Пергамент престарелого Художника

     ...Случилось  так,  что республика Генуя, жестоко теснимая
алжирскими корсарами, обратилась к славному своими подвигами на
море  герцогу  Камилло  П.,  чтобы   он   с   четырьмя   хорошо
снаряженными галерами, на которых было размещено немало воинов,
предпринял  набег  на  дерзких  разбойников. Обуреваемый жаждой
громких подвигов, Камилло не медля написал своему старшему сыну
Франческо, чтобы тот возвратился управлять страной в отсутствие
отца. Франческо обучался живописи в школе Леонардо да Винчи, он
только и жил что искусством и ни о чем другом не помышлял.  Для
него  искусство  было  выше  всех почестей, дороже всех благ на
земле, а все прочие дела и заботы людей,  мнилось  ему,  только
жалкая  суета  сует.  Не  будучи  в  силах  бросить искусство и
мастера, который был уже в преклонных годах, он  ответил  отцу,
что  учился  владеть  кистью, а не скипетром и хочет остаться у
Леонардо. Ответ этот  разгневал  старого  герцога  Камилло,  он
обозвал художника недостойным глупцом и послал доверенных слуг,
с  тем  чтобы  они  доставили к нему сына. Но Франческо наотрез
отказался вернуться, он заявил,  что  любой  государь  во  всей
славе  своей  жалок ему в сравнении с отменным художником и что
величайшие ратные подвиги  кажутся  ему  лишь  свирепой  земной
забавой,  меж тем как творения живописца--это чистейший отблеск
обитающего в нем благостного духа; услыхав это, прославленный в
морских битвах герой так вознегодовал, что поклялся отречься от
Франческо и утвердить права на престол за своим  младшим  сыном
Зенобьо.   Франческо   был   этому   весьма  рад  и  уступил  в
составленном   по   всей   форме   торжественном   акте    свои
наследственные  права  на  герцогский  трон  младшему  брату; и
случилось так, что когда престарелый герцог Камилло в одной  из
жарких  кровавых  схваток  с алжирцами отдал Богу душу, Зенобьо
стал править герцогством, а Франческо,  отказавшись  от  своего
княжеского имени и звания, сделался художником и жил на скудную
пенсию,  которую  выплачивал  ему  брат.  Ранее  Франческо  был
гордым,  высокомерным  юношей,  и  только  маститому   Леонардо
удавалось  обуздывать  его  дикий  нрав,  но,  когда  Франческо
отрекся от своего княжеского звания, он стал верным и  скромным
сыном  Леонардо.  Он  помогал  старику  закончить некоторые его
великие  произведения,  и  вышло  так,  что  ученик,   стараясь
подняться  до высокого мастерства своего учителя, прославился и
сам, и ему тоже приходилось  писать  для  храмов  и  монастырей
запрестольные  образа.  Старый  Леонардо помогал ему и словом и
делом, доколе не скончался в весьма преклонных летах. И  тогда,
подобно долго сдерживаемому пламени, вспыхнули в юном Франческо
гордость  и высокомерие. Он возомнил себя величайшим художником
своего  времени   и,   сопоставляя   достигнутую   им   степень
совершенства  в  искусстве со своим происхождением, сам называл
себя царственным живописцем. Он с презрением отзывался о старом
Леонардо и,  отступая  от  стиля,  исполненного  благочестия  и
простоты,   выработал  себе  новую  манеру,  которая  ослепляла
пышностью  образов  и  суетным  блеском   красок   толпу,   чьи
преувеличенные похвалы делали его еще более гордым и надменным.
И  вышло  так,  что в Риме он очутился в среде дикой, распутной
молодежи и, стремясь во всем быть первым и недосягаемым, вскоре
сделался самым дерзким кормчим в разбушевавшемся  море  порока.
Соблазненные обманчивым великолепием язычества, юноши, во главе
которых  встал  Франческо,  образовали  тайный  союз; преступно
высмеивая христианство, они подражали обычаям древних греков  и
вкупе  с  бесстыдными  девками устраивали богомерзкие греховные
пиршества.  Это  были  живописцы,  а  еще   больше   было   там
скульпторов,  которые признавали одно лишь античное искусство и
осмеивали все, что новейшие художники, воодушевляясь  святостью
христианской  религии,  столь  дивно  изобретали и творили к ее
вящей славе. Франческо в кощунственном увлечении написал  много
картин  из  лживого  мира  языческих  богов.  Никто не умел так
правдиво представить соблазнительную пышность женских  образов,
сочетая  телесный  колорит  живой  натуры  с  чеканными формами
античных  статуй.  Вместо  того  чтобы  изучать,  как  в  былые
времена,  в  церквах  и  монастырях великолепные полотна старых
мастеров  и  благоговейно  впитывать  всей  душой  их  неземную
красоту, он усердно рисовал образы лживых языческих божеств. Но
еще  ни  один  образ так не поглощал его, как знаменитая статуя
Венеры, о  которой  он  столь  неотступно  думал,  что  она  не
выходила у него из головы.
