ающийся прыжками и дикими криками, я,  вероятно,
преспокойно взял бы свой фонарь и ушел бы со своими думами и сомнениями.  Но
бедный Разу не сделал этого. Он долго сидел, наблюдая, не  потухнет  или  не
разгорится ли огонек. Но луч светил ровно мертвенным голубым  светом,  точно
огромный светляк, заснувший на  песке,  забыв  потушить  свой  фосфорический
фонарик.
     Разу оглянулся, как бы ища объяснения этой странной загадке. Глаза его,
ослепленные светом, не могли видеть меня.
     Наконец он шевельнулся и тихо на четвереньках подкрался к  фонарику.  С
минуту мне  было  видно  его  освещенное  снизу  черное  лицо  с  блестящими
расширенными зрачками. Потом он протянул руку, похожую на лапку обезьяны,  и
осторожно тронул фонарик. Тронул и отдернул руку.
     Луч света передвинулся по земле и продолжал  светить  так  же  ровно  и
беззвучно, освещая  изумленное,  напряженное  вспыхнувшей  мыслью,  забавное
черное личико.

III

     Мне стоило огромного труда выполнить свой замысел. Я начал с того,  что
всеми возможными средствами, с помощью револьвера, камер-обскуры, граммофона
и маленькой  электрической  батарейки  старался  поразить  внимание  Разу  и
убедить его в своей сверхъестественной силе. Признаюсь,  иногда  мне  самому
было стыдно наивности своих фокусов,  известных  и  уже  давно  неинтересных
малому дитяти Европы. Каждую минуту я невольно ожидал смеха со стороны Разу,
но его  девственная  наивность,  его  душа  дикаря,  подготовленная  тайнами
окружавшей  его  природы  к  восприятию   самого   фантастического,   самого
невероятного, видела во всех моих штуках именно то, что мне и нужно было. Он
смотрел на меня странным взглядом, в котором смешивались страх,  уважение  и
любопытство.
     Я владел его языком, а проделывая свои  фокусы,  издавал  повелительные
возгласы на своем  языке,  казавшиеся  бедному  маленькому  негру,  конечно,
колдовскими заговорами.
     Мне надо было подчинить его волю, и для этого я  прибег  к  следующему:
ночью на поляне, вдали от лагеря, я  с  помощью  камер-обскуры  вызвал  тень
великого негра, который деревянным голосом фонографа  приказал  павшему  ниц
Разу исполнять все повеления белого человека.
     После всего этого труд заключался только в  том,  чтобы  отделиться  от
своих и не допустить Разу к общению с другими белыми, которые могли  бы  его
разочаровать  в  моей  сверхъестественной  силе   или,   в   свою   очередь,
каким-нибудь случайным фокусом разделить со мною обаяние моих чудес.
     И, наконец, после невероятных  трудностей,  сам  измученный  всей  этой
затеей донельзя, я привез Разу в Париж и поместил  его  в  старой  оранжерее
нанятого мною для этой цели старого особняка на краю города.
     Со дня на день, изобретая все новое и новое, пользуясь  всеми  орудиями
цивилизации, я окружил своего маленького пленника чудесами,  в  которых  его
слабый разум запутался совершенно.
     По слову моему рождался свет, раздавался гром, сверкали  молнии  и  шел
дождь. По слову моему являлись тени людей, говорили с Разу и  исчезали,  как
дым. Зная прожорство маленького негра, я запретил ему есть положенные  перед
ним в корзине плоды и уходил, чтобы, возвратившись, застать  своего  бедного
Разу забившимся в угол, с  выражением  ужаса  и  боли  на  черной  мордочке:
прельщенный видом фруктов, убедившись, что меня  нет  нигде,  он  протягивал
свою лапку к корзине и отскакивал от удара электрической батарейки.
     Венцом моих проделок, смысл которых знал лишь я и  которые  на  другого
человека  могли  бы  произвести  впечатление   бесцельных   шалостей,   было
следующее.
     Однажды я заметил, что Разу  затосковал.  Ему  недоставало  его  пальм,
реки, голосов попугаев и обезьян, голубого неба, черных сородичей, лазанья в
камышах... Я расспросил его, и по слову моему на стене  появились  камышовые
хижины негров, широкая гладь  реки,  стая  обезьян,  качавшихся  на  ветках,
ленивый бегемот, фыркающий в  тине,  чаща  тропического  леса  и  крокодилы,
медленно ползающие по отмели.
