ется
трудно и неловко.
     Она опять подумала, и в остановившихся на мне темных глазах была  видна
смутная мысль. Потом она встряхнула головой, сняла шапочку и шубку,  бросила
на кровать и стройно стала предо мною в двух шагах.
     - Ну, как поживаете? - улыбнулся я.
     - Хорошо, - коротко ответила она, и лицо у нее  не  изменило  выражения
смутной мысли и насторожившегося вопроса.
     Я молчал и улыбался. Я очень рад был ее видеть, слышать  знакомый,  так
милый когда-то голос. И мне было досадно и  странно,  что  она  не  понимает
того, что понимаю я, и не делается такою же простой, весело-спокойной.
     - Кто это? - спросил я, беря со стола карточку.
     Жена помолчала.
     - Мой любовник,  -  жестко  и  мстительно  ответила  она  потом,  и  по
мгновенно вспыхнувшим и отвердевшим глазам  я  увидел,  что  именно  с  этой
минуты, потому что сказала это, она уже ненавидела меня и мстила.
     - Разве? - спросил я.
     - Да, - с жесткой и мстительной радостью повторила она, не  двигаясь  с
места и не меняя позы.
     - Ну и что же, счастливы?
     - Да, счастлива очень, - ударила она сквозь зубы.
     - Ну и слава Богу, - сказал я.
     Я в самом деле был почти рад и не желал ей ничего, кроме счастья.
     Но она вдруг вспыхнула вся и изо  всей  силы  стиснула  зубы.  Ей  было
больно и обидно, что я спокоен.
     - Вот видите, - сказал я, - если бы мы с вами разошлись тогда раньше...
после рощи, мы бы увиделись теперь как старые друзья... потому что за что же
нам было бы ненавидеть друг друга? Не  за  то  же  наслаждение,  которое  мы
доставили себе?.. А вот именно потому, что у нас есть общий ребенок, вы меня
ненавидите... и глупо это, и жалко!
     - Вы думаете? - со злобной и растерянной иронией спросила она и сложила
руки на груди, сжав пальцы.
     - Еще бы я этого не думал!.. И ско-олько в одном  человеке  может  быть
злости и глупости!.. Ведь вы меня не любите теперь?
     - Конечно.
     Странно было, что  лицо  у  нее  было  такое  же  неподвижное,  злое  и
мстительное.
     - За что же вы меня теперь ненавидите?
     Она вдруг бессильно опустила руки, отошла, села на кровать и заплакала.
И сразу стала маленькой и жалкой.
     - Я... головой о стену билась тогда... - проговорила она.
     Я встал и подошел к ней со жгучим желанием приласкать и утешить...
     - А если бы я тогда остался?.. Ну, прошел бы год, два,  десять...  ведь
надоели же бы мы  друг  другу...  ну,  не  надоели,  так  успокоились  бы...
обратились бы в скучную, однообразную супружескую чету... и вся  жизнь  была
бы кончена.
     Я говорил и взял ее за руку. Она смотрела на меня  снизу  вверх  сквозь
спутавшиеся волосы и слезы, текущие по покрасневшим и сразу вспухшим щекам.
     - А вот теперь и вы любите кого-то... опять  переживаете  все  то,  что
пережили мы вместе, помните?.. И я тоже... Теперь  у  нас  впереди  как  раз
столько жизни, сколько молодости и силы. Мы  не  убиваем  и  не  укорачиваем
жизни. А останься я тогда, все свелось бы только к воспитанию младенцев да к
ожиданию смерти... Личная жизнь была бы завершена, кончена, а вы  не  можете
себе представить весь ужас этого!.. Это смерть, гниение  заживо!..  Было  бы
страшно, скучно, мертво... И притом мы все-таки были бы еще молоды,  сильны,
хотели бы жить, страстно хотели бы. Мы, как и все люди,  родились  в  разной
обстановке, жили разно, были и есть существа совершенно различные, с  разной
душой - имели  две  разные  жизни,  и  их  нельзя  было  привести  к  одному
знаменателю, не исковеркав вконец.
     - А... - начала она и не договорила.
     Я молчал, и мне было хорошо оттого,  что  я  сказал.  Жена  задумалась,
уставившись черными, еще блестящими от слез глазами в угол.
     - Что ж... может быть, вы и правы...  -  вдруг  сказала  она  и  тяжело
вздохнула, потом неожиданно робко взглянула  на  меня  и  улыбнулась.  Может
быть, к лучшему... теперь, а... - она опять не договорила.
     Потом встала и долго поправляла волосы, а я ждал.
