меня,  а  вокруг на низких
скамьях сидели монахи-доминиканцы.  И  вспомнился  мне  ужасный
сон,  который я когда-то видел в тюрьме; я был уверен, что меня
ждет мучительная смерть, но, не теряя присутствия духа, усердно
молился про себя, и не о том, чтобы опасность миновала меня,  а
о ниспослании мне блаженной кончины. Так прошло несколько минут
тягостного,  тревожного  молчания,  после  чего  ко мне подошел
монах и промолвил глухим басом:
     -- Медард, нами осужден один из братьев вашего  ордена,  и
сейчас  приведут  в исполнение приговор. От вас, святой муж, он
ждет отпущения грехов и предсмертного напутствия!..  Так  идите
же и исполните свой долг.
     Стоявший  возле меня человек в маске схватил меня под руку
и повел по узкому коридору дальше, в небольшой сводчатый покой.
Тут в углу лежал  на  соломе  бледный,  высохший,  как  скелет,
узник.  Человек  в  маске  поставил  принесенную  им  лампу  на
каменный стол посреди склепа и вышел. Я приблизился  к  узнику,
он с трудом повернулся ко мне; я остолбенел, различив почтенные
черты  благочестивого  Кирилла.  Улыбка  небесного просветления
скользнула по его лицу.
     -- Так  значит,--начал  он   слабым   голосом,--   ужасные
приспешники дьявола, которые тут хозяйничают, не обманули меня.
От  них я узнал, что ты, любезный брат мой Медард, находишься в
Риме, и, когда я стал томиться желанием повидаться с тобой, ибо
я незаслуженно тебя заподозрил, они мне обещали, что в смертный
час мой приведут тебя ко мне. Час этот пробил, и  они  сдержали
свое слово.
     Я  опустился  на  колени  возле  почтенного старца, умоляя
открыть мне, как могло случиться, что они бросили его в узилище
и приговорили к смерти.
     --Любезный сердцу моему брат  Медард,--молвил  Кирилл,  --
дай  мне  сперва покаяться в том, как я по заблуждению согрешил
против тебя, а затем уж, когда ты примиришь  меня  с  Богом,  я
отважусь  говорить  с тобой о беде, которая привела меня к моей
земной гибели!.. Тебе известно, что  я  и  весь  наш  монастырь
считали  тебя  самым закоренелым грешником; ты совершил, как мы
думали, чудовищные преступления, и потому мы исключили тебя  из
нашей общины. Да, был у тебя роковой миг, когда дьявол набросил
тебе  петлю  на  шею,  оторвал тебя от святой обители и толкнул
тебя в греховную  мирскую  жизнь.  Присвоив  себе  твое  имя  и
одеяние, одержимый бесами лицемер совершил благодаря сходству с
тобой  те  злодеяния,  за  которые  тебя  чуть  было не предали
позорной смерти. Но Предвечный открыл нам, что хотя ты и грешил
по легкомыслию своему и  даже  намеревался  нарушить  священные
обеты,   но   чиста   душа  твоя  от  тех  окаянных  злодеяний.
Возвращайся же в наш монастырь, там  Леонард  и  вся  братия  с
любовью  и радостью примут своего нежданно обретенного брата...
О Медард...
     Поникнув в полном  изнеможении,  старец  впал  в  глубокий
обморок.  Я  поборол  волнение,  вызванное  в  душе  у меня его
словами, которые, казалось, предвозвещали мне  какое-то  новое,
граничащее с чудом событие; сосредоточившись только на Кирилле,
я  думал лишь о спасении его души; пытаясь вернуть его к жизни,
я,  будучи  лишен  всех  других  средств,  своей  правой  рукой
неторопливо и тихо поглаживал ему голову и грудь -- так у нас в
монастыре принято было приводить в чувство неизлечимых больных.
Кирилл  пришел  в  себя и исповедался, он -- блаженный мученик,
мне --  преступному  грешнику!..  Но  когда  я  отпускал  грехи
старцу,  наибольшая вина которого состояла лишь в возникавших у
него  порой  сомнениях,  я  свыше  был  осенен   благодатью   и
чувствовал  себя  только  обретшим  зримую  оболочку  послушным
органом предвечной силы, пожелавшей в этот миг на земном  языке
снестись  с человеком, еще не утратившим связи с землей. Кирилл
устремил к небу исполненный  молитвенного  вдохновения  взор  и
промолвил:
     -- О  Медард,  брат  мой,  как ободрили меня твои слова!..
