йствуй же и будь
по-прежнему моим. Господствуй вместе со мной над пошлым  мирком
марионеток,  что  вертятся вокруг нас. И да расточает нам жизнь
свои обольстительные наслаждения, не накладывая  на  нас  своих
оков.
     Тут  мы увидели вдали барона и пошли ему навстречу, сделав
вид, что ведем душеспасительную беседу.
     Все, что сказала Евфимия о своих  жизненных  устремлениях,
было,  пожалуй,  толчком, который пробудил во мне сознание моей
незаурядной силы,  одушевлявшей  меня  как  проявление  высшего
начала.   Я  почувствовал  в  себе  нечто  сверхчеловеческое  и
поднялся вдруг до столь  высокого  взгляда  на  вещи,  что  все
предстало  мне  в  иных  соотношениях  и  в ином свете. Горькую
усмешку вызвала у меня похвальба Евфимии силой духа  и  властью
своей над жизнью. Ведь как раз в тот миг, когда эта несчастная,
предаваясь  своей  беспутной и легкомысленной игре, воображала,
что управляет самыми опасными нитями жизни, она была брошена на
волю случая или злого рока, водившего моей рукой.  Ведь  только
моя  мощь,  возгоревшаяся  от  неких  таинственных  сил,  могла
поддерживать в ней иллюзию, что я союзник ее и  друг,  меж  тем
как  я,  на  горе  ей  случайно  наделенный  внешним обликом ее
возлюбленного,  подобно  Врагу  рода   человеческого,   властно
заключил  ее  в  железные  объятия,  из  которых ей было уже не
вырваться. Евфимия в своем суетном себялюбивом ослеплении стала
теперь в моих  глазах  существом  презренным,  а  связь  с  нею
казалась  мне тем отвратительней, что в сердце моем царила одна
Аврелия и лишь ради нее вступил я на стезю  греха,  если  можно
считать  грехом  то,  что  для меня было теперь вершиной земных
наслаждений. Я решил как можно полнее использовать присущую мне
внутреннюю мощь и ее волшебным жезлом очертить магический круг,
в котором все придет в движение мне в угоду.
     Барон и Райнхольд старались наперебой сделать мою жизнь  в
замке как можно приятнее; ни тени подозрения не возникало у них
относительно  моей  связи  с  Евфимией,  напротив,  барон часто
говорил  в  порыве  откровенности,  что  только  благодаря  мне
Евфимия  душой  возвратилась  к нему, и это именно казалось мне
подтверждением  догадки  Райнхольда  о  какой-то   случайности,
открывшей  барону глаза на преступную любовь Евфимии. Гермогена
я видел редко, он избегал меня с явным страхом и беспокойством,
которые барон и Райнхольд объясняли тем,  что  он  робел  перед
моим  святым, исполненным благочестия существом и моей духовной
силой, прозревавшей все творившееся в  его  расстроенной  душе.
Аврелия  тоже  как  будто намеренно избегала моего взгляда, она
ускользала от меня, и когда я заговаривал  с  нею,  то  и  она,
подобно  Гермогену,  испытывала  смятение  и страх. Я был почти
уверен, что безумный Гермоген рассказал Аврелии, какие  ужасные
помыслы  меня  обуревают,  но  мне  все  же  казалось возможным
загладить это дурное впечатление.
     Барон, как видно по наущению Евфимии, пожелавшей  сблизить
меня  со своей падчерицей, чтобы та повлияла на брата, попросил
меня давать Аврелии наставления  в  таинствах  веры.  Так  сама
Евфимия    предоставляла    мне    средство    осуществить   ту
обольстительную  мечту,  какая  рисовалась  моему  воспаленному
воображению, вызывая несметное множество сладострастных картин.
Разве  мое  видение  в  исповедальне  не было обетованием некой
высшей силы даровать мне ту, обладание которой только  и  могло
утешить  разразившуюся  у  меня  в  душе бурю, швырявшую меня с
волны на волну.
     Стоило  мне  увидеть   Аврелию,   ощутить   близость   ее,
прикоснуться  к  платью,  как  я  весь загорался. Горячий поток
крови ударял мне в голову, туда, где  совершалась  таинственная
работа  мысли,  и  я пояснял ей исполненные чудес тайны религии
жгучими иносказаниями, истинное значение  которых  сводилось  к
сладострастному  неистовству пламенной, алчущей любви. Жар моих
речей должен  был  как  электрический  разряд  пронизывать  все
существо   Аврелии,   и   всякое  сопротивление  с  ее  стороны
представлялось мне тщетным.