     Случилось  так, что годичное содержание, какое высылал ему
брат его Зенобьо, не пришло  вовремя,  и  Франческо  при  своей
беспутной  жизни,  от которой он уже не в силах был отказаться,
остался без средств. Тогда он вспомнил, что  задолго  до  этого
один  из  капуцинских  монастырей  заказал  ему за высокую цену
образ святой Розалии; Франческо и решил, чтобы раздобыть денег,
поскорее написать этот образ, к  которому  он  до  тех  пор  не
приступал  из  отвращения  к  христианским святыням. Он вздумал
написать святую обнаженной, лицом и  телом  схожей  с  Венерой.
Эскиз удался на славу, и нечестивые юнцы шумно одобряли замысел
Франческо   подсунуть  набожным  монахам  вместо  иконы  святой
изображение языческого идола. Но стоило Франческо начать писать
икону, как -- что это? -- все стало принимать совсем иной  вид,
чем  он  замыслил  в  уме и сердце, и какой-то могущий дух брал
верх над духом презренной лжи, который  было  им  овладел.  Лик
ангела  из  горнего  мира  забрезжил  сквозь мрачные туманы; но
словно из страха  оскорбить  святую  и  навлечь  на  себя  кару
господню,  Франческо  не  решался дописать лицо святой, а на ее
нагое  тело   целомудренно   легли   темно-красное   платье   и
лазурно-голубой  плащ.  Монахи-капуцины  в  письме  к художнику
Франческо, заказывая икону святой, ничего не  говорили  о  том,
какое   достопримечательное   событие   из   ее  жизни  следует
изобразить, и  потому  Франческо  сперва  набросал  в  середине
холста  фигуру  святой;  теперь  же, словно осененный свыше, он
начертал  вокруг  нее  всевозможные  фигуры,  которые  в  своей
совокупности  удивительно  как хорошо представляли мученическую
смерть святой. Франческо всецело  погрузился  в  свою  картину,
или, скорее, сама картина стала могучим духом, который завладел
художником  и  приподнял  его  над  греховной  мирской  жизнью,
которую он вел до той поры. Но он никак не  мог  закончить  лик
святой,  и  это  стало для него адской пыткой, огненными жалами
терзавшей его душу.  Он  не  думал  больше  о  Венере,  но  ему
мерещился старый мастер Леонардо, жалостливо смотревший на него
и говоривший с тревожной грустью: "Ах, я рад бы тебе помочь, но
не   смею,  ты  должен  сперва  отрешиться  от  всех  греховных
стремлений и с глубоким  раскаянием  смиренно  умолять  святую,
против которой ты согрешил, заступиться за тебя..."
     Молодые   люди,   общества  которых  Франческо  уже  давно
избегал, явились к нему в мастерскую и увидели, что он лежит  в
постели,  будто вконец изнемогающий больной. Но когда Франческо
стал сетовать на то, что какой-то злой дух сломил его силы и он
теперь не в состоянии закончить  картину  святой  Розалии,  все
расхохотались  и  сказали:  "Эх,  братец,  отчего  это ты вдруг
расхворался?..   Давай-ка   немедленно   совершим    жертвенные
возлияния  в  честь  Эскулапа  и  благодетельной  Хигиэйи, и да
исцелится  наш  больной!"  Принесли  сиракузского,   и   юноши,
наполнив  чаши,  совершили перед неоконченным образом возлияния
языческим  божествам.  Затем  они  принялись  кутить  вовсю   и
предложили   вина   Франческо,   но  тот  отказался  и  пить  и
участвовать в пирушке, хотя они и провозгласили  тост  в  честь
самой  Венеры!  Тогда  один  из них сказал: "А ведь этот глупец
художник действительно нездоров телом и душой, я сейчас приведу
доктора". Пристегнув шпагу, он накинул на себя плащ и вышел. Но
не прошло и минуты, как он возвратился со словами: "Ну  вот,  я
уже  и сам врач и живо вылечу этого больного!" Юноша, как видно
подражавший походке и манере держаться  старика  врача,  вошел,
семеня  согнутыми в коленях ногами и до странности исказив свое
юное лицо, покрывшееся складками и морщинами; он и в самом деле
выглядел  до  того  старым  и  безобразным,  что  молодые  люди
расхохотались  и  воскликнули:  "Поглядите,  какие  ученые рожи
умеет корчить наш лекарь!"  А  тот  приблизился  к  больному  и
насмешливо произнес хриплым голосом:
     -- Эх,  до  чего  же  ты  обессилел  и  как ты стал жалок,
бедняга, но я живо поставлю тебя на ноги! Несчастный,  на  тебе
лица  нет,  и  едва  ли  ты придешься по сердцу Венере. Но зато
донна Розалия, пожалуй, не откажется завязать с тобой интрижку,
когда  ты  поправишься!  Отведай,  немощный   горемыка,   моего
чудодейственного  снадобья.  И раз уж ты задумал написать икону
святой, то напиток этот возвратит тебе силы, ведь это  вино  из
погреба святого Антония.