Радостно мне теперь идти навстречу  смерти,  которая  уготована
мне    этими    нечестивыми   злодеями.   Я   погибаю   жертвой
отвратительного лицемерия и грехов людей,  сплотившихся  вокруг
престола того, кто увенчан тройной короной.
     Послышались глухие шаги приближающихся людей, заскрежетали
ключи  в  замках. Собрав остаток сил, Кирилл с трудом поднялся,
схватил меня за руку и шепнул мне на ухо:
     -- Возвращайся  в  наш  монастырь.   Леонарда   обо   всем
предупредили,  он  знает,  за  что  я приговорен... уговори его
молчать о моей смерти... Ведь она все равно вскоре настигла  бы
меня, дряхлого старика... Прощай, брат мой!.. Молись о спасении
моей  души!..  Когда  вы  будете  отправлять по мне заупокойную
службу, знайте, что я с вами. Обещай мне молчать обо всем,  что
ты  здесь  узнаешь,  иначе  ты  навлечешь  погибель  на  себя и
неисчислимые беды на нашу обитель!
     Я дал ему это  обещание.  Вошли  люди  в  масках,  подняли
старца  с его одра, и так как он, вконец изнемогший, не в силах
был  идти  самостоятельно,  то  его  поволокли  по  коридору  в
подземелье, где я был прежде. По знаку одной маски я последовал
за  ними.  Доминиканцы  образовали  круг,  в  который втолкнули
старца,  и  велели  ему  преклонить  колени  на  кучке   земли,
насыпанной  посредине.  В  руки  ему сунули распятие. Я вошел в
этот круг по долгу духовника  и  стал  громко  читать  молитвы.
Какой-то  доминиканец схватил меня за руку и оттащил в сторону.
Внезапно в руках одного  из  замаскированных  сверкнул  меч,  и
окровавленная голова Кирилла покатилась к моим ногам...
     Я  потерял  сознание  и  упал. Придя в себя, я увидел, что
нахожусь в маленькой, похожей на келью комнате. Ко мне  подошел
доминиканец и промолвил со злорадной улыбкой:
     -- Ну и перепугались же вы, брат мой; а ведь по-настоящему
вам надлежало  бы  радоваться,  ибо вы своими глазами лицезрели
прекрасную мученическую кончину.  Так  ведь,  кажется,  следует
называть даже вполне заслуженную казнь одного из братьев вашего
монастыря  --  у  вас  ведь  все  вообще и каждый в отдельности
святые?
     -- Нет, не святые мы, -- возразил я,--но у нас в монастыре
еще никогда не умерщвляли  невинного!..  Отпустите  меня,  я  с
радостью   исполнил  свой  долг.  Дух  просветленного,  в  Боге
почившего брата укрепит меня, если я попаду в  руки  нечестивых
убийц!
     -- Не  сомневаюсь, -- ответил доминиканец, -- что покойный
брат Кирилл окажет вам эту у слугу, только не следует,  дорогой
мой  брат,  называть  убийством  его  казнь!..  Ибо  тяжко было
прегрешение Кирилла против наместника Христа, и  тот  самолично
повелел  предать  его  смерти... Впрочем, покойный, конечно, не
преминул открыть вам все на исповеди, и, значит, нечего об этом
толковать. Отведайте-ка лучше этого вина, оно подкрепит  вас  и
освежит, вы так бледны и расстроены!
     С этими словами доминиканец подал мне хрустальный бокал, в
котором пенилось темно-красное, издававшее сильный аромат вино.
Когда  я  поднес  его  к  губам,  в  душе, как молния, блеснуло
предчувствие, -- я вспомнил запах того  вина,  каким  потчевала
меня  в  ту роковую ночь Евфимия, и я невольно, не отдавая себе
отчета, вылил его в левый рукав сутаны,  подняв  левую  руку  к
глазам, будто меня ослепил висячий светильник.
     -- На   здоровье,  --  воскликнул  доминиканец,  торопливо
подталкивая меня к выходу.
     Меня швырнули в карету, в которой, к моему удивлению, было
пусто, и повезли. Ужасы  минувшей  ночи,  душевное  напряжение,
скорбь  о  кончине  злосчастного  Кирилла  вызвали у меня некое
душевное оцепенение, и я не сопротивлялся, когда меня поволокли
вон из кареты и, не чинясь, бросили наземь. Забрезжило утро,  и
я,  увидев, что лежу у ворот капуцинского монастыря, поднялся и
потянул  за   ручку   звонка.   Привратник,   пораженный   моим
расстроенным,  без кровинки, лицом, вероятно, доложил приору, в
каком виде я возвратился, ибо тотчас  после  ранней  мессы  тот
вошел  ко  мне  в  келью,  озабоченный  моим состоянием. На его
расспросы я только и ответил, что смерть человека, которого мне
пришлось напутствовать, была  так  ужасна,  что  я  нравственно
потрясен:  но  яростная  боль  в  левой  руке  не позволила мне
продолжать, и я громко  закричал.  Вызвали  хирурга  монастыря,
содрали прикипевший к мясу рукав сутаны и увидели, что вся рука
разъедена и сожжена каким-то едким веществом.