     Зароненные в ее душу образы незаметно должны были  пустить
корни   и  дать  дивные  всходы,  затем,  все  блистательнее  и
пламеннее  раскрывая  свой  сокровенный  смысл,  наполнить   ее
предчувствием   неведомых  наслаждений,  а  тогда  уж  Аврелия,
истерзанная тревогами и  муками  необъяснимого  томления,  сама
бросится в мои объятия. Я тщательно готовился к мнимым урокам с
Аврелией  и  умело  усиливал выразительность речи; кроткое дитя
слушало  меня  с  набожным  видом,  с  благочестиво  сложенными
руками,  опустив свои очи долу, но ни единым движением или хотя
бы легким вздохам не выказывая, глубоко ли западали ей  в  душу
мои слова.
     Сколько  я  ни  бился,  незаметно было, чтобы я подвигался
вперед; вместо того чтобы зажечь в сердце  Аврелии  губительный
пожар  и  сделать  ее  жертвой  обольщения,  я  только  сильнее
разжигал в своей душе мучительный, пожирающий огонь страсти.
     Я бесновался,  терзаемый  неутоленной  похотью,  вынашивал
планы   совращения  Аврелии  и,  выказывая  Евфимии  притворные
восторги и упоение, чувствовал, как у меня в душе,  усиливая  в
ней  весь  этот  страшный  разлад,  вскипает жгучая ненависть к
баронессе, придававшая  моему  обращению  с  нею  нечто  дикое,
разящее ужасом, что приводило ее в трепет.
     Даже  отдаленно  не  догадываясь  о тайне, запечатленной у
меня в душе,  она  невольно  все  больше  и  больше  покорялась
власти, какую я приобретал над нею.
     Часто приходило мне на ум насильно, с помощью какой-нибудь
искусной   уловки  овладеть  Аврелией  и  положить  конец  моим
страданиям; но стоило мне встретиться с ней лицом к лицу, как у
меня возникало такое чувство, будто подле нее стоит, охраняя  и
защищая  ее,  ангел,  готовый  противодействовать  темной силе.
Холод пронизывал  меня,  и  мое  коварное  намерение  остывало.
Наконец  я  набрел на мысль молиться с нею, ибо в молитве жарче
льется пламенный поток благоговения и пробуждаются таинственные
душевные порывы, которые, вздымаясь на гребнях бушующих волн  и
простирая  во все стороны щупальца, уловляют то неведомое, чему
суждено успокоить мятежное, несказанное томление. Тогда земное,
смело выступив под личиной  небесного,  может  застигнуть  душу
врасплох,   соблазнить   ее   обещанием  величайших  восторгов,
утолением уже здесь,  на  земле,  ее  неизреченных  стремлений;
слепая  страсть ринется по ложному пути, а тяготение к святому,
неземному замрет в  дотоле  неизведанном,  неописуемом  экстазе
земного вожделения.
     Даже  в  том,  что  Аврелии  приходилось  вслух  повторять
составленные  мною   молитвы,   я   видел   пользу   для   моих
предательских замыслов.
     Так оно и вышло.
     Однажды  она  стояла  на коленях рядом со мною, устремив к
небу взор, и повторяла слова произносимой мною молитвы; щеки  у
нее  заалелись  от  волнения и сильнее поднималась и опускалась
грудь.
     Тогда я, словно забывшись в жару молитвы,  схватил  ее  за
руки  и прижал их к своей груди. Я был так близок к ней, что на
меня пахнуло ее теплом, и кудри ее рассыпались по моим  плечам;
вне себя от безумной страсти я обнял ее в порыве исступления, и
поцелуи  мои  уже запылали у нее на устах и на груди, как вдруг
она с душераздирающим воплем вырвалась из моих объятий; я не  в
силах  был  ее  удержать -- мне казалось, будто молния пронзила
меня!
     Она  скрылась  в  соседнем  покое,   но   тут   же   двери
распахнулись,  на  пороге  показался Гермоген и замер, вперив в
меня леденящий, пронизывающий, исполненный дикого безумия взор.
Овладев собой, я смело подошел к нему  и  воскликнул  властным,
повелительным тоном:
     -- Что тебе здесь надо? Прочь отсюда, безумный!
     Но  Гермоген,  протянув ко мне правую руку, глухо и грозно
промолвил:
     -- Я сразился бы с тобой, но при мне нет шпаги;  а  ты  --
воплощенное  убийство:  капли  крови  сочатся  из  твоих глаз и
сгустки ее застыли у тебя в бороде!