     - А дети? - не поворачиваясь, спросила она.
     - Ну, что дети... - спокойно  и  серьезно  возразил  я.  -  Они  всегда
счастливее с матерью, чем с отцом...
     - Но нужен же им все-таки отец?
     - Зачем? - удивился я. - Спрашивает ли когда-нибудь обо мне мой?
     - Теперь, конечно, нет...
     - И не спросит никогда, если ему  не  внушить  бессмысленной  и  глупой
мысли, что стыдно не иметь  под  боком  отца.  Если,  выросши,  пожелает  он
увидеть  меня...  так,  из  любопытства,  пусть...  мы,  может  быть,  будем
друзьями!
     - Материальные условия? - тихо спросила опять жена.
     - Что об этом говорить!.. Иначе было бы слишком тяжело для женщины... А
любить?.. Вы поймите, что любовь приходит без нашего ведома, не по закону...
Ведь это  банальнейшая  истина,  и  приходится  ее  напоминать  всем  каждую
минуту... Странно...
     - Хотите чаю? - вдруг спросила она, поворачиваясь.
     Я засмеялся.
     - Хочу!
     И она засмеялась, и стала вдруг такой близкой, простой, доброй, милой.
     - А ведь мне сейчас, перед вами, было ужасно весело, - проговорила она,
- и в самом деле... что... то есть что, собственно, случилось непоправимого?
Как болезнь, так... Есть и лучше вас, есть! И жизнь хороша вообще... Это так
только... не могу я так легко смотреть, как вы!
     - Жаль, - сказал я.
     - Да, жаль, - встряхнула она головой и тяжело вздохнула.
     Через часа два, когда я уходил, просто и дружелюбно простившись с  ней,
в воротах столкнулся со мною высокий и красивый студент, которого  я  сейчас
же узнал. Он посторонился, посмотрел на меня равнодушно и  прошел.  На  одну
секунду где-то в глубине меня шевельнулось дурное, ядовитое, какое-то гнилое
и противное мне самому чувство,  но  сейчас  же  и  прошло.  Мне  захотелось
сказать ему что-то бодрое и веселое, ударить  по  плечу,  улыбнуться.  Стало
радостно и легко.
     "Ревность, самолюбие... - подумал я, уходя. - Все смеются над  ними,  а
как трудно стать выше их... так трудно, что, веря, всем  сердцем  веря,  что
это дурное чувство, страшно сознаться, что его нет!"
     Я шел по пустынным длинным улицам, облитым  холодным  голубым  серебром
лунного света и перерезанным резкими черными тенями  от  домов,  деревьев  и
телеграфных столбов, и чувствовал себя так легко,  точно  свалилась  с  меня
какая-то огромная прилипчивая тяжесть. Я  был  рад  за  жену,  за  себя,  за
всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
     Я поднял глаза к небу, и предо мною  встал  огромный  мир,  необозримый
бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного,
живого, бесконечного света.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Ужас


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     По обыкновению, весь вечер Ниночка провела у  старичков  Иволгиных.  Ей
было хорошо, весело у них и потому, что у старичков было светло и  уютно,  и
потому, что от молодости, радости и надежд, наполнявших ее с ног до  головы,
ей везде было весело. Все время  она  болтала  о  том,  как  удивительно  ей
хочется жить и веселиться.
     Часов в одиннадцать она собралась  домой,  и  провожать  ее  пошел  сам
старичок Иволгин.
     На дворе было темно и сыро. От реки,  невидимой  за  темными,  смутными
силуэтами изб и сараев, слитых в одну и призрачную, и тяжелую черную  массу,
дул порывистый, сырой и упругий ветер, и слышно было, как грозно и  печально
гудели вербы в огородах.
     На реке что-то сопело, медленно ползло с тягучим нарастающим шорохом  и
вдруг рассыпалось с странным звоном, треском и всхлипыванием.
     - Лед тронулся, - сказал Иволгин, с трудом шагая против ветра.
     Ветер рвал и мотал полы его шинели и юбку Ниночки и откуда-то брызгал в
лицо мелкими холодными каплями.
     - Весна идет! - весело  и  звонко,  как  все,  что  говорила,  ответила
Ниночка.
     И действительно, казалось, что во мраке ночи кто-то идет  по  реке,  по
воздуху, по ветру. Идет властный, могучий, теплый и сырой.
     - Вот скоро вы и домой!  -  сказал  Иволгин,  только  для  того,  чтобы
сделать приятное милой девушке,  такой  молодой,  такой  веселой,  доброй  и
нежной, всегда возбуждавшей в  его  старом  сердце  особенное  и  теплое,  и
радостное, и грустное чувство.