     Разу выразил свой восторг такими прыжками и кривляниями, что мне  стало
жаль его.
     И вот явилось то, чего я  добивался:  Разу  сделал  меня  богом  своего
замкнутого,  непостижимого  для  него  мирка.  Часто  следя  за  ним  сквозь
незаметное отверстие в стенах оранжереи, я однажды увидел  зрелище  поистине
замечательное: бедный  маленький  Разу  стоял  на  коленях  перед  маленьким
жертвенником, сооруженным  из  камней,  на  котором  стоял  мой  собственный
портрет, чудесной силой в его присутствии появившийся на дощечке, и, потирая
одну ладонь о другую, молился.
     Он пел, и в словах его странной  и  дикой  песни  я  слышал  свое  имя,
повторяющееся с  приложением  эпитетов  божеского  смысла.  Он  пел  о  моей
страшной силе, о  тайнах,  которыми  владею  я,  о  своей  воле  над  каждым
движением  его,  Разу,  о  власти  моей  над  всем  видимым  миром,  который
появляется и исчезает только по слову моему.
     Это была целая религия, и, право, своей убедительностью  она  нисколько
не уступала религиям целого мира!.. Я был провозглашен  Богом,  и  маленький
разум негра удовлетворился моим именем для объяснения всех тайн  окружавшего
его мира. Все было от меня и ко мне, прежде; всего был я, и все появилось из
меня.
     С этого момента я  увидел,  что  все  сомнения,  страхи  и  тоска  Разу
исчезли.  Его  мирок  был  полон,  раз  нашлась  сила,  которая  миловала  и
наказывала его, которая думала за него.
     Смысл жизни его был найден, и отныне все, что окружало его, было  полно
этого смысла. Он стал хозяином в своем  мирке,  в  котором  к  тому  времени
появились еще  два  обитателя:  маленькая  мартышка  из  Пиренеи  и  зеленый
попугай, купленный мною за четыре франка у какой-то старушонки с  Монмартра.
С ними он хозяйничал, пел, танцевал, молился. Все принадлежало ему, но  воля
Пославшего была над ним, и он строго исполнял обряды, которым научил его я.
     И вот тогда-то я счел, что наступило время. Шаг за  шагом,  безжалостно
разоблачая сам себя, я стал объяснять  Разу  все  мои  фокусы  и  умерщвлять
созданный мною самим и его фантазией сверхъестественный мир. Вначале  жадное
любопытство  озаряло  личико  Разу.   С   дикими   прыжками,   с   восторгом
прикоснувшегося к тайнам мира человека он встречал каждое объяснение  и  сам
по сотням раз проделывал объясненные ему фокусы.
     Но с каждым днем пустел его мирок: тайны разоблачались, все становилось
просто, привычно и скучно. Мало-помалу он отстал от фокусов и  вяло  смотрел
на них, когда я повторял их. По целым дням он слонялся по своему  крошечному
мирку, отыскивая новой пищи для своей скучающей любознательности. Я  заметил
его слабые попытки проникнуть за черту своего мира. Но я следил  неотступно,
и это не удавалось бедному негру.
     Наконец  я  открыл  ему  все,  кроме  одного:  смысла  моего  опыта,  а
следовательно, и смысла его заключения,  смысла  всей  его  жизни.  Он  стал
приставать ко мне, но я хранил молчание, и тоска изображалась на  его  умном
черномазом личике.
     И наконец настал день катастрофы:  вернувшись  из  Института,  я  нашел
жертвенник разрушенным, мой портрет сожженным, обезьянку и попугая мертвыми.
Разу разрушил свой мирок, свою веру и все, утратив смысл его и погружаясь  в
пустоту  бесцельного,  бессмысленного,   с   его   точки   зрения,   жалкого
существования человека, которому известно  и  неинтересно  все,  что  вокруг
него, которого тянет к тайнам самого главного, к тайне его жизни.
     Я попробовал говорить с ним, но он сидел безучастно, с выражением тоски
на лице, безмолвный и бездеятельный.
     А в тот день, когда кончилось все, я нашел его труп, жалко вытянувшийся
на железной скобе запертой двери.

IV

     Вот и все.
     Разу умер первым, а вторым умираю я сам. Я понял,  что  служу  не  делу
жизни, а делу разрушения, что, служа знанию и срывая покровы с таинственного
прекрасного  мира,  я  обрекаю  человечество  на   тоску   бессмысленной   и
механической пустоты, в которой собственная жизнь его становится  бесцельной
и жалкой, как песчинка, уносимая ураганом.
