взгляд и нечеловечен.
     - А ну, ну... зак-крич-чи! - с бессмысленным торжеством прошипел он.

III

     Было ясное, солнечное утро. От  домов  и  заборов  еще  лежали  длинные
мокрые тени, а там, где  светило  солнце,  ослепительно  сверкали  лужицы  и
затоптанные в мерзлую грязь соломинки блестели,  как  золотые.  На  школьном
дворе было уже пусто, и виднелись только ровные следы колес,  оставшиеся  на
мокрой земле. В комнате для приезжающих  была  сдвинута  вся  мебель,  кроме
дивана, аккуратно и твердо стоявшего поперек двери, валялись бутылки, мутные
стаканы, куски размокшего отвратительного пепла, растоптанные  окурки.  Было
странно думать, что здесь были люди. За дверью, в комнате Ниночки, было тихо
и  неподвижно,  и,  казалось,  ее  плотно  запертые  половинки,  как  крепко
стиснутые зубы, молчаливо хранят тайну.
     Часов  до  одиннадцати  возле  крыльца  школы  толпились  мальчишки   и
девчонки, гонялись друг за другом,  толкались,  дрались  и  звонко  кричали,
будто стая воробьев. А в одиннадцать часов наступила внезапная, тревожная  и
зловещая тишина. Кто-то, тяжело и отчетливо ступая ногами, с страшной вестью
пробежал по улице, и улица ожила. Все зашевелилось, со всех сторон, точно из
пустоты, появлялись и бежали к школе люди, черные,  испуганные  и  кричащие.
Прибежал старый Иволгин, толстый старшина и урядник.  Дверь  отворили,  и  в
тихую,  навсегда,  казалось,  замолкшую,  печальную  комнату  Ниночки  шумно
ворвались люди с чужими, испуганно-любопытными глазами.
     Было тут тихо и  печально  и  говорило  молчаливым  скорбным  языком  о
неведомом, страшном конце  жизни.  Все  было  прибрано,  видимо,  наскоро  и
неумело, чужими руками; мебель была расставлена в  слишком  резком  порядке,
кровать убрана, как давно брошенная и забытая,  платье  Ниночки  сложено  на
стуле чересчур аккуратно, лживо. И пахло  в  комнате  чуть  заметным,  почти
неуловимым, но страшно неподвижным запахом.
     Ниночка в чистой белой рубашке, с еще не разгладившимися складочками  и
еще пахнущей мылом, висела в углу комнаты на вешалке, с которой  было  снято
все платье. Тоненькие руки, уже  зеленоватые  и  беспомощные,  висели  вдоль
тела, ноги в черных чулках с голубыми  подвязками  неестественно  выгнулись,
точно мучительно стремясь к земле, а голова была закинута  назад,  огромная,
раздутая, синяя, с нечеловеческими стеклянными  глазами,  с  шершавым  синим
языком, горбом вставшим в мертвом, холодном рту, с застывшей грязно-кровавой
пеной  на  синих  губах  и  с  выражением  ужаса  и  боли,  уже  непонятных,
невообразимых живому человеку.
     Дико кричал старик Иволгин, безумно кричали, бестолково говорили, точно
внезапно сошедшие с ума, люди, ходил  по  улице  тяжелый  слышимый  вздох  и
расплывался в сплошной черной массе, народа, навалившегося  на  крыльцо.  Не
было конца и меры ужасу и омерзению и росла ищущая месть.

