е  равнодушно
оставил ящик с пистолетами и взял другой, с револьверами.
     - Вам в какую цену? - спросил он.
     - Рублей в десять, - затруднился Паша, никогда не покупавший оружия.
     Приказчик  подумал  и  положил  на  стекло  прилавка  три  или   четыре
револьвера.
     Паша взял один из них и с видом  знатока  заглянул  в  дуло.  Там  была
круглая черная дырка, и больше  ничего.  Паша  почему-то  вздрогнул  и  взял
другой.
     - А они не испорчены? - спросил он.
     - Мы продаем только первосортный товар, - равнодушно ответил приказчик.
     - А что... это сильно бьет? - с детским любопытством спросил Паша.  Ему
почему-то хотелось, чтобы приказчик был разговорчивее.
     - На шестьдесят шагов пробьет человека насквозь, - равнодушно  протянул
приказчик.
     Паша вздрогнул и смутился. Продавец  сказал  это  совершенно  случайно,
отвечая на заданный вопрос, но Паше показалось, что  все  уже  знают  о  его
намерении, и потом ему представился человек, насквозь пробитый пулей.
     Если бы приказчик обратил внимание на Пашино лицо, то заметил  бы,  что
дело неладно; но он был старый, привычный  торговец  оружием;  ему  не  раз,
продав  револьвер,  на  другой  день  приходилось   читать   в   газетах   о
самоубийствах и самых зверских убийствах; он давно привык  к  этому,  привык
расхваливать  смертоносные  качества  своего  товара   и,   продавая   новый
револьвер, думал не о тех неудачниках и злодеях, которые кончали с собой или
другими купленным у него оружием, а о том проценте,  который  получал  он  с
каждой проданной дороже  стоимости  вещи.  Он  был  очень  добрый  и  нежный
человек, превосходный семьянин, любящий своих детей и жену, и потому-то  ему
и был важен проданный револьвер, а не покупатели. На волнение Паши  Туманова
он не обратил ни малейшего внимания.
     - Я возьму этот, - вздрагивающими губами сказал Паша Туманов.
     Приказчик поклонился, забрал остальные и положил их в ящик.
     - Прикажете завернуть? - спросил он.
     - Да... нет, - смешался Паша.
     - Как вам угодно. Патронов прикажете?
     - Да, да... как же... - вспомнил Паша. - Непременно.
     - Прикажете зарядить или возьмете коробку?
     - Лучше зарядите, - сказал Паша Туманов, вспоминая что и заряжать он не
умеет.
     Приказчик взял револьвер, высыпал  на  стекло  из  коробки  хорошенькие
желтые патроны и зарядил, ловко щелкая затвором. Подавая револьвер Паше,  он
спросил:
     - Больше ничего не прикажете? Паша покачал отрицательно головой.
     - Десять рублей двенадцать копеек,  -  сказал  приказчик,  указывая  на
кассу.
     Паша Туманов положил револьвер в карман шинели и подошел к кассе.
     Молоденькая, с бескровным лицом кассирша взяла от него деньги, дала ему
тридцать восемь копеек сдачи и внимательно поглядела ему вслед.
     Она  была  еще  очень  молода  и  потому  сердечнее  и   наблюдательнее
приказчика. Когда Паша Туманов ушел, она сказала:
     - Какое странное лицо у этого гимназиста. Еще застрелится.
     - Кто их знает, - равнодушно ответил приказчик. -  Который  час,  Марья
Александровна?..
     - Первый, - ответила  кассирша,  взглянув  на  свои  маленькие  часики,
вынутые из-за корсажа.
     - Боюсь я,  -  заговорил  приказчик,  -  за  Колю;  что-то  похожее  на
скарлатину у  него...  Хоть  бы  уж  скорее  три  часа...  пойти  взглянуть.
Проклятая должность: сын умрет, а ты и не узнаешь!..
     Он ушел за прилавок и принялся собирать разбросанные для Паши вещи.
     - Зачем им продавать оружие, - заметила кассирша, думая все о  Паше,  -
еще наделает бед  мальчик...  какое  у  него  лицо.  Не  надо  бы  таким  бы
продавать.
     - Таких правил нет, - сухо сказал приказчик, думая о больном сынишке.

XI

     - Где директор? - спросил Паша Туманов, входя в прихожую гимназии.
     - На квартире у себя. Сичас с екзамена пришли. Должно,  в  кабинете,  -
позевывая, ответил старый рябой сторож из отставных солдат.