     Не знаю, поймут ли меня, но это не так важно мне. Умирая,  я  чувствую,
что я сделал самый важный и решительный шаг по пути...

                                   -----

     На этом кончается рукопись доктора Жана Лурье, отравившегося  в  камере
своей тюрьмы. На рукописи имеется  клеймо  прокурорского  надзора  и  чья-то
надпись:
     "Это писал или сумасшедший, или глупец".
     Почерк, которым сделана  эта  надпись,  резко  отличается  от  мелкого,
нервного, как бы раздробленного почерка Лурье: он крупен, сжат  и  сух,  как
почерк человека, твердо уверенного в  том,  что  он  знает,  что  говорит  и
делает. Впрочем, почерк совершенно банален и похож на сотни  тысяч  подобных
же почерков.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Сказка старого прокурора


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


     Вечер был холодный, уже совсем осенний. Над поредевшими деревьями  сада
и черными крышами сараев остро блестел тоненький синий месяц, и  в  холодном
небе блеск его  был  тревожен  и  загадочен.  Молча  смотрел  он  на  черную
неподвижную землю, в которой не чудилось живой жизни, и что-то видел, что-то
понимал, чего никогда не узнать и не понять людям. Так над  огромной  черной
могилой ночью встает таинственный синий огонек и тихо  стоит  над  поникшими
травами, молчаливо грустя над чьей-то неисповедимой судьбой.
     На балконе старого барского дома  одиноко  горела  свеча  в  стеклянном
колпаке, и толстая с короткими пальцами  рука  бывшего  прокурора  неприятно
ползала по  залитой  красным  вином  скатерти,  посреди  грязных  тарелок  и
стаканов, бросая черную паучью тень.
     Старый прокурор давно жил в  этой  забытой  усадьбе  вымерших  бар.  Он
совсем опустился, опился, обрюзг, и его огромная косматая голова  напоминала
угрюмую морду старого медведя, издыхающего где-нибудь в лесной глуши, никому
не нужного, злого и одинокого.
     И голос у него был такой  глухой,  как  будто  говорить  ему  давно  не
приходилось, а слушать нужно было только  разве  уханье  выпи  над  болотом.
Только порой, когда он  раздражался,  в  толстом  горле  его  что-то  злобно
взвизгивало.
     - Так-то, мой дорогой друг!  -  говорил  он  молоденькому  франтоватому
следователю Веригину, поневоле заехавшему к нему дорогой с  одного  дальнего
следствия  на  другое.  -  Это  только  так  принято  думать...  потому  что
удобней... будто вся беда  происходит  от  несовершенства  суда  и  правовых
отношений. А на самом деле причина лежит гораздо глубже... Нет  такой  формы
возмездия, которая не таила бы в себе прямой или  косвенной,  но  непременно
самой варварской, глупой и жестокой несправедливости. Я,  знаете,  пришел  к
тому заключению, что если есть вообще форма возмездия, которой можно  отдать
предпочтение хотя бы в силу ее внутреннего смысла, то  это  только  -  форма
личного возмездия... Да, дорогой мой!.. Это  так,  и  вольтерьянцы  напрасно
ропщут. Грустно, но факт! Печально, но  естественно!..  Да!..  Дайте-ка  мне
бутылочку, мой друг, я выпью. Холодно уже становится... Ранняя в  этом  году
осень. И не запомню.
     - Послушайте, Кирилл Кириллович! - возмущенно крикнул Веригин.  -  Ведь
это же черт знает, какая бессмыслица, о чем вы  говорите!..  Отдаете  ли  вы
себе отчет?.. Ведь это же варварство, самосуд, закон Линча!
     Старый прокурор отяжелевшим  взглядом  пьяного  человека  посмотрел  на
своего гостя и уродливо искривил губы.
     - Птенчик вы мой зеленый! - вдруг с неожиданной злостью сказал он. -  А
почем вы знаете: может быть, закон Линча и есть  та  идеальная,  единственно
разумная форма правосудия, вокруг и около которой человечество будет  ходить
вечно и на которую так-таки и не набредет никогда. Может быть,  потому,  что
мужества не хватит, а может быть... Впрочем, если бы и набрело, то от  этого
только еще большая беда вышла бы!