     -- Меня  принудили  пить  какое-то  вино. .. я вылил его в
рукав, -- простонал я, теряя сознание от жесточайшей муки.
     -- Яд,  разъедающий  яд   был   подмешан   в   это   вино!
--воскликнул  врач  и пустил в ход все средства, которые вскоре
несколько смягчили яростную боль. Благодаря искусству  врача  и
заботам распорядительного приора мне спасли руку, а ведь сперва
ее хотели отнять--она вся до кости иссохла от проклятого яда, и
я не мог ею шевельнуть.
     -- Я   теперь   ясно  вину,  --  сказал  приор,  --  связь
приключившегося  с  вами   события   и   потерей   вами   руки.
Благочестивый  брат Кирилл непостижимым образом исчез из нашего
монастыря и из Рима, и вы, любезный брат Медард, погибнете  так
же,  как  погиб  он,  если  как  можно  скорее не покинете Рим.
Подозрительно, что о вас уже справлялись, когда  вы  лежали  на
одре   болезни,   и   только  бдительности  моей  и  единодушию
благочестивой   братии   обязаны   вы    тем,    что    смерть,
подкрадывавшаяся  к  вашей  келье,  не смогла в нее проникнуть.
Вообще-то вы  кажетесь  мне  удивительным  человеком,  которого
всюду  опутывают  какие-то  роковые узы, и, как видно, за время
вашего краткого пребывания в Риме вы помимо вашей воли стали до
того примечательны, что некоторым высокопоставленным особам  не
терпится  поскорее  убрать  вас  с  дороги. Возвращайтесь же на
родину, в свой монастырь!.. Мир вам!..
     Я и сам прекрасно понимал, что, пока я в Риме,  жизнь  моя
подвергается    постоянной    опасности,   но   к   мучительным
воспоминаниям  обо  всех  совершенных   мною   злодеяниях,   не
покидавшим   меня   и   после   строжайшего   покаяния,  теперь
присоединилась еще и телесная боль в отмиравшей  руке;  я  стал
калекой,  и  мучительная  жизнь так обесценилась в моих глазах,
что внезапная смерть только  избавила  бы  меня  от  тягостного
бремени.  Я все более свыкался с мыслью о насильственной смерти
которая  казалась  мне   даже   преславным   венцом   мученика,
заслуженным  подвигами  покаяния.  Мне  все  чудилось,  будто я
выхожу за стены монастыря и вдруг какой-то  мрачный  незнакомец
мгновенно  пронзает  меня  кинжалом. Вокруг окровавленного тела
сгрудился  народ...  "Убит  Медард,   благочестивый,   кающийся
Медард!"  -- несутся по улицам крики, и вот уже громко ропщущая
толпа обступила умершего.
     Женщины  становятся  на  колени  и  вытирают  мне   белыми
платками  все  набегающую кровь. Одна из них замечает у меня на
шее рубец в виде креста и громко восклицает: "Это мученик,  это
святой...  взгляните, у него на шее знак Господень!" -- тут все
бросаются на  колени,  ибо  счастлив  тот,  кто  коснется  тела
святого или даже края его одежды!
     Тотчас  же  приносят носилки, кладут на них тело, украшают
цветами, и под громкое пение псалмов и молитв  юноши  поднимают
меня,  и  торжественная  процессия направляется в собор Святого
Петра!
     Так работало  мое  воображение,  создавая  сияющую  яркими
красками  картину моего апофеоза еще в этой, земной юдоли, и не
подозревал я, не догадывался, что это злой  дух  снова,  но  на
иной   лад  пытается  меня  обольстить,  внушая  мне  греховную
гордыню, -- да, я решил после полного выздоровления остаться  в
Риме  и  продолжать  свой  прежний  образ жизни, чтобы умереть,
снискав себе мученический венец, или же, вырвавшись  с  помощью
папы  из  рук  моих  врагов,  подняться  в сонм высших иерархов
церкви.
     Моя  живучая,  крепкая  натура  позволила  мне  претерпеть
невыносимые  боли  и  справиться  с действием дьявольского яда,
который, разрушая меня извне, подрывал  и  мои  духовные  силы.
