознание которого
проникло мое "я" и который в свою  очередь  стал  духовно  меня
порабощать.  Я  счел  себя виновником его смерти, которая, быть
может, была лишь дьявольским наваждением. Событие  это  сделало
привычной  для меня мысль об убийстве, которое и последовало за
сатанинским обманом. Так, мой зачатый  в  смертном  грехе  брат
оказал