     Мнимый  лекарь  вынул  из-под плаща бутылку и тотчас же ее
откупорил. Из нее поднялся какой-то странный  аромат,  до  того
опьянивший  молодых  шалопаев,  что  они,  сомкнув  глаза, сидя
засыпали один за другим. Но Франческо,  разъярившись,  что  его
высмеивают,  словно  хилого  больного,  выхватил из рук доктора
бутылку и выпил залпом несколько глотков.
     -- На здоровье, -- воскликнул тот, сразу приняв юный вид и
твердую, уверенную походку; затем он окликнул своих задремавших
было товарищей,  и  они,  пошатываясь,  спустились  с  ним   по
лестнице к выходу.
     Подобно тому, как гора Везувий во время извержения яростно
мечет  во все стороны всепожирающее пламя, так в душе Франческо
забушевали неистовые потоки огня.  Все  языческие  истории,  на
темы  которых  он  прежде  писал,  как  живые  встали перед его
глазами, и он громко воскликнул:
     -- Явись мне, возлюбленная моя богиня, живи и будь моей, а
не то я посвящу себя подземным божествам!
     Тут ему померещилась Венера, стоящая  у  самой  картины  и
приветливо манившая его к себе. Он мигом вскочил со своего ложа
и  начал  писать  голову  святой, ибо он решил как можно точнее
передать на полотне пленительный  образ  богини.  Но  Франческо
стало казаться, что рука плохо повинуется ему, ибо кисть его то
и  дело соскальзывала с осеняющей голову святой Розалии дымки и
безотчетно дописывала головы  окружавших  ее  варваров.  А  тем
временем  все  явственнее  вырисовывался неземной лик святой, и
внезапно она взглянула на Франческо такими  живыми  лучезарными
очами,  что он, будто сраженный громовым ударом, рухнул на пол.
Еще не совсем придя  в  себя,  он  с  трудом  поднялся,  но  не
отважился  взглянуть  на  икону, которая навела на него ужас, а
проскользнул к столу, где стояла принесенная доктором бутылка с
вином,  и  отхлебнул  из  нее  богатырский  глоток.  Он   снова
почувствовал  прилив  сил,  взглянул на икону и увидел, что она
закончена до последнего мазка, но с холста глядит  на  него  не
святой лик Розалии, а улыбающееся лицо Венеры и его притягивает
ее  исполненный сладострастия взор. В ту самую минуту Франческо
охватил пламень преступного, греховного вожделения. Он застонал
от   порыва   бешеного   сладострастия,   вспомнил   языческого
скульптора   Пигмалиона,  историю  которого  он  в  свое  время
изобразил на полотне,  и,  подобно  этому  греку,  стал  молить
богиню  Венеру,  чтобы  она  вдохнула жизнь в свое изображение.
Вскоре ему стало мерещиться, будто  святая  на  иконе  начинает
шевелиться,  но,  бросаясь  к  ней,  чтобы  заключить ее в свои
объятия, он убеждался, что перед  ним  безжизненный  холст.  Он
рвал  на  себе  волосы,  размахивал руками и метался по комнате
будто одержимый бесами.