     Старый прокурор замолчал и стал тянуть  вино,  вытянув  толстую  нижнюю
губу. Крупные, красные, как кровь,  капли  тяжело  падали  на  его  нечистый
парусиновый жилет и расплывались мутными пятнами; а  дряблое  толстое  горло
набухало и спадало, как будто в нем двигалось что-то круглое и живое.
     - Если вам так нравится закон Линча, то почему же вы  думаете,  что  от
него еще большая беда произошла бы?.. Казалось бы - наоборот! - с  усиленной
иронией произнес следователь.
     - Разве мне закон Линча нравится? - удивился прокурор, как будто бы  не
совсем искренно. - Мне ровно ничего не нравится!.. Отдаю предпочтение,  друг
мой... отдаю предпочтение, а не нравится... В этом глубокая разница!.. Прошу
заметить. А беда произошла бы вот почему: огромное большинство  людей  живет
только потому, что права  личного  возмездия  не  существует  в  современном
строе. Да вряд ли когда-нибудь в чистом виде и  существовало!..  Вообразите,
что произошло бы, если бы каждому человеку надо было бы это право!.. Ведь на
всем земном шаре, дай Бог, чтобы нашлось две сотни человек, которых бы никто
не тронул, как людей действительно не вредных, не подлых,  не  сделавших  во
всей жизни ни одного преступления... или по крайней мере  не  мешающих  жить
другим!..
     - Что вы говорите! - махнул рукой Веригин. - Это парадокс!
     - Нет, это не парадокс, а справедливость!..  Ну,  попробуйте  из  среды
известных вам людей припомнить, для опыта, хоть полдесятка таких, о  которых
вы с уверенностью и полной искренностью, положив руку на  сердце,  могли  бы
сказать: да, им жить можно и стоит, ибо они не сидят на чужой шее, ибо из-за
них так или иначе не гибнут человеческие жизни, ибо ничего они не  отнимают,
никому не мешают и жизнь их совершенно лишена  сомнительных  пятен!..  Будем
так говорить: ведь такие люди,  по  справедливости,  достойны  были  бы  рая
Господня! Ибо, по старому верованию, эти безгрешники были бы праведниками  и
святыми. Только на пороге рая, святости  прекращается  грех,  а  что  по  сю
сторону порога, то так или иначе достойно кары. А? Не правду я говорю?
     Веригин с досадой смотрел на старого прокурора, не мог понять, шутит он
или говорит  серьезно,  но  инстинктивно  чувствовал  в  его  словах  что-то
обидное. И росла в нем  положительная  ненависть  к  его  коротким  пальцам,
грязному парусиновому жилету и отвислому подбородку, бритому, как у  старого
актера, но только, очевидно, очень давно.
     - Разовьем эту картину, - с открытым злорадством и насмешкой  продолжал
прокурор, не дождавшись ответа, - представим себе рай, настоящий рай, как он
рисуется нам с детства... Этакая голубая высь, не то что сад,  а  так,  одно
сияние, свет, благоуханье, ангелы в дезабилье и так далее...  И  пустите  вы
туда мысленно всех, кого знаете... офицеров, аптекарей,  попов,  чиновников,
гимназистов, студентов, барышень и дам...  Не  покажется  ли  это  очевидной
нелепостью и не станет ли  нам  чуточку  стыдно,  как  будто  мы  и  вправду
совершим нечто глупое, неловкое и даже вовсе неприличное...
     - Что за глупости... При чем тут рай! - сердито возразил Веригин.
     - Рай только так... для образа... как символ безгрешности... место, где
можно вообразить только человека без единого пятнышка...
     И старый прокурор с явным и наглым цинизмом прибавил.
     - И ведь признайтесь, что из всех ваших знакомых, если кого вы и можете
себе представить в этом месте, идеже несть ни болезнь, ни  воздыхания,  ниже
пакость какая-нибудь, то  это  разве  штук  пять  хорошеньких  и  непременно
невинности не лишенных девушек!.. Так ли? Правду я говорю?..
     - Послушайте...
     - Нет... Ведь правда же?.. Например, Женечка Телепнева?.. А?.. В этаких
райских одеждах, в достаточной мере прозрачных... А?
     Стало ясно, что прокурор знает о чувствах Веригина к Женечке  и  просто
издевается над ним.
     -  Послушайте!  -  громче  выкрикнул  следователь,  весь   вспыхнув   и
приподнимаясь.