     Он исчез, хлопнув  дверью,  а  я  остался  один,  скрежеща
зубами  от гнева на себя самого за то, что поддался мгновенному
порыву и мне грозят разоблачение и гибель. Но никто не являлся,
и мало-помалу я вновь обрел мужество, а  завладевший  мною  дух
вскоре надоумил меня, как избежать дурных последствий недоброго
начинания.
     При  первой  возможности  я бросился к Евфимии и с дерзкой
самонадеянностью рассказал ей обо всем, что у меня произошло  с
Аврелией.  Евфимия  отнеслась  к  событию не так легко, как мне
хотелось бы, и было  очевидно,  что,  несмотря  на  пресловутую
твердость  духа и способность смотреть на все с какой-то высшей
точки зрения, она не была свободна от мелкой ревности;  к  тому
же  она  опасалась, что Аврелия нажалуется, ореол моей святости
рассеется и чего  доброго  раскроется  тайна  нашей  связи;  по
непонятной  мне причине я поостерегся рассказать ей о внезапном
вторжении Гермогена и его ужасных, потрясших меня словах.
     Евфимия устремила на меня странный  взгляд  и  в  глубоком
раздумье молчала несколько минут.
     -- Неужели,  Викторин, ты не догадываешься, -- проговорила
она наконец, -- какая блестящая мысль, вполне  достойная  моего
ума, меня осенила?..
     Вижу,  не догадываешься, но расправь живей крылья и следуй
за мной в отважном  полете.  Я  не  виню  тебя  за  влечение  к
Аврелии,  хотя  мне, право, удивительно, что ты, кому следовало
бы вольно и царственно парить над  всеми  явлениями  жизни,  не
можешь   постоять  на  коленях  возле  смазливой  девчонки,  не
поддавшись соблазну обнять ее и поцеловать.  Насколько  я  знаю
Аврелию,  она  по своей стыдливости будет молчать о происшедшем
и, самое большее, подыщет благовидный предлог, чтобы избавиться
от твоих не в меру страстных уроков. Вот  почему  я  ничуть  не
боюсь  неприятных  последствий  твоего легкомыслия или, вернее,
твоей необузданной страсти.
     Я не испытываю ненависти к  ней,  этой  Аврелии,  но  меня
раздражает  ее скромность и молчаливая напускная набожность, за
которой скрывается нестерпимая гордыня. Она всегда была со мной
робкой и замкнутой, и я так и не смогла завоевать  ее  доверия,
хотя  постоянно  шла ей навстречу, становилась подругой ее игр.
Это упорное нежелание  сблизиться  со  мной,  это  высокомерное
стремление  избегать  меня  вызывают  во  мне крайне враждебные
чувства к ней.
     И вот какая блестящая  мысль  меня  осенила:  этот  цветок
кичится  своими  свежими непорочными красками -- сорвать его, и
пусть он поблекнет!
     Осуществить эту  мысль  должен  ты,  и  у  нас  достаточно
возможностей легко и наверняка достигнуть цели.
     Вина  же  пусть  падет  на  Гермогена,  и это довершит его
гибель!..
     Евфимия еще долго развивала свой замысел и с каждым словом
становилась мне все ненавистнее, ибо я видел в ней лишь подлую,
преступную женщину; и хотя я жаждал падения Аврелии, не надеясь
иначе избавиться от нестерпимых мук безумной любви, истерзавшей
мое сердце,  мне  претила  помощь  Евфимии.   К   немалому   ее
удивлению,  я  отклонил  ее  план,  а  в душе твердо решил, что
добьюсь всего  сам,  без  содействия,  которое  навязывала  мне
Евфимия.
     Как   и   предполагала  баронесса,  Аврелия,  ссылаясь  на
нездоровье, не выходила из своей комнаты  и  таким  образом  на
ближайшие  дни освободилась от уроков. Гермоген, вопреки своему
обыкновению,  проводил  теперь   много   времени   в   обществе
Райнхольда  и  своего  отца;  он  казался  менее  замкнутым, но
сделался еще необузданнее и яростнее.  Временами  он  громко  и
исступленно  разговаривал  сам  с  собой,  и я заметил, что при
наших случайных встречах  он  смотрел  на  меня  со  сдержанной
злобой;  обращение  со мной барона и Райнхольда в последние дни
странным образом  изменилось.  Внешне  они  выказывали  мне  не
меньше внимания и уважения, но, по-видимому, их томило какое-то
смутное предчувствие, и они никак не могли найти тот задушевный
тон,   который   еще  недавно  сообщал  непринужденность  нашим
беседам. Их разговор  со  мной  стал  таким  вымученным,  таким
холодным,  что я терялся в догадках и мне стоило немалого труда
сохранять спокойствие.