     Так Франческо неистовствовал два дня и две ночи; на третий
день, когда он, словно статуя, неподвижно стоял перед картиной,
дверь его комнаты отворилась, и ему почудился  шелест  женского
платья.  Он  обернулся  и  увидал  женщину,  как две капли воды
похожую на ту, что была изображена на его картине. Голова пошла
у него кругом,  когда  он  увидел  перед  собой  живую,  словно
сошедшую   с   холста,  непостижимо-прекрасную  женщину,  образ
которой  он  создал,  вдохновленный  мраморной  статуей,  и  им
овладел  ужас,  едва  он  взглянул  на  икону, показавшуюся ему
точным ее отражением. Он испытывал такое чувство, словно  некий
дух чудесно явился перед ним, язык у него окостенел, и он молча
упал  перед  незнакомкой  на  колени, молитвенно протянув к ней
руки. Та, улыбаясь, подняла его и молвила, что еще  в  те  дни,
когда  он  учился  в  школе живописи у престарелого Леонардо да
Винчи, она, девчонкой, нередко  видела  его  и  несказанно  его
полюбила.  А  теперь,  оставив  родителей и родственников, одна
явилась в Рим, чтобы его отыскать, ибо внутренний голос твердил
ей, что и он ее крепко любит и, страстно томясь по ней, написал
необыкновенно похожий на нее портрет, а сейчас  она  убедилась,
что так оно и есть.
     Тут  Франческо  догадался,  что  между  ним  и незнакомкой
существует  таинственная  гармония  душ,  чем   и   объяснялись
создание  этой  дивной картины и его безумная страсть к ней. Он
пылко обнял незнакомку и предложил  ей  тотчас  же  отправиться
вместе  с  ним  в  церковь,  где  священник  навеки  свяжет  их
таинством брака. Но та, как видно, пришла от  этого  в  ужас  и
сказала:
     -- Ах,  Франческо,  любимый  мой,  да  разве такой славный
художник, как ты, нуждается в  путах,  налагаемых  христианской
церковью?  Разве  ты  не  предан  душой  и  сердцем вечно юной,
жизнерадостной античности и ее  жизнелюбивым  божествам?  Какое
дело  до  нашего союза угрюмым священнослужителям, чьи скорбные
вопли раздаются  под  сумрачными  сводами  церквей?.  Лучше  мы
светло и радостно встретим праздник нашей любви.
     Франческо соблазнился речами женщины, и вышло так, что они
в тот  же вечер отпраздновали по обрядам язычников свою свадьбу
в обществе погрязших в грехах преступно-легкомысленных  молодых
людей,  называвших  себя  его друзьями. У женщины этой оказался
ларец с драгоценностями и цехинами, и  Франческо  долго  жил  с
нею,  утопая  в греховных наслаждениях и забросив искусство. Но
вот жена его почувствовала себя беременной, и  с  той  поры  ее
лучезарная   красота   становилась   все   блистательней,   все
великолепней,  женщина  эта  теперь  казалась  поистине   живым
воплощением   Венеры,  и  Франческо  изнемогал  от  безудержных
плотских утех.
     Но однажды ночью он  проснулся  от  глухого,  исполненного
тревоги  стона;  в  испуге  вскочил он с постели и, кинувшись с
зажженной свечой к  жене,  увидал,  что  она  родила  сына.  Он
немедленно   послал  слугу  за  повивальной  бабкой  и  врачом.
Франческо принял ребенка от материнского лона, но в  это  самое
мгновение   жена   его   испустила   ужасающий  вопль  и  стала
извиваться, словно стараясь вырваться из чьих-то  могучих  рук.
Тем  временем  явилась  повивальная  бабка  со своею служанкой,
вслед за ними  вошел  и  врач;  когда  же  они  приблизились  к
роженице, чтобы оказать ей помощь, то в ужасе отпрянули, увидев
ее   уже   мертвой,   окоченевшей;  шея  и  грудь  у  нее  были
обезображены  какими-то  ужасными  синими  пятнами,  а   вместо
молодого   прекрасного   лица   они   увидели   отвратительное,
изборожденное морщинами лицо с вылезшими из орбит  глазами.  На
крик, поднятый женщинами, сбежались соседи--среди них давно уже
ходили  недобрые  слухи  о  незнакомке; разгульный образ жизни,
какой она вела с Франческо, давно вызывал всеобщее омерзение, и
соседи уже сговорились донести духовному суду об  их  греховном
сожительстве. И вот теперь, увидев отвратительно обезображенную
покойницу, все уверились в том, что некогда она вступила в союз
с  дьяволом, который теперь и завладел ею. Красота ее оказалась
лишь  обманчивой  видимостью,  делом   проклятого   волшебства.