     - Пойди, Иваныч, доложи, - попросил Паша.
     - Да они заняты, должно, - неохотно заметил солдат.
     - Ничего... мне нужно очень...
     - Не знаю... Да вы бы надзирателя поспрашали.
     Паша Туманов испугался.
     - Нет... я по секрету... попросить...
     - Не выдержамши? - спросил солдат, которому такие  просьбы  приходилось
слышать не раз.
     - Ну да...
     - Я что ж, я  доложу,  -  сказал  солдат  и,  тяжело  ступая,  пошел  в
директорскую квартиру.
     Паша Туманов остался в прихожей. Он весь замирал и трепетал от  страха;
но о револьвере он как-то сразу забыл и только хотел попросить  директора  и
боялся отказа.
     Солдат вернулся.
     - Пожалте в кабинет, - сказал он.
     Паша снял шапку  и  калоши  и  вошел  в  темную  переднюю  директорской
квартиры, откуда дверь вела в кабинет директора. Паша прекрасно знал  и  эту
комнату, и кабинет, небогато обставленный, с двумя большими окнами на  улицу
и с большим письменным столом,  на  котором  стояло  бронзовое  пресс-папье,
изображающее дикого кабана, и лежали какие-то бумаги  в  синих  обложках,  с
наклеенными на них белыми ярлыками.
     Владимир Степанович Вознесенский сидел боком к столу, спиной к двери и,
согнув  голову  набок,  писал  что-то  знакомым  Паше  крупным   разгонистым
почерком. Возле него на краю стола лежала и дымилась папироса.
     При входе Паши Владимир Степанович обернулся через плечо и  нахмурился.
Ему было жаль мальчика, и в то же время он  не  мог  понять,  как  это  Паша
Туманов не видит того, что так ясно для него: невозможности, вопреки закону,
перевести его в следующий класс. И хотя он был добр, но сейчас  же  сделался
злым и сухим, потому что думал, что Паша Туманов надоедливый лентяй, который
мог бы учиться, если бы хотел. Так думали все, и директор думал, как все: он
был самым обыкновенным, с ходячими понятиями, человеком.
     - Что вы мне хотите сказать? - резко спросил он, не глядя на Пашу.
     Владимир Степанович, переведите меня... - попросил Паша Туманов.
     - Не могу, - пожал плечами директор.
     - Я буду учиться, Владимир Степанович, - уныло проговорил Паша.
     "Если я заплачу, то это будет даже хорошо", - подумал он, чувствуя, что
слезы подступают к горлу. Но тем  не  менее  он  из  всех  сил  старался  не
заплакать.
     - Ах, Боже мой! - сказал директор, искренно страдая, но делая суровое и
скучающее лицо.
     - Владимир Степанович, если я не кончу гимназии,  мне  нельзя  будет  в
университет.
     - Само собой разумеется, - невольно усмехнулся директор.
     "Совсем не то говорю", - мелькнуло в голове Паши.
     Директор взял папиросу, пыхнул ею два раза, затянулся, приподнял  брови
и, аккуратно укладывая ее на край стола, заговорил решительно и резко:
     - Послушайте, Туманов, я очень хорошо знаю, что положение ваше,  а  тем
более  ваших  родителей,  становится  очень  неприятным,  если   вы   будете
исключены... Я лично ничего не имею против вас, как не имеют и  все  господа
учителя, но у вас есть свои обязанности, а  у  нас  свои:  вы  были  обязаны
учиться... вы этого не делали,  ну,  и  за  это  исключаетесь  из  гимназии.
Исключаетесь не нами, потому что мы только исполнители, чиновники, и не будь
нас, вас исключали бы другие. Мне лично вас жаль, и  если  бы  это  от  меня
зависело, я выдал бы вам диплом, хоть совсем не проверяя ваших познаний.  Но
у нас есть обязанность переводить только учившихся, а  тех,  кто  ничего  не
знает, мы обязаны  исключать,  под  страхом  соответствующего  наказания  за
неисполнение своей обязанности. Ну, мы и  исключаем  вас,  но  вы  не  правы
жаловаться и осуждать нас и... ничего я сделать не могу. Кажется, ясно?
     Директор взглянул на Пашу сквозь очки.
     - Ради  Бога,  Владимир  Степанович...  -  через  силу  выговорил  Паша
Туманов, чувствуя, что все валится в какую-то бездну.