     Но старый  прокурор  вдруг  страшно  испугался.  Он  привстал,  схватил
следователя за обе руки, почти насильно усадил на стул и залепетал умоляюще:
     - Ну, ну, ну... Мой дорогой, простите, не  сердитесь...  Я  не  знал...
Ей-Богу, не  хотел  вас  обидеть,  и  к  Женечке  я  отношусь  с  величайшим
уважением... Ну, не сердитесь, полно...
     Веригин то краснел, то бледнел и бестолково двигал руками.
     - Ну, простите, дорогой... Что, в  самом  деле!..  Не  всякое  слово  в
строку! Я, ей-Богу, без всякого злого умысла, а просто, когда я спорю... Ну,
выпьем, мой дорогой, и не сердитесь. Будет вам дуться на старика...  Ведь  я
старик уже и вам в дедушки гожусь!
     Веригину стало неловко, что старик так лебезит, и он  насупился,  решив
быть во всяком случае выше пьяной болтовни. К тому же лошади еще не пришли с
земской станции и не идти же пешком отсюда.
     Прокурор молча посмотрел на него и вдруг  заговорил  тем  жетоном,  как
будто ничего и не случилось.
     - О невинных девушках я упомянул,  собственно,  только  кстати,  чтобы,
знаете, намекнуть в некотором роде, что и в нас  самих  не  без  пятнышка...
Хотя бы в виде этакого полового пристрастия... Но это пустяки, а суть в том,
что если бы развязать руки и  дать  возможность  привести  мерку  абсолютной
справедливости,  то  пришлось  бы  вычеркнуть  из  списков   чуть   не   все
человечество поголовно. Обширное аутодафе устроилось бы... Да!
     Старый прокурор поверх свечи посмотрел в темноту  ночи,  и  глазки  его
блеснули такой жестокостью, что следователь с отвращением подумал: "А ты  бы
мог это сделать с легким сердцем!"
     И уже совсем ясно почувствовав, насколько выше он этого  злого,  никуда
не годного старикашки, совершенно успокоился.
     - Да, да, - задумчиво пробормотал старый медведь, - припоминаю я  всех,
кого знал, а знал я, дорогой  мой,  чрезвычайно  много  самых  разнообразных
людей,  и  вижу,  что  нет  человека,  который  перед  лицом  справедливости
абсолютной совершенно был бы чист и заслуживал по крайне мере  лишения  всех
прав состояния. В широком смысле, конечно.
     - Ну, уж и не одного! - неуверенно возразил следователь и вздрогнул  не
то от холода, не то от представившейся ему картины.
     - Да, да... - насмешливо возразил старый  прокурор.  -  Два  праведника
нашлось и в Содоме, но только, будь я Господом Богом, не стал бы я ради двух
праведников, хотя бы и самых добротных, терпеть этак миллиардов  двести,  по
самому скромному  расчету,  жившей  на  свете  сволочи!  Уж  очень,  знаете,
очевидна несостоятельность такой, с позволения сказать, математики.
     Старый прокурор замолчал, и голова его долго тряслась, а  нижняя  губа,
толстая и бритая, отвисла чуть не до самой груди.
     Молчал и Веригин и смотрел на старого человека внимательно и задумчиво.
     Стало совсем тихо  и  холодно.  Месяц  уже  спрятался,  и  только  одна
бриллиантовая искорка его верхнего рожка блестела во мраке,  зацепившись  за
черный силуэт какой-то страшной трубы.
     Старый прокурор тихонько засмеялся каким-то своим мыслям и потянулся за
бутылкой. Толстая, с короткими пальцами рука поползла  по  мокрой  противной
скатерти, и рядом с нею пополз черный паук - тень.
     - Когда я был еще молод, - заговорил старый прокурор, - и  перед  самым
назначением в товарищи прокурора попалось  мне  такое  дело:  убили  бабу  и
девочку, лет тринадцати, четырнадцати...  Убийство  с  насилием  и  с  целью
грабежа... Жестокое и грязное дело. Ну, приехали мы, как водится, к  ночи...
Почему-то власти всегда приезжают к ночи, заметил я... Ну, приехали, собрали
понятых и пошли.
     Он помолчал, как бы припоминая.
     - Хата,  в  которой  произошло  убийство,  стояла  на  выгоне,  и,  как
оказалось, убитая баба  тайно  торговала  вином...  Приходим...  Уже  темно.
Стражник стоит поодаль от хаты - боится. Входим. Хата  как  хата...  пот