IV

     Становой, следователь и доктор приехали на  другой  день  к  вечеру  не
вместе, а порознь. Было еще светло, но тени уже стали вытягиваться, и в  них
забелел тоненький хрустящий ледок. Из волости пошли в школу, вокруг  которой
было уже пусто и стояли только двое безличных десятских  с  яркими  бляхами.
Чиновники молча поднялись на крыльцо и вошли в школу. Толстый, пухлый доктор
тяжело дышал  и  бестолково  шевелил  пальцами,  как  придавленное  животное
царапает землю; худой, высокий становой шел впереди,  и  лицо  у  него  было
твердое, как камень, решительное  и  уверенное;  а  следователь  держался  в
стороне,  и  тоненькая  белая  шея  под  его  маленьким  нахальным  лицом  с
закрученными светлыми усиками ежилась и втягивалась в плечи.
     Становой первый вошел в  комнату  и  прямо  подошел  к  трупу  Ниночки,
неподвижно и холодно сквозившему сквозь простыню. Одну секунду он смотрел ей
прямо в страшное мертвое лицо, потом отвернулся и  глухо,  железным  голосом
сказал:
     - Тащи...
     Оба десятских проворно бросили  шапки  за  дверь  и,  осторожно  топоча
лаптями, подошли к кровати. Руки у них дрожали, и ужас, и жалость видны были
даже на согнутых, напряженных спинах, но дыхание их было тупо и покорно.
     - Живее, - с тем же глухим и привычно твердым голосом сказал становой.
     Мужики засуетились.  Черные  ножки  дрогнули,  поднялись  и  беспомощно
опустились вниз. Из-под локтя, покрытого грубой, рыжей, как земля,  дерюгой,
выпала бледная зеленоватая ручка и свесилась к полу.
     - Выноси на двор, в сарай...
     Мужики  двинулись,  стали,  опять  двинулись  и,  перехватывая  руками,
понесли вон что-то, казалось, страшно тяжелое и хрупкое.
     И когда черные ножки, странно вытягиваясь вперед, выдвинулись из дверей
школы на крыльцо, тот же тяжелый подавленный вздох ужаса и недоумения  пошел
по улице, вдруг осветившейся сотнями широко открытых глаз.
     - Разгоните народ, - быстро и с ужасом,  задыхаясь,  проговорил  доктор
над ухом станового.
     Становой выпрямился. Лицо у него стало властное и холодное,  и  громким
голосом он крикнул:
     - Вы еще чего  тут?..  Расходись,  марш!..  Толпа  молча  зашевелилась,
поежилась, колыхнулась и стала.
     - Расходись, расходись! - вдруг нестройно и пугливо закричали урядник и
десятские, махая на толпу руками.
     Ниночку уже донесли до сарая  и  там  опустили  на  подмерзлый  твердый
помост. Маленькая мертвая головка тихо качнулась и замерла.
     Один из десятских, русый и бледный, пугливо перекрестился.
     Становой мельком взглянул на него и машинально сказал:
     - Ступай вон... Зови понятых.
     Лицо мужика съежилось, как будто ушло куда-то  внутрь,  и  тупой  страх
микроцефала выступил на его лице из-за светлой и прозрачной жалости.