     Директор с раздражением повернулся к нему.
     - Да чего вы от меня хотите? Я не могу... понимаете не мо-гу!
     - Что же я буду делать? - машинально спросил Паша Туманов.
     Если бы директор сочувственно отнесся к его горю,  посоветовал  бы  ему
какой-либо пустяк, Паша Туманов, вероятно, ушел бы домой. Но директор думал,
что важнейшая его задача не в том, чтобы делать детей счастливыми, а в  том,
чтобы исполнять свой  служебный  долг  и  переводить  только  тех  учеников,
которые в среднем выводе имеют определенное число баллов. И это  было  вовсе
не потому, что он был черствый человек,  а  потому,  что  идеал  современной
учебы не в том, чтобы из детей делать счастливых и добрых людей,  а  в  том,
чтобы наделать из них по известной мерке способных к борьбе за лучшее  место
в обществе рекрут общегражданской армии;  и  еще  потому,  что  директор  по
своему зависимому положению был лишен всякой самостоятельности и обязан  был
действовать по плану, начертанному  людьми,  не  соприкасающимися  близко  с
детьми и не любящими их; а планы эти были построены только по статистическим
цифрам, как бы не имея в виду живых людей.
     А так как Паша Туманов  ничего  этого  не  понимал  и,  вопреки  словам
директора, видел здесь не отвлеченный план, а личности учителей,  то  в  нем
сразу проснулась ненависть к директору, возбудившему ее  своим  официальным,
казавшимся Паше злым, тоном.
     Паша Туманов вспомнил о револьвере. И когда вспомнил, то все показалось
ему еще более ясным и простым, и конец такой, а не  иной  -  неизбежным.  Он
засунул руку в карман и, глядя  возбужденными,  сухими  глазами  и  чувствуя
что-то холодное  и  грозное  в  груди,  сказал  незаметно  для  самого  себя
угрожающим тоном:
     - Переведите меня, Владимир Степанович, а то...
     Директор  странно  взглянул  на  него,  побледнел  и  медленно   встал,
отстраняясь от него.
     - Что... что вы?..
     Тут только Паша заметил, что держит револьвер в руке. Он увидел в  лице
директора выражение дикого испуга, и  им  овладело  вдруг  какое-то  веселое
бешенство; он протянул руку с револьвером и, тупо  улыбаясь,  стал  целиться
прямо в очки директора.
     - Ах, Боже мой!.. - воскликнул директор, уклоняясь и заслоняясь  руками
от направленного на него дула; и вдруг изогнувшись всем телом, шмыгнул  мимо
Паши Туманова  и  грузно  побежал  из  кабинета,  крича  каким-то  хлипающим
голосом:
     - Ой-ой-ой... помогите!..
     Мучительно-приятное бешенство разлилось от этого крика  по  всему  телу
Паши. Он показался сам себе ужасным и огромным и, наслаждаясь этим,  побежал
за директором, но на пороге, целя в спину, выстрелил раз  и  другой.  Сквозь
дым, которого ему показалось ужасно  много,  он  видел,  как  директор  тупо
ткнулся всем телом об дверь, взмахнул руками и, как мешок, грузно осел назад
головой  к  ногам  Паши.  Очки  его  слетели,  и  добрые  близорукие  глаза,
искаженные смертью, взглянули мимо Паши в потолок.
     Но Паша уже не видел и не слышал ничего. С чем-то похожим  на  истерику
бешенства он выскочил в коридор и побежал наверх, к комнате учителей,  держа
перед собою револьвер.
     Дверь в  учительскую  была  открыта.  Там  по-прежнему  облаками  ходил
голубой дым и двигались силуэты учителей.  Когда  Паша  Туманов  появился  в
дверях,  все  сразу  обернулись  к  нему  и  поняли,  что  произошло  что-то
безобразно-ужасное.
     Паша видел, как все шарахнулись от него, и вырос в  упоении  бешенством
сам перед собой в гигантскую фигуру. Он  отыскал  глазами  Александровича  и
выстрелил. Звука выстрела он точно не слыхал, а сквозь дым видел только, что
учитель не то упал, не то бросился  под  стол;  но,  уже  не  владея  своими
поступками, он  повернулся  и,  стремительно  выскочив  вон,  побежал  вниз,
прыгая, как ему казалось, через десяток ступеней сразу.