Пришедшие  разбежались в страхе, и никто не посмел прикоснуться
к  умершей.  Только  тогда  Франческо  понял,  кто   была   его
сожительница,  и  невыразимый  ужас  обуял  его.  Все грехи его
встали перед его глазами, и суд  Божий  начался  для  него  уже
здесь,  на  земле,  ибо  пламя  преисподней забушевало у него в
груди.
     Наутро явился полномочный инквизиции со  стражей  и  хотел
было  схватить Франческо и отвести его в тюрьму, но в художнике
проснулось его врожденное мужество и гордый дух, он выхватил из
ножен свою шпагу, проложил  себе  путь  в  толпе  и  бежал.  На
значительном  расстоянии от Рима увидел он пещеру и спрятался в
ней, выбившись из сил, вконец изнемогший.
     Когда Франческо убегал, то, не сознавая,  что  он  делает,
схватил  новорожденного мальчика и унес его с собой под плащом.
В диком исступлении он хотел теперь размозжить о камень головку
ребенка, родившегося от женщины, которую подослал ему  ад,  но,
когда он вскинул дитя кверху, оно заплакало, да так жалобно и с
такой,  казалось,  мольбой, что он почувствовал к нему глубокое
сострадание, положил мальчика на мягкий мох и выжал ему соку из
апельсина, найденного им у себя в кармане. Франческо  провел  в
пещере   несколько   недель   в  молитвах  и  трудах  покаяния;
отвратившись от греховной скверны, в которой он было погряз, он
усердно взывал к заступничеству святых.  Но  все  настоятельнее
обращался  он  к оскорбленной им святой Розалии, умоляя быть за
него  заступницей  у  престола  всевышнего.   Однажды   вечером
Франческо  на  коленях  молился  в  безлюдном месте и взирал на
солнце, садившееся в море,  которое  вздымало  на  западе  свои
пламенно-алые волны. Когда пламя стало тускнеть в поднимавшемся
с  земли  сером  тумане, Франческо увидел замерцавшее в воздухе
розовое  сияние,  --  мало-помалу  оно  принимало   все   более
определенные  очертания.  Наконец  перед  взором Франческо ясно
проступила окруженная ангелами и преклонившая колени на  облаке
святая  Розалия, и ему послышались в поднявшемся вокруг шелесте
и ропоте слова: "Господи, прости  этому  человеку,  который  по
слабости  и  немощи не мог воспротивиться искушениям сатаны". В
ответ  молния  сверкнула   сквозь   розоватое   сияние,   и   в
прокатившихся по небосводу раскатах грома грозно пророкотало:
     -- Какой  грешник  может сравниться с ним в преступлениях?
Не будет ему милости и не познает он  покоя  в  могиле,  доколе
порожденный   его   преступлениями   род  будет  умножать  свои
злодеяния и грехи!
     Франческо пал лицом во  прах,  ибо  он  знал  теперь,  что
приговор  над  ним окончательно произнесен и отныне ему суждено
скитаться по земле, не ведая мира и утешения. Он бежал  из  тех
мест, даже не вспомнив о мальчике, брошенном им в пещере, и жил
в  глубокой,  безысходной  нужде, ибо был не в силах заниматься
живописью. Иногда ему приходило на ум, что долг его  --  писать
прекрасные  иконы  к  вящей славе Христовой веры, и он замышлял
удивительные по рисунку и колориту полотна из жизни  Богоматери
и  святой  Розалии; но как он мог приступить к делу, не имея ни
одного скудо для покупки красок и  холста  и  поддерживая  свою
мучительную  жизнь  жалкой  милостыней,  какую  ему подавали на
паперти?
     Однажды в церкви, когда он пристально вглядывался в  голую
стену и мысленно расписывал ее, к нему подошли две закутанные в
покрывала  женщины,  и  одна  из  них молвила нежным ангельским
голосом:
     -- В далекой Пруссии, там, где ангелы  Божии  повесили  на
липе образ приснодевы Марии, воздвигнута церковь, не украшенная
и  поныне  живописью. Ступай туда, твой труд художника зачтется
тебе в послушание, и утешение  свыше  утолит  истерзанную  душу
твою.
     Когда Франческо поднял на женщин глаза, то увидел, что они
расплываются в нежном сиянии, а по церкви пронесся аромат лилий
и роз. Тогда-то он до