V

     После вскрытия доктор и следователь молча сидели в волостном правлении.
На дворе уже стояла беззвездная ночь и  черно  смотрела  в  окно.  В  темной
прихожей, казалось, кто-то стоял и слушал.
     - Ах, Боже мой, Боже мой! - тихо вздрогнул доктор, скручивая  папироску
толстыми, как будто позабывшими, как это делается, пальцами.
     Следователь быстро взглянул на него и заходил по комнате.
     Обоим было невыносимо страшно и казалось невозможно смотреть друг другу
в   глаза.   В   отяжелевших   головах,   ставших    вдруг    огромными    и
болезненно-пустыми, как у сумасшедших, воспоминания проносились  скачками  и
зигзагами. Они были бесформенные, но острые, как ножи.
     - Ах, Боже мой, Боже мой! - тоскливо вздыхал доктор, умоляя о  жалости,
и ему хотелось развести руками, скорбно ударить себя в голову и плакать.
     А следователь быстро ходил из угла в  угол,  все  скорее  и  скорее,  и
похоже было на то, будто он старается от кого-то убежать. За ним  неотступно
скрипел пол, - кто-то невидимый, казалось,  гонялся  за  ним.  В  круглой  и
гладко  остриженной  белой  голове  его,  как  мыши,   стремительно   бегали
черненькие мысли и торопливо искали выхода. Вздохи доктора  раздражали  его.
Ему  казалось,  что  вздыхать  нечего  и  некогда,  а  надо   теперь   одно:
выкручиваться. Холодная мысль о маленькой погибшей женщине стояла  в  темном
углу его мозга, неподвижная и ненужная.
     - Ах, Боже мой! - вздыхал доктор.
     Бешенство овладело следователем. Ему казалось, что эти  тяжелые  вздохи
виснут на его  мысли,  и,  юркие,  изворотливые,  они  бессильно  ползают  и
кружатся  на  одном  месте.  Он  быстро  повернулся  и,  выкатив   маленькие
прозрачные, как студень, глаза, бешено крикнул:
     - Что вы ноете? Какого черта, в самом деле!..
     Вдруг одна черненькая и юркая мысль выскочила и засверкала в его глазах
обманчивым, неверным светом.
     - Сам заварил кашу, а теперь и хнычет, как старая баба... - с  страшным
и зловещим выражением проговорил он, не глядя в глаза доктору.
     Доктор понял и побагровел. Огромное круглое лицо  его  стало  красно  и
блестяще, как раздутый шар. На всю комнату было слышно, как коротко и трудно
задышал он.
     - Что?.. Я?.. все я? - отрывистыми  толчками,  медленно  поднимаясь  на
коротких ногах, заговорил он.
     - Конечно, вы! - бешено встряхнув головой и  ляскнув  зубами,  рванулся
ему навстречу следователь.
     Лампочка пугливо зашаталась на столе, и зеленый колпак,  предостерегая,
жалобно задребезжал. Свет падал вниз,  на  расставленные  ноги  и  судорожно
сжатые кулаки, а лица были в тени, и только глаза тускло и страшно блестели.
     - Я? - переспросил доктор и подавился с хрипом и визгом.
     - Вы, вы, вы! - пронзительно и дико закричал следователь.
     - А кто первый сказал? - прохрипел доктор.
     - Я в шутку сказал, а вы первый вошли!
     - А кто бил по голове, по голове?.. Я?..
     - А кто сказал, что нам бояться нечего?
     Они стояли друг против друга, с искаженными в страшные гримасы лицами и
потерявшими иное, кроме страха и ненависти, выражение  круглыми  глазами,  и
выкрикивали нагие и уродливые, как фантомы,  обвинения.  В  их  потерявшихся
душах и помутившихся разумах как будто один невыносимо пронзительный  голос,
взывающий ради спасения:
     - Не я, не я... он, он, он!..
     Было похоже на то, как лезут друг другу на плечи, душат  и  колотят  по
головам попавшие внезапно в душный и  узкий  колодезь,  полный  страдания  и
страха.
     Дверь стукнула, и, пугаясь звука, они сжались, побледнели и замолчали.
     Вошел  становой.  На  нем  была  холодно-серая  шинель   с   блестящими
пуговицами, твердая шашка. Лицо казалось каменным и глаза -  металлическими.
И весь он - серый и твердый.
     Он подошел к столу, оперся на него руками и сказал, глядя в стену между
ними:
     - Сейчас начнем дознание...
     И, не видя, но чувствуя, как они побледнели, он скривил на сторону губы
и проговорил:
     - А славно провели ночку... Жаль, дура попалась. Ну, ничего.
     Он насмешливо посмотрел по очереди на того и другого  и  сурово,  меняя
голос, прибавил:
     - Как бы там ни  было,  а  нам  не  пропадать  же  из-за  бабы...  Надо
выкручиваться. Что ж?.. Вот я сейчас узнал, что  двое  мужиков  видели,  как
сторож Матвей Повальный выходил ночью из школы... А?..
     - Ну что ж?.. - беззвучно спросил доктор. И опять  черная  юркая  мысль
выскочила в мозгу следователя. В горле у него всхлипнуло что-то радостное.
     - Вот и спасение!.. Изнасилования  не  будет,  будет  грабеж...  Грабеж
понятнее и не так громок!.. Понимаете?.. Сторожа сбить с толку не трудно,  я
берусь... А изнасилования не надо...
     - Ага... - как будто прислушиваясь  к  чему-то  отдаленному  и  вытянув
длинную жилистую шею, протянул становой.
     А следователь торопливо, брызгая слюной и с  безумной  быстротой  бегая
глазами, шептал и хватался за рукав серой шинели.
     По мере того как он говорил, чтобы свалить  все  на  сторожа,  толстый,
вздутый доктор как будто слабел и раскисал. Новый ужас - еще ужас! - вставал
перед ним, облеченный в трусливую, рвущуюся речь, и доктору казалось, что он
не  вынесет.  И  когда  следователь  замолчал,  доктор  грузно  и  бессильно
опустился на стул, ударив локтями о стол, и, закрыв  лицо  толстыми  пухлыми
пальцами, глухо проговорил:
     - Да, ведь это... Господи, что же это такое?
     Становой медленно повернул к нему неподвижное железное лицо.
     - А что ж делать? - холодно спросил он. - Да ведь за это каторга...  За
нас невинный человек пойдет!
     На личике  следователя  все  сильнее  и  сильнее  разыгрывалось  что-то
безудержно дикое, какой-то исступленный восторг спасшегося зверя.
     - Ну так что же? - твердо и жестоко, так спокойно, как  самое  обычное,
сказал становой.
     - Это невозможно... я не могу! - простонал доктор, еще крепче  прижимая
пальцы к лицу.
     - Как это - не могу! - взвизгнул следователь.
     - Нет, не могу... - не открывая лица, покачал головою доктор. И голос у
него был скорбный, подавленный и глухой: - Не могу...
     - А мог?! - крикнул следователь.
     - То... не знаю как... случилось... Ну что ж... А этого  не  могу!..  -
так же глухо возразил доктор.
     - А, не можете? А в каторгу на двенадцать лет...  а?  -  с  бесконечной
ненавистью и кошачьим  торжеством,  нагибаясь  к  самому  его  уху,  спросил
следователь. - А жена, а семья... а?
     Доктор  быстро  оторвал  руку  от  красного,  мокрою,  вспухшего  лица,
неподвижно посмотрел на  него  мутными,  безумными  глазами  и,  вдруг  упав
головой на стол, визгливо заплакал и застонал.
     - Боже мой, Боже мой... что же это такое? Что же это такое?..
     Голова его прыгала и ездила на краю стола, как большой мягкий пузырь.
     - Да уймите его... - с холодным презрением сказал становой,  отходя  от
стола. - Что тут дурака ломать... Не понимаю...
     Доктор начал захлебываться, а потом стало казаться, будто  он  начинает
громко и страшно хохотать.
     Следователь пугливо бросился за водой, тыкал стучащий стакан  в  мокрые
зубы доктора и трусливо твердил:
     - Перестаньте... Ну, - что это вы?.. Ну, поиграли с  девочкой...  пьяны
были... На нашем месте и всякий то же самое сделал бы... Что, мы  ей  смерти
хотели, что ли? Выпейте воды... Перестаньте... Не кричите... Ну, вышло  так,
что же делать...
     Становой вдруг не то застонал, не то засмеялся.  Следователь  испуганно
повернулся к нему, и одно мгновение что-то странное  показалось  ему:  точно
все сошли с ума и он сам, и  по  черепу  у  него  прошла  судорожная  дрожь.
Становой рванулся с места, вышиб у него из рук стакан, со звоном ударившийся
об пол, и, с бешеной силой схватив доктора за плечи, прокричал:
     - Замолчи... тебе говорят, сволочь паршивая!.. Убью!!
     Доктор трясся в его руках, как будто голова его отрывалась от  тела,  и
беспомощно лепетал:
     - Я п... поним... маю... п... пустите... я ни-ч-че-го...