Врач  сулил мне скорое выздоровление, и, в самом деле, я лишь в
минуты разброда мыслей и чувств, какой обычно  наступает  перед
сном, подвергался приступам лихорадки, во время которых ледяная
дрожь  мгновенно  сменялась жаром. Именно в такие минуты я, как
это уже часто случалось со мной, весь под  впечатлением  картин
моего  собственного  мученичества увидел себя однажды сраженным
ударом кинжала в сердце. Но на сей раз, как представлялось мне,
случилось это не на  Испанской  площади,  где  я,  поверженный,
лежал  среди  тьмы народа, прославлявшего меня как святого, а в
аллее монастырского парка близ Б. и в полном одиночестве.
     И не кровь, а какая-то отвратительная бесцветная  жидкость
текла  из  моих  широко отверстых ран, и чей-то голос вопрошал:
"Да разве это--пролитая  кровь  мученика?..  Но  я  эту  мутную
жидкость  очищу и придам ей надлежащий цвет, и тогда его осияет
пламя, которое победит свет". Это я сам произнес эти слова,  но
когда  я  почувствовал  себя  окончательно  разобщенным  с моим
умершим "я", то убедился, что я всего лишь несущественная мысль
моего собственного "я", и вслед за тем я осознал себя как некую
реющую в эфире алость. Я вознесся на лучезарные вершины  гор  и
хотел  чрез врата золотистых утренних облаков вступить в родной
мой град, но молнии  скрестились  на  небосводе,  словно  змеи,
вспыхивающие  в  пламени,  и  я пал на землю влажным бесцветным
туманом. "Это я -- "Я", --  вещала  мысль,  --  окрашиваю  ваши
цветы...  вашу кровь... Кровь и цветы--это ваш брачный наряд, и
готовлю его я!"
     Опускаясь все ниже и ниже, я увидал свой труп с зияющей на
груди  раной,  из  которой  ручьем  лилась  все  та  же  мутная
жидкость.   Под   моим   дыханием   жидкость  эта  должна  была
превратиться в кровь, но этого не случилось, труп мой  внезапно
поднялся и вперил в меня глубоко запавшие, страшные-престрашные
глаза и завыл, будто северный ветер в глубоком ущелье: "Слепая,
нелепая  мысль,  нет никакой борьбы между светом и пламенем, но
свет -- это огненное крещение той  самой  алостью,  которую  ты
замыслила  отравить".  Труп снова опустился на землю; все цветы
на лугу поникли блеклыми головками, а какие-то  люди,  подобные
бледным призракам, пали ниц, и в воздухе пронесся тысячеголосый
безутешный  вопль:  "О  Господи,  Господи!  Неужели столь тяжко
бремя наших грехов, что твоим попущением Враг обращает в  ничто
искупительную  жертву  нашей  крови?"  Эта  жалоба  звучала все
громче и громче, вздымаясь ввысь, будто волны бушующего моря!..
     Мысль   уже   готова   была   раствориться    в    могучем
безысходно-горестном  стенании,  но я внезапно проснулся, будто
меня пронзил электрический разряд.
     На   монастырской   колокольне   пробило   двенадцать,   и
ослепительный  свет,  вырывавшийся  из  окон церкви, озарил мою
комнату. ",Это мертвецы восстали из гробов и служат заупокойную
мессу",-- послышался во мне  внутренний  голос,  и  я  принялся
читать  молитву. Но вот раздался тихий стук. Я подумал, что это
пришел ко мне какой-то монах, но тут  же,  потрясенный  ужасом,
услыхал  жуткое  хихиканье  и  смех моего призрачного двойника,
который звал меня, издеваясь и дразня: "Братец... братец...  Ты
видишь,  я  снова  с  тобой... рана кровоточит... кровоточит...
алая...алая... Пойдем со  мной,  братец  Медард!  Пойдем-ка  со
мной!"
     Я  готов был сорваться с постели, но ужас ледяным покровом
придавил меня, и любое  движение  вызывало  страшную  судорогу,
разрывавшую  мне  мускулы.  Только одна звучала во мне мысль, и
она вылилась в горячую молитву: "Господи, спаси меня от  темных
сил,  готовых  ринуться  на  меня  из  отверстых  врат  ада!" И
случилось так, что  эту  молитву,  которую  я  твердил  лишь  в
глубине  души, я отчетливо слышал как произносимую вслух, и она
заглушала    постукивание,    хихиканье,    жуткую     болтовню
страшилища-двойника;  ослабевая, звуки эти превратились наконец
в какое-то странное жужжание, словно это южный ветер  поднял  в
воздух тысячи зловредных насекомых, и они, опустившись на поле,
высасывали  своими  ядовитыми  хоботками  сок  из  наливавшихся
злаков. Внезапно это жужжание перешло в безутешную человеческую
жалобу, и вот уже душа моя вопрошала: "Не вещий ли это сон, что
прольет целительный, умиротворяющий елей на  твои  кровоточащие
раны?"