     Пробегая через прихожую, он мельком видел торчащую  из  открытой  двери
ногу с странно вытянутым носком и  бледное  лицо  солдата  Иваныча,  пугливо
шарахнувшегося от него в сторону.
     Как  Паша  Туманов  вскочил  на  извозчика  и   очутился   в   приемной
полицмейстера, он уже не сознавал ясно; опомнился  он  только  тогда,  когда
секретарь сказал:
     - Бедный мальчик.
     И только тогда понял он, какое дурное, злое и  несправедливое  дело  он
сделал и как он несчастен.

1901



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Пропасть


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     В этот период своей жизни, томимый болезненным состоянием и  все  более
возрастающим страхом смерти, Камский весь ушел в мистику.
     В пустоте и мраке последнего мгновения, которое неслышными, но быстрыми
шагами неуклонно приближалось к нему, единственным светом могла быть  только
мысль о Боге. Вне этой мысли не было ничего, ужас обнимал мир, и  оставалось
только покорно и тоскливо ждать часа смерти.
     Как у всех нервных людей, у Камского ужас  не  был  тупой  тяжестью,  а
выражался острыми припадками, когда он метался из стороны в сторону,  плакал
по ночам  и  впадал  в  болезненно-бессильное  отчаяние.  Такое  мучительное
состояние не могло продолжаться бесконечно, и скоро наступил перелом.
     Как ни странно, но поворотным пунктом к вере и надежде,  свежей  волной
охватившим его  измученный  воспаленный  мозг,  был  необыкновенный  и  даже
нелепый сон.
     Тот вечер Камский провел в театре и домой приехал  в  редком  для  него
хорошем  настроении.  Только  нервная  дрожь  в  концах  пальцев  и   легкое
возбуждение отмечали тот важный процесс, который  совершался  в  это  время.
Однако, как  только  Камский  лег  в  постель  и  потушил  лампу,  он  сразу
почувствовал смутную тревогу. Сердце забилось томительно-нервно, то замирая,
то  ускоряя  свой  ход,  точно  загнанное  животное,  в  предсмертной  тоске
мечущееся во все стороны. Мрак комнаты наполнился шепчущим ужасом, по  углам
задвигались высокие тени, голову охватил тяжелый туман.
     Всегда  он  страдал  бессонницей,  на  этот  раз  сон  охватил  его   с
болезненной быстротой, точно все силы мгновенно его оставили. Еще не исчезло
сознание темной комнаты,  скорчившегося  под  одеялом  костлявого  дрожащего
тела, слабого света, призрачно скользящего между оконными занавесями, а  уже
заколебались туманные видения.
     Камскому казалось, что  он  еще  не  спит,  а  между  тем  вокруг  него
зашевелились, как бы формируясь из мрака, смутные  фигуры  семи  старцев,  с
длинными белыми бородами, в длинных белых одеждах, сливающихся в  тумане.  С
тоскою предчувствуя роковое, Камский стал приглядываться к  ним,  и  тревога
его возрастала. Старцы не шевелились. Как будто они сошлись к нему  со  всех
сторон и теперь сидели вокруг, как  белые  вороны,  опустив  глаза  и  плетя
глубокую думу. Камский видел их довольно ясно, хотя что-то  туманное  стояло
перед глазами. Как ни было нелепо,  и  как  ясно  ни  сознавал  Камский  эту
нелепость, он сказал себе в сердце своем:
     - Это семь греческих мудрецов!
     И нисколько не удивился своей мысли.
     Было напряженное молчание и  глубокая  неподвижность.  Неподвижен,  как
труп, был Камский; как каменные истуканы сидели  семь  старцев,  не  подымая
глаз, скрывающих страшную тайну, а в то же время между ними шел  огненный  и
тревожный спор. Как будто колебались невидимые магнетические волны, наполняя
все безмолвной и отчаянной борьбой. Спор шел о смерти, и  Камский  отчетливо
воспринимал  его  беззвучную  сущность:  великие  умы,  заключенные  в  семь
неподвижных фигур, склонившихся к земле  бледными  лицами,  перекрещивались,
вздымаясь, как весы, то падая, то поднимаясь и наполняя весь мир мучительным
движением. Они принимали Камского в свое число и слушали его мысль, и  даже,
казалось, спорили именно с ним. Затаенная тревога, и  великая  тишина  чутко
стояли над землей.
     И в великом молчании родился вопрос:
     - Да, полное небытие, называемое смертью, будет, но будет ли оно вечно?