VI

     Еще с вечера невидимая и неслышимая, ползущая тайно,  из  уст  в  уста,
пошла во все стороны тяжелая молва о злодеянии. Было совсем глухо и тихо, но
в этой  мертвой  тишине  отчаянный  крик,  казалось,  летел  от  человека  к
человеку, и в  душах  становилось  больно,  страшно,  и  тяжелое,  кошмарное
рождалось возмущение. Оно таилось в глубине и как будто уходило все глубже и
глубже, но вдруг, не известно никому, как  и  где,  точно  крикнул  в  толпе
какой-то панический голос, оно вырвалось наружу, вспыхнуло и  покатилось  из
края в край. На рассвете рабочие на бумагопрядильной фабрике и на  ближайшей
железной дороге побросали работы и черными кучками  поползли  через  поля  в
деревню.
     Сами убили да сами и суд вели, заговорил тяжелый, глухой голос, и в его
шепоте стало нарастать что-то огромное, общее,  грозное,  как  надвигающаяся
туча.
     Оно росло с сокрушающей силой и  стремительной  быстротой.  И  в  своем
стихийном движении увлекало за собой  все  потаенное,  задавленное,  вековую
обиду. Казалось, тень маленькой замученной женщины, в детских черных  чулках
с наивными  голубыми  подвязками,  воплотила  вдруг  в  себе  что-то  общее,
светлое, молодое, милое, бесконечно и безнадежно задавленное  и  убитое.  Не
хотелось верить, не хотелось жить, и ноги сами собой шли в ту  сторону,  как
на  зов  погибающего  голоса,  сами  собой  принимали  грозное  и  отчаянное
выражение.
     Когда рано утром десятские вынесли некрашеный гроб на улицу,  огромная,
точно в черном омуте крутящаяся толпа уже запрудила  всю  улицу.  Она  молча
расступалась перед медленно плывущим по  воздуху  желтым  ящиком.  Никто  не
знал, что надо делать,  и  мучительно  всматривался  в  желтую  крышку,  под
которой, казалось, затаилось напряженное, молчаливое отчаяние. Было тихо, но
где-то  сзади,  вдали,  уже  глухо  и  тяжело  ворочался  какой-то   мерный,
нарастающий подземный гул.
     Белое небо уже стало прозрачным, и иней призрачно белел на  крышах,  на
земле, на заборах. Одинокая звезда на востоке  бледнела  тонко  и  печально.
Черная толпа, медленно свивая черные кольца, тронулась и поползла за  гробом
по тихой длинной улице. Было так чисто, прозрачно и изящно вверху, в небе, и
так беспокойно-грубо внизу, на черной земле! Гроб быстро донесли до церкви и
медленно стали заворачивать к погосту.
     Кто-то пронзительно и настойчиво закричал. Иволгин, без шапки, седой  и
дикий, бежал за гробом и, махая костлявыми руками, кричал:
     - Стой, стой!..
     Гроб как будто сам собою остановился и нерешительно закачался на месте.
Иволгин добежал. Седые пучки его волос торчали  во  все  стороны,  и  старые
глаза его пучились над искривленным ртом.
     - Куда?! - закричал он, задыхаясь и хватаясь за гроб. - Назад!..  Убили
и концы в воду?!.. Врете, мерзавцы!.. Назад!.. Это мы еще посмотрим, как...
     Толпа глухо загудела, и похоже было гудение на растущий прибой.
     - Господин Иволгин, за эти слова вы и ответить можете... очень  просто!
- угрожающе закричал урядник и протиснулся  между  ним  и  гробом.  -  Неси,
ребята, неси!..
     Иволгин  машинально  ухватился  за  его  руку   и   судорожно   шевелил
трясущимися губами, дико пуча обезумевшие глаза.
     - Да вы меня не хватайте! - с силой выдернул у  него  руку  урядник,  и
голос его прозвучал оскорбленно и уверенно.
     Но Иволгин так же молча и машинально ловил его за локоть и,  как  будто
молча, бормотал что-то судорожно, по-рыбьи открывая и закрывая рот.
     - Пустите! - с бешенством крикнул урядник.
     - Они убили... сами убили... - наконец пробормотал Иволгин, - а  вам...
грех... ведь вы знаете...
     - Что я знаю? - странно, как будто озлобясь  на  что-то,  преувеличенно
дерзко закричал урядник. - Чего там... Ваше дело?.. Десятский, бери его!..
     Русый и бледный мужик робко взял Иволгина за руку.
     - Братцы, что ж это такое?  -  прокричал  кто-то  в  толпе  с  скорбным
недоумением.
     - Пусти, чего хватаешься!..  Убивцы!..  Робята,  не  давай  хоронить...
Прокурора... А-а... Не давай! - нестройно и  негромко  закричали  голоса,  и
вдруг двинулось, отлило и опять подалось вперед.
     Урядник закричал что-то изо всех сил, но только  дикой  нотой  вошел  в
хаос ревущих голосов. Гроб порывисто закачался и быстро опустился  вниз,  на
дно толпы.