     - Да,  теперь,  слава  Богу,  скоро  уже!  -  отворачиваясь  от  ветра,
прокричала Ниночка, и голос ее радостно и сладко вздрогнул.
     Они прошли темную и мокрую улицу и повернули на площадь. Там было пусто
и веяло холодом, как из погреба. У ограды церкви  еще  лежал  талый  снег  и
смутно белел в сероватой мгле. За церковью, едва видной из  темных  и  голых
деревьев, точно черными  костями  шуршащих  верхушками,  выдвинулся  большой
кирпичный, с голыми углами, дом и взглянул прямо им  в  глаза  двумя  яркими
освещенными, зловещими от общей тьмы, окнами.
     - А, кто-то приехал, - с любопытством сказала Ниночка.
     Они дошли до ворот, заглянули во двор, темный и глухой, откуда  дохнуло
в лицо теплым мокрым навозом, и остановились под крыльцом школы.
     Ниночка протянула руку. Иволгин  дружески  пожал  ее  маленькие  нежные
пальцы своей старой ладонью и сказал:
     - Спокойной ночи, маленькое счастье!
     Надвинув ушастую фуражку на уши и торопливо перебирая палкой, он  пошел
назад, оглянулся на окна, мелькнул согнутой спиной в полосе их яркого  света
и ушел в серую ветреную мглу.
     Ниночка торопливо поднялась на крыльцо и  постучалась  в  темное  окно.
Кто-то вышел из ворот и, тяжело шагая по лужам, подошел снизу к крыльцу.
     - Это ты, Матвей? - спросила Ниночка. - Ключ у тебя?.. Кто приехал?..
     - Я, барышня, - сипло и хрипло ответил черный человек.
     - У тебя ключ?
     - Тут...
     Матвей, скрипя  ступеньками,  поднялся  на  крыльцо,  протиснулся  мимо
Ниночки и открыл дверь. Тихо скрипнув,  она  тяжело  осела  в  черную  тьму.
Запахло хлебом.
     - Кто приехал? - опять спросила Ниночка.
     - Следователь с  доктором  да  становой...  В  Тарасовке  мертвое  тело
объявилось...
     Ниночка ощупью прошла сени, вошла в классную и долго искала спичек.
     - Куда я их всегда засуну?..
     Матвей стоял где-то в темноте и молчал.
     Ниночка нашла спички и зажгла лампу.  Слабый  свет,  дрожа  и  замирая,
расплылся по комнате, уставленной похожими на гробы партами.
     - Мне, барышня, надо за  лошадьми  на  пошту  идти  и  чтоб  понятых  в
Тарасовку тоже...
     - Ночью? - удивилась Ниночка, стоя перед ним с лампой.
     Матвей повел шеей и вздохнул.
     - Вы бы, барышня, лучше к батюшке, что ли, пошли,  а  то  дюже  пьяные.
Орут, спать вам не дадут, гляди.
     - Ничего, - ответила Ниночка, - а разве очень пьянствуют?
     - Да, известно, - не то с досадой, не то с  завистью  неохотно  ответил
Матвей и опять вздохнул. - Целый вечер без передыху пили... Вы  бы,  пра,  к
батюшке... А то это у них на цельную ночь...
     - Ничего, - опять ответила Ниночка.
     Матвей неодобрительно помолчал.
     - Ну, так я пойду, значит.
     Ниночка проводила мужика, заперла за  ним  дверь  на  засов,  прошла  в
классную и ушла с лампой в свою комнату.
     И сейчас же из-за запертой и завешанной ковром двери, которая  отделяла
комнату Ниночки  от  комнаты  "для  приезжающих  чиновников",  она  услышала
громкий, совсем пьяный смех, звон стекла и скрипение  дивана.  Из-под  двери
сильно тянуло табаком и еще чем-то тяжелым и горячим.
     Ниночка отворила  форточку,  с  любопытством  оглянулась  на  дверь  и,
наставив ухо, прислушалась.
     - Ладно, ладно... знаем мы вас!.. А сам небось давно уж зондировал... -
кричал кто-то грубым и неприятным голосом.
     - Тише, ты! - захлебываясь пьяным и тупым смехом, сказал другой.
     И все трое захохотали так, что дверь задрожала.
     - Нет, ей-Богу, господа, всего только один раз...
     Ниночке вдруг стало отчего-то обидно и тяжело, хотя  она  ничего  и  не
поняла. Смущенно и нерешительно она отошла к столу.
     "И правда, лучше  бы  остаться  ночевать  у  Иволгиных",  -  пугливо  и
брезгливо подумала она.