     Красноречивые взгляды Евфимии, которые я всегда  правильно
истолковывал,  подсказывали  мне, что случилось нечто весьма ее
взволновавшее, но весь день нам не удавалось поговорить с глазу
на глаз.
     Глухой ночью, когда все в замке давно уже спали, у меня  в
комнате  медленно  отворилась  потайная дверь, которую я до тех
пор не замечал, и вошла Евфимия, но такая расстроенная, какой я
еще никогда ее не видел.
     -- Викторин, --сказала она, -- нам  грозит  предательство;
Гермоген,  безумный  Гермоген  под влиянием какого-то странного
предчувствия проник в  нашу  тайну.  Намеками,  звучавшими  как
жуткие,  грозные  речения той неведомой силы, что властвует над
нами, он вызвал у барона подозрение,  которое  тот  открыто  не
высказывает, но оно все же мучительно преследует меня...
     Гермоген,  как  видно,  не  подозревает,  кто ты такой, не
догадывается, что под этим священным одеянием  скрывается  граф
Викторин;   но   он   утверждает,  что  ты  вместилище  измены,
коварства, погибели, грозящих нашему дому; по его словам, монах
явился к нам подобно сатане и, вдохновляемый дьявольской силой,
замышляет адовы козни.
     Нет, это нестерпимо, я измучилась под ярмом,  какое  надел
на  меня  впавший  в  детство и терзаемый болезненной ревностью
старик, подстерегающий каждый мой шаг. Пора отбросить его,  как
надоевшую  игрушку,  а  ты,  Викторин,  тем  охотнее будешь мне
помогать,  что  избегнешь  опасности  разоблачения  и  не  дашь
низвести  гениально  задуманную  нами  интригу до уровня пошлой
комедии с переодеваниями  или  безвкусной  истории  супружеской
измены!  Пора  убрать  ненавистного старика -- так посоветуемся
же, как это осуществить, но сперва выслушай мое мнение.
     Ты знаешь, барон каждое утро,  пока  Райнхольд  занимается
делами,  уходит  в  горы полюбоваться видом... Выберись из дому
пораньше и постарайся встретиться с  ним  у  выхода  из  парка.
Неподалеку  отсюда громоздятся дикие, грозные скалы. Поднявшись
на них, путник видит перед собой мрачную бездонную  пропасть  и
нависший над нею выступ скалы, прозванный Чертова Скамья.
     По  народному  поверью,  из  бездны  поднимаются  ядовитые
испарения;  смельчака,  вздумавшего  подсмотреть  ее  тайны   и
заглянуть   вниз,   они   одурманивают,   и,   сорвавшись,   он
низвергается в пропасть на верную смерть.
     Барон смеется над этой сказкой, уже не  раз  он  стоял  на
крутизне,  наслаждаясь  открывающимся  с  нее видом. И нетрудно
будет навести его на мысль показать  тебе  это  опасное  место;
когда  же  он  будет  стоять, жадно всматриваясь в окрестности,
подтолкни его своим железным кулаком, и мы  навсегда  избавимся
от этого немощного глупца.
     -- Нет,  ни  за что на свете! -- горячо воскликнул я. -- Я
знаю эту страшную пропасть, знаю Чертову Скамью!  Ни  за  какие
блага  в  мире  не  соглашусь  я на такое злодеяние -- прочь от
меня!
     Евфимия вскочила, глаза у  нее  вспыхнули  бешеным  огнем,
лицо исказилось от запылавшей в ней ярости.
     -- Жалкий,  тупой, безвольный трус! -- воскликнула она. --
Неужто  ты  посмеешь  противиться  моим  замыслам?  Предпочтешь
постыдное  иго  высокому  уделу властвовать вместе со мной? Так
знай же, ты в моих руках и не тебе свергнуть власть,  бросившую
тебя  к  моим ногам! Ты выполнишь то, что я тебе велю, и завтра
же этот ненавистный мне человек погибнет от твоей руки!