VII

     На другой день, к полудню, вызванные по телеграмме, данной  со  станции
железной дороги, приехали исправник и становой.
     Вся деревня с утра гудела и дрожала. Гроб одиноко стоял в церкви, и  на
его желтой крышке мутно отсвечивало солнце.
     Толстый исправник грузно и властно слез с брички и негромко, но  твердо
и коротко буркнул становому:
     - Ипполит Ипполитович, распорядитесь, чтобы понятых и  чтоб  сейчас  же
закопать.
     А сам короткими и твердыми шагами пошел к церкви. Вся  паперть  и  весь
церковный двор был покрыт черной молчаливой толпой. Прошли десятские, прошли
становой и урядник. Слышно было, как гулко и нестройно топотали их  ноги  по
каменному полу  церкви.  Потом  они  опять  вышли,  и  желтая  крышка  гроба
показалась в черной дыре дверей и закачалась в воздухе, высоко над толпой.
     - Живо поворачивайся! - торопливо и властно говорил исправник, угрюмо и
зорко кося глазами по сторонам.
     Молча, как автомат, толпа сдвинулась и насела на паперть. Гроб встал.
     - Расходись! - выступая вперед, крикнул исправник.
     - Как это - расходись?! Убили,  да  и  расходись...  ловко!  -  ответил
кто-то из толпы.
     Иволгин, седой и аккуратный, с беленьким  крестиком  на  серой  шинели,
вежливо и решительно выступил навстречу исправнику.
     - Позвольте, сдержанно и тихо начал он, близко нагибаясь к  исправнику,
- раз голос народа указывает на...
     - Что-с? - быстро поворачивая голову к нему, спросил исправник и гневно
нахмурился.
     - Я говорю, что убийцы нам всем известны... нельзя допустить, чтобы  то
ужасное дело...
     Исправник  коротко  и  неверно  взглянул  ему  в  глаза  и  сейчас   же
отворотился.
     -  Позвольте...  Это  не  ваше  дело!..  Кто  вы  такой?..  Потрудитесь
удалиться.
     Он мягко, но решительно отстранил стоявшего на дороге Иволгина.
     - Осторожней! -  вдр