     За  стеной  кричали,  шумели,  двигали  стульями  и  иногда,  казалось,
начинали драться, как дикие звери в клетке.
     Ниночка старалась не слушать. Она задумчиво сидела у стола, смотрела на
огонь лампы и думала:
     "А еще говорят, что образование смягчает  человека...  Наши  мужики  не
стали бы так орать... Ведь знают  же  они,  что  я  здесь...  Нет,  скверный
человек от образования становится еще сквернее... точно он нарочно  все  это
делает".
     Потом она стала думать, что к концу апреля уже можно будет уехать.
     "Хоть бы уже скорее... устала!"
     И Ниночка бессознательно делала усталое, скучное лицо, но  вместо  того
ей представлялось  что-то  веселое  и  светлое,  впереди  мелькали  какие-то
интересные лица, открывался какой-то широкий и яркий простор, и губы ее тихо
и радостно улыбались потемневшим задумчивым глазам.
     Кто-то вдруг дробно и отчетливо постучал в дверь.
     Ниночка вздрогнула и подняла голову.
     - С...сударыня, - так близко, точно в этой  комнате,  громко  прокричал
кто-то, - нельзя ли у вас с...свечечкой одолжиться?.. У нас лампа тухнет.
     Ниночка застенчиво улыбнулась, как будто ее мог  видеть  говоривший,  и
так же застенчиво ответила:
     - Ах, пожалуйста...
     Она встала, торопливо порылась в комоде,  достала  свечу  и  подошла  к
двери. Задвижка  была  на  ее  стороне,  Ниночка  отодвинула  ее,  чуть-чуть
приотворила дверь и просунула в щелку руку.
     - Вот возьмите, пожалуйста.
     - Тыс-сяча бл-а-дарностей, сударыня... - неестественно вежливо и  пьяно
путаясь, проговорил тот же голос, и Ниночке показалось, что он  расшаркался,
но свечи не брал. Ниночка держала руку за дверью и смущенно двигала  свечой.
Ей послышалось, как будто кто-то хихикнул, и вдруг почувствовала, что вблизи
ее руки гадко, тайно и молчаливо делается что-то. Но прежде чем  она  успела
сообразить  что-нибудь,  потная  пухлая  рука  взяла  свечу,  с   фривольной
любезностью слегка прижав кончики пальцев Ниночки  к  скользкому,  холодному
стеарину.
     - Мерси,  мерси,  сударыня,  -  торопливо  и  еще  более  неестественно
проговорил тот же голос.
     - Не стоит,  право,  -  машинально  ответила  Ниночка  и  втянула  руку
обратно.
     В  соседней  комнате  как  будто  затихло.  Слышалось  только  смутное,
сдержанное гудение.
     Ниночка  успокоилась,  села  на  кровать,  устало  вздохнула  и   стала
раздеваться. Она сняла башмаки, юбку и кофточку и осталась  сидеть  в  одной
рубашке и длинных черных чулках, с голубыми  резиновыми  подвязками.  Плотно
обтянутые черным ноги казались  мило  маленькими  и  детски  нежными,  руки,
тоненькие и круглые, наивно  блестели.  Она  стала  причесываться  на  ночь:
выбрала шпильки на колени, начала плести косу.
     - Сударыня, - опять раздался за дверью голос, - мы пьем  чай...  может,
вы желаете с нами чашечку?
     Голос был тот же пьяный,  неестественно  галантный,  но  что-то  новое,
беспокойное послышалось в нем: казалось, что при каждом слове у  говорившего
жадно и тревожно раздувались ноздри.
     - Нет, спасибо! - испуганно ответила Ниночка, хватаясь за одеяло.
     Голос умолк, и наступила тишина. Одну секунду казалось, что все молчит,
но потом в форточку стало слышно далекое шуршание и сопение на  реке.  Ветер
рванул ставню и прогудел по крыше, откуда посыпалось что-то и  с  стеклянным
звоном разбилось внизу. Должно быть, сорвалась ледяная сосулька.
     Нина тихо, почти крадучись, будто стараясь спрятаться, легла и натянула
на  себя  одеяло  до  самого  подбородка.  Глаза  у  нее  округлились,  и  с
непонятным, но холодным ужасом, не моргая, смотрели на дверь,  а  в  голове,
точно вспуганные птицы, быстро и странно кружились мысли:
     "Надо бежать... Хоть бы Матвей пришел..." Но вместо того чтобы  бежать,
она боялась пошевельнуться, крепче притягивая к подбородку одеяло  судорожно
зажатыми пальцами и стараясь себя успокоить:
     "Чепуха, пьяные... что они могут сделать?.. Не посмеют же они войти..."