     При этих словах Евфимии я ощутил глубочайшее  презрение  к
ее жалкой похвальбе; я громко расхохотался прямо ей в лицо, она
мертвенно  побледнела,  затрепетав от охватившего ее ужаса, а я
воскликнул с горькой усмешкой:
     -- Безумная, ты вообразила, будто властвуешь над жизнью  и
тебе  позволено  играть  ею, но берегись, как бы эта игрушка не
обернулась вдруг в твоей руке разящим  клинком  и  не  покарала
тебя!..  Ты возомнила в своем жалком ослеплении, что властвуешь
надо мной, но это я, подобно Року, заключил тебя в оковы и  так
крепко  держу,  что ты со всей своей преступной игрой -- только
связанный хищный зверь, судорожно извивающийся в клетке.  Знай,
злополучная,  твой  любовник  лежит  растерзанный  на  дне  той
пропасти и не его ты обнимала, но самого духа мщения!..  Ступай
же, твой удел -- отчаяние и безнадежность.
     Евфимия пошатнулась: дрожь пронзила ее, и она чуть было не
упала,  но  я  схватил  ее  и  вытолкнул через потайную дверь в
коридор... У меня появилась мысль убить ее, но я, сам  того  не
сознавая, тут же оставил это намерение, ибо, как только я запер
за  ней  потайную дверь, мне почудилось, что я уже умертвил ее!
Мне послышался пронзительный крик и звук захлопнувшейся двери.
     Теперь уж и я возомнил себя на той исключительной  высоте,
которая  возносила меня над заурядными человеческими действиями
и поступками: отныне удар должен был следовать за ударом, и  я,
возвестив  о  себе,  как  о  духе  мести,  готов  был  свершать
чудовищные дела... Евфимии я вынес смертный приговор --  и  моя
жгучая  ненависть  к ней в сочетании с блаженным упоением самой
пылкой любви должна была доставить мне именно  то  наслаждение,
какое  достойно  было  вселившегося  в  меня сверхчеловеческого
духа: в минуту гибели Евфимии Аврелия должна будет стать моей.
     Я был поражен самообладанием Евфимии -- уже  на  утро  она
казалась  непринужденно  веселой.  Она заявила, что ночью с нею
приключилось  нечто  вроде  приступа  лунатизма,   после   чего
начались мучительные судороги; барон, казалось, отнесся к ней с
сердечным   участием,   Райнхольд   поглядывал  с  сомнением  и
недоверием. Аврелия  не  выходила  из  своей  комнаты,  и,  чем
затруднительнее  становилось увидеть ее, тем неистовее бушевала
во мне страсть. Евфимия предложила  мне  прийти  в  ее  комнату
обычным путем, когда все в замке затихнет.
     Я  выслушал ее с восторгом, ибо это означало, что близится
час ее гибели.
     У меня с юношеских лет был  небольшой  остроконечный  нож,
которым  я  ловко  орудовал,  развлекаясь  резьбой по дереву; я
спрятал его в рукав сутаны и, приготовившись  таким  образом  к
убийству, пошел к Евфимии.
     -- Вчера,  -- заговорила она, -- у нас обоих были тяжелые,
жуткие кошмары, нам чудились пропасти и что-то еще,  но  сейчас
все это позади!
     Затем  она, как всегда, отдалась моим преступным ласкам, и
я,  преисполненный  ужасающего,  дьявольского  глумления,   как
только   мог,   злоупотреблял   ее   низменной  чувственностью,
испытывая к ней одну лишь  похоть.  Когда  она  лежала  в  моих
объятиях,  у  меня вдруг выпал нож; она задрожала в смертельном
страхе, но я проворно поднял ножик,  откладывая  убийство,  ибо
мне представилась возможность совершить его другим оружием.
     Я увидел на столе цукаты и итальянское вино.
     "Как  это  пошло  и  неуклюже",  --  подумал  я,  быстро и
незаметно переставляя бокалы; затем я лишь притворился, что  ем
фрукты,  а  на  самом деле спускал их в широкий рукав сутаны. Я
уже раза три отведал вино, но из того бокала,  который  Евфимия
поставила  было  перед  собой,  как  вдруг она, сделав вид, что
слышит в замке шум, попросила меня поскорей уйти.
     Она все так подстроила, чтобы  я  умер  в  своей  комнате!
Крадучись,  пробирался  я по длинным, еле освещенным коридорам;
но, проходя мимо комнаты Аврелии, остановился как вкопанный.
     Я живо представил себе ее лик, мерцавший передо мною,  как
в  том  видении,  упоенный  любовью  взор ее, и мне почудилось,
будто она манит меня к себе рукой.  Едва  я  нажал  ручку,  как
дверь  подалась,  и  я  очутился  в комнате, а из приотворенной
двери в спальню на меня пахнуло душным  воздухом,  еще  сильнее
распалившим  мою  неистовую  страсть,  --  меня одурманило, я с
трудом переводил дыхание.
     Из спальни слышались тревожные вздохи сп