     И в ту же минуту, как только вопрос неуклонно и строго стал перед  ним,
фигуры старцев бессильно зашевелились, взмыли,  как  сухие  листья,  гонимые
осенним ветром, заметались в жалкой и смятенной тревоге. Одна за другой  они
исчезли в тумане, и только отдаленный тоскливый вой послышался Камскому.
     Потом очень неясно, точно сквозь закрытые веки, не столько  привиделся,
сколько почувствовался вблизи маленький седенький старичок, ликом похожий на
старца Серафима. И прежде  чем  Камский  успел  спросить,  мягкое  дуновение
кроткого покоя невыразимо-радостно охватило все существо его. И не ушами,  а
внутренним слухом Камский понял ответ старца. Как будто слова сами  зажглись
в окутанном безысходным мраком мозгу.
     - Будет или не будет, по воле Всевышнего, как переходное состояние!
     А затем раздался  страшный  шум,  вспыхнул  невиданный  свет,  названия
которому нет на человеческом  языке,  и  Камский  проснулся,  чувствуя,  что
умирает и уже не может сделать ни одного движения. И прямо  против  себя  он
увидел смерть.
     Большой  скелет,  с  громадным  черепом  и  толстыми  грубыми  костями,
неподвижно стоял у стены. Череп был слегка наклонен к  Камскому,  как  бы  в
ожидании, и  он  почувствовал,  что,  как  только  этот  череп  шевельнется,
наступит смерть.
     Смертельный ужас охватил его мозг, и в невыразимой  тоске  остановилось
сердце. Но в то же мгновение Камский понял, что "может" ждать, может напрячь
все силы, все существо свое и  перейти  неведомую  грань,  отдавая  отчет  в
каждом мгновении.  Бессмысленного,  исключающего  все  человеческое,  ужаса,
которого он ждал, - нет.
     Камский сделал усилие, показавшееся ему невероятным, и слегка шевельнул
губами.
     Сразу все исчезло. Он проснулся вторично.
     В комнате все еще было темно, но за плотными шторами уже скользил синий
холодный полусвет утра. Смутно белела дверь и ее отражение в темном паркете;
мерещились силуэты кресел и лампы на письменном столе, и все было окаменело,
неподвижно, точно пока он спал, все  умирало,  останавливалось,  переставало
существовать. Это было знакомое впечатление, и оно убедило Камского, что  на
этот раз он проснулся окончательно.
     Но  сердце  все  еще  колотилось  больно  и  тревожно,  и   в   комнате
чувствовался притаившийся ужас, готовый выступить  из  всех  углов,  придать
всем предметам, креслам, лампе, книгам и дверям зловещую жизненность и вновь
охватить душу Камского.
     До самого утра он не спал и, блестящими глазами глядя на  окна,  думал,
весь охваченный еще смутными, но уже потрясающими мыслями.
     И вот этот-то сон со следующего же дня произвел в Камском полную, но на
первый взгляд, быть может, даже незаметную перемену.
     Он  всегда  был  мистически  настроенным  человеком,  и  статьи  его  в
религиозно-философских  журналах  привлекали  внимание  всех   единомыслящих
людей. Но в его мистике не было жизни, и казалось, что блестящая  техника  и
есть вся сущность этих статей и что если отнять их  внешнюю  отточенность  и
огненность  стиля,  останется  нечто  книжное,  сухое  и  безжизненное,  как
засохшая смоковница.
     О нем сказал один из членов религиозно-философских собраний:
     - Это блестящий писатель, но он сам не верит тому, что пишет.
     Это было только  отчасти  верно:  Камский  был  убежден  в  неотразимой
правоте  своей  мысли  и  в  том,  что  каждый  человек,  одаренный   высшей
способностью воспринимать  в  жизни  дыхание  потустороннего,  не  может  не
согласиться с ним. Но как в цветке, лишенном семени, так в этой убежденности
не было самого главного: не приносила она успокоения его собственной тревоге
при мысли о смерти. Вера не дала ему живого плода. Когда он мыслил, все было
так в пределах человеческой логики, но когда слепой ужас вставал в нем,  его
положения, скользя в мозгу, не приносили ему веры, и сердце его не  находило
покоя, томясь все той же неизбывной мукой.
     Но  после  этого  сна,  который,  как  понимал  Камский,  был   простым
отражением его собственных мыслей и переживаний, он вдруг  обрел  внутренний
покой.