     В это мгновение сквозь угрюмый бесцветный туман прорвалось
пурпурное сияние вечерней зари и на фоне ее обозначилась чья-то
высокая фигура.
     Это был Христос--у него из каждой раны капельками сочилась
кровь,  и  земля  празднично расцвечивалась алым, и стоны людей
сменились ликующим гимном, ибо алое означало милосердие  Божие,
которое  всех  осенило!  Только кровь Медарда бесцветным ручьем
лилась из раны, и он истово  молил:  "Неужели  на  всем  земном
просторе  лишь  я  один  лишен надежды и обречен на вечные муки
проклятия?" Но вот в кустах что-то зашевелилось, и  роза,  ярко
окрашенная  огнистым  пурпуром  зари,  подняла  свою  головку и
взглянула на  Медарда  с  ангельски-нежной  улыбкой,  и  тонкое
благоухание  разлилось  вокруг  него,  и  было  это благоухание
волшебным свечением чистейшего  весеннего  эфира.  "Победил  не
огонь,  ибо  нет  борьбы  между  светом и огнем... Огонь -- это
слово, озарившее грешника"... Казалось, это произнесла роза, но
роза исчезла, а на ее месте была неизъяснимо милая девушка.
     В делом одеянии, с розами, вплетенными  в  темные  волосы,
она   шла   мне   навстречу...   "Аврелия!"  --  воскликнул  я,
просыпаясь. Чудесное благоухание розы наполняло  келью,  и  что
это,  не  обман  ли  возбужденных  чувств?  --  наяву  мне ясно
представилась Аврелия; она устремила на  меня  свой  задумчивый
взор,  а затем, с первыми лучами утреннего солнца, заглянувшими
в келью, растворилась в них, рассеялась, как легкий аромат.
     Отныне ясны стали мне все искушения сатаны и моя греховная
слабость. Я поспешно спустился вниз и, придя  к  алтарю  святой
Розалии, пламенно молился перед ее образом.
     И   больше   никаких   бичеваний,   никакого   покаяния  в
монастырском духе. А когда полуденное солнце бросало  на  землю
отвесные  лучи,  я  находился  уже в нескольких часах ходьбы от
Рима.
     Не только увещания  Кирилла,  но  и  неудержимое  духовное
томление по родине гнало меня по той же самой тропе, по какой я
совершил свое странствование в Рим. Так, задумав бежать от того
места,  где  я  связал  себя  обетом, я, помимо своей воли, шел
кратчайшим путем к поставленной мне приором Леонардом цели...
     Я прошел стороной герцогскую резиденцию, но  вовсе  не  из
страха,  что  меня узнают и предадут суду, а потому, что не мог
же я без душераздирающих воспоминаний возвратиться туда, где, в
греховной извращенности, я  стремился  к  земному  счастью,  от
которого  еще в юности отрекся, посвятив себя Богу... ах, туда,
где, отвратившись от вечного и непорочного духа любви,  я  счел
высшим  озарением  жизни,  в  котором в едином пламени сольются
чувственное и сверхчувственное, -- миг удовлетворения  плотской
страсти...  туда,  где кипучая полнота бытия, питаемая своим же
собственным  избытком  и  богатством,  казалась  мне   началом,
враждебным  тому  стремлению  к  небесному,  которое  я  мог бы
назвать   тогда   лишь    противоестественным    самоотрицанием
человеческой природы!
     Более  того!.. в глубине души я опасался, что, несмотря на
крепость  духа,   достигнутую   благодаря   моему   теперешнему
безупречному  образу жизни и продолжительному тяжкому покаянию,
я не смогу стать победителем в той борьбе,  на  какую  внезапно
могла  вызвать  меня  вновь  та сумрачная, наводящая ужас сила,
воздействие которой я столь часто и столь мучительно  испытывал
на себе.
     Увидеть  Аврелию!..  быть  может,  во  всем  блистательном
могуществе ее красоты и грации!.. Да мог ли я подвергнуть  себя
такому  испытанию,  не  опасаясь,  что  снова  победит дух зла,
который все ещ