     Ей казалось, что это так просто и несомненно, но в эту  же  минуту  она
уже чувствовала приближение чего-то невероятного, нелепого, но ужасного.  За
дверью было тихо.
     - Ну да... а задвижку-то небось оставила... -  страшным  тихим  шепотом
прошептал кто-то близко-близко, точно над самым ухом  Ниночки.  И  от  этого
шепота, ужасного именно тем, что он был еле-еле слышен, а она  услышала  его
так, точно кто-то прокричал пронзительно и громко, смертный страх  ударил  в
голову Ниночки. - А чем мы рискуем?.. - вошел в ее ухо тот же острый  шепот,
и в ту же минуту послышался странный, осторожный и зловещий шорох. Как будто
за ковром кто-то тихо, чуть дыша, пробовал отворить  дверь.  Все  хлынуло  и
закружилось в голове Ниночки, страшный животный ужас охватил ее тело и душу,
какая-то острая и яркая  мысль  об  ужасной,  невероятной  бессмыслице  и  о
неизбежности осветила, казалось, весь мир, и как  будто  кто-то  бросил  ее.
Ниночка  вскочила  и   стала   возле   кровати,   полуголая,   маленькая   и
острокрасивая, как зверек.
     Ковер тихо зашевелился,  и  из-за  него,  в  тени,  выступила  и  стала
какая-то неопределенная и тяжелая тень.
     - Кто... что вам!.. Уйдите, я закричу!.. - проговорила Ниночка  жалким,
дрожащим голосом.
     Тень вдруг качнулась, шагнула, и большой красный, тяжелый человек не то
упал, не то вошел в комнату. И сейчас же за ним выдвинулась  другая  тень  и
третья.
     - А... мы пришли... поблагодарить вас за свечку... и... вообще... может
быть, вам скучно... такая прекрасная девица и вдруг... -  нелепо  и  страшно
заговорил человек,  и  по  его  круглым  и  жирным,  лишенным  человеческого
выражения глазам Ниночка увидела  и  поняла,  что  он  пьян  и  еще  что-то,
последнее и неизбежное уже. И, метнувшись, как ущемленная, она дико и  остро
закричала:
     - Помогите!!
     - Тсс... ты! - испуганно свистнул кто-то.  Потом  огромный,  тяжелый  и
горячий навалился на нее и всем телом придавил поперек кровати.

II

     Они сразу отрезвели, когда все было кончено, и они пресытились, и тогда
весь ужас содеянного предстал перед ними, холодный и растерянный.
     На дворе уже серело, лампа тухла, в комнате было душно и гадко. Подушки
валялись на полу, одеяло было сбито в ногах. Вместо рубашки на Ниночке  были
одни лохмотья, и она лежала голая, вся в  ссадинах  и  синяках,  извивалась,
билась, плакала и кричала, и была уже не красива, а жалка и  страшна,  может
быть, даже омерзительна.
     Бледный длинный становой, в одной рубашке  и  рейтузах,  держал  ее  на
кровати, навалившись  поперек  всем  телом,  и  зажимал  ей  рот.  Доктор  и
следователь стояли возле, нелепо толклись на месте. Руки у них  вздрагивали,
глаза мутно ширились, лица странно серели в сумраке утра.
     - Послушайте, голубушка... ведь теперь уже все равно... не  воротишь...
Послушайте... Ведь уже все равно теперь, поймите...  -  твердили  все  трое,
перебивая друг друга разом, трусливо и растерянно замолкая.
     Но Ниночка, в которой уже не было ничего  прежнего,  мягкого,  нежного,
милого,  а  только  жалкое,  изуродованное,  грязное,  извивалась  в   руках
станового, рвалась и, безумно закатив глаза, кричала.
     - Что с ней теперь делать?! - с отчаянием  и  трусливой  злобой  сквозь
зубы проговорил следователь.
     На деревне уже слышался неопределенный отдаленный шум. Под самым  окном
три раза громко и бодро прокричал петух.
     -  А!..  -  пронзительно  крикнула  Ниночка,  вырвав  рот  из-под  руки
станового,  и  вдруг  его  лицо  исказилось  страшной  животной  злобой.   С
беспощадной уверенной силой он схватил ее за лицо и страшно  сжал,  скомкал,
так, что слюна и кровь облепили его пальцы.  С  секунду  они  смотрели  друг
другу в глаза, в упор, как бы сливаясь в один острый взгляд, и  страшен  был
этот