. На столе ярко были освещены книги и тетради, красная ручка
резко торчала из чернильницы; ближе к Паше чернел  силуэт  спинки  стула,  а
возле него все мягко стушевывалось в зеленоватом полусумраке.
     Паша Туманов лежал, тупо и неподвижно уставясь в  одну  точку,  хотя  и
знал, что каждый час дорог. Он лег с отчаяния, когда  убедился,  что  усилия
его в два-три дня пополнить все,  упущенное  за  семь  лет,  ни  к  чему  не
приведут, и теперь не чувствовал силы вновь приняться за долбежку.
     Почему так много, неопределенно  много  было  упущено,  Паша  не  знал.
Отчасти это случилось по  лени,  отчасти  по  обстоятельствам,  от  Паши  не
зависящим, а главным образом оттого,  что  настоящая,  действительная  жизнь
целиком захватывала своими интересами живого Пашу Туманова, а эта жизнь  шла
далеко в стороне от мертвой, неподвижной гимназии.
     Когда Паша окончательно понял истинное положение дела и  убедился,  что
не может обмануть самого себя относительно его  безнадежности,  им  овладело
тупое отчаяние, граничащее с апатией. Он отошел от  стола,  даже  не  закрыв
книги, лег на диван и  чувствовал  всем  существом  своим,  что  он  глубоко
несчастен. Одновременно с чувством жалости к себе у него закипало  и  глухое
озлобление против людей, которых он считал виновными в  своем  несчастье,  -
против директора гимназии и преподавателя  латинского  языка.  Он  ошибался:
причины  его  несчастья  заключались  вовсе  не  в  этих   двух   чиновниках
министерства народного просвещения, не в  их  относительных  достоинствах  и
недостатках,   как   преподавателей,   людей   и   чиновников,   а   в   том
противоестественном положении  вещей,  по  которому  двадцатилетнего  юношу,
жаждущего смысла  и  интереса  в  жизни,  заставляли  зубрить  неинтересные,
лишенные жизненного смысла учебники и,  наоборот,  лишали  того,  чею  он  в
течение всей юности добивался. Тем не менее Паша Туманов именно директора  и
учителя Александровича считал причиною того, что  он  несчастен,  а  завтра,
наверное, будет еще несчастнее.
     Чувство озлобления, тяжелого для его  доброго  и  мягкого  сердца,  все
усиливалось и доходило минутами до  того  безобразного  кошмара,  в  котором
человек с мучительным наслаждением, свойственным только больному  организму,
припоминает какие-нибудь ничтожные  подробности  -  вроде  походки,  голоса,
манеры говорить- человека, кажущегося ему врагом, и находит эти  подробности
до того противными, мерзкими,  что  мысленно  плюет  на  них,  топчет  их  и
издевается над ними.
     Паша стал задыхаться  в  удушливой  атмосфере  своего  озлобления.  Ему
казалось, что даже огонь лампы упал и стал каким-то тяжелым, зловещим: а шум
в ушах превращался то в глухой шепот  за  стеной,  то  в  уныло  доносящуюся
откуда-то издалека тягучую песню ненависти и тоски. Паша понимал,  что  надо
стряхнуть с себя это тягостное состояние, но  тупая  и  вялая  безнадежность
пересиливала  его  волю,  и  он  продолжал  неподвижно  лежать  и   страдать
нравственно и физически.
     У него заболела голова.
     Дверь в комнату тихо и осторожно отворилась: послышался веселый смех  и
другие резкие и отчетливые живые звуки из третьей комнаты, где сидели сестры
Паши и прислуга накрывала на стол, стуча тарелками и бряцая ножами.
     Вошла мать Паши, Анна Ивановна, вдова полковника, живущая на  пенсию  и
на какое-то вспомоществование, откуда-то выдаваемое на воспитание детей. Она
была заморенная,  бессильная  женщина,  с  тихим  голосом,  большим  запасом
бесхарактерной доброты и вялым, преждевременно состарившимся лицом. Она тихо
прошла по комнате, потрогала лоб Паши  теплой  мягкой  рукой  и  села  возле
стола.
     - Пойдем ужинать. Устал?
     Из того, что она села, позвав его ужинать, и по знакомому ему,  немного
жалкому и боязливому выражению спрашивающих глаз Паша понял, что  ей  нужно.
Но так как ему было тяжело лгать, а  правду  сказать  он  не  мог,  то  Паша
промолчал и только кивнул головой на вопрос матери об усталости.
     Анна Ивановна сидела у стола, перебирая пальцами листы книги и  понурив
голову, и грустно думала о том, как дети вообще жестокосердны  и  неспособны
понимать заботы родителей. Ей казалось, что, если бы  Паша  понял,  как  она
страдает и боится за него, он сейчас же начал бы хорошо учиться и вышел бы в
люди.
     А Паша смотрел на нее искоса и думал почти то же: что мать его  жестока
и неспособна понять, как трудно и скучно учиться, и что он,  Паша,  все-таки
прекрасный, добрый мальчик, несмотря на то, что не может выдержать экзамена.
Ему хотелось пожаловаться матери на то, как ему тяжело и  как  злы  учителя,
которые, по его мнению, одни были виноваты в его несчастье, потому что и они
и никто не потерял бы ничего, если бы они поставили ему не единицу, а четыре
или хоть три. Но Паша  чувствовал,  что  мать,  несмотря  на  свою  доброту,
неспособна понять его и не поверит в злобу учителей. А потому  и  к  ней  он
начинал питать смутное озлобление. Он упорно молчал и смотрел на лампу.
     Наконец Анна Ивановна грустно и безнадежно вздохнула и встала.
     - Ну, пойдем ужинать.
     Но Паша знал, что она так не уйдет и что надо солгать.
     - Что же ты, Паша... выдержишь? - с усилием и страхом спросила  наконец
Анна Ивановна.
     Раздражение вспыхнуло в душе Паши до того, что он едва не закричал: "Да
оставьте меня в покое! Почем я знаю!.."
     Но, увидев большие ласковые глаза с выражением тревоги и  любви,  вдруг
почувствовал такую нежность и жалость к ней, что встал, обнял ее за талию и,
краснея в полусумраке, сказал притворно-смелым голосом:
     - Вы-держу! Пойдем, мама, ужинать... моя хорошая...
     И он прижался к ней с чувством безотчетного умиления.
     Анна Ивановна с тревогой,  пытливо  посмотрела  на  него,  вздохнула  и
ненадолго успокоилась.
     За ужином Паша был возбужден и много смеялся, остря  над  сестрами;  но
когда вернулся в свою комнату, разделся и лег,  потушив  лампу,  то  сначала
тревога, а потом и прежнее озлобление вернулись к нему с удвоенной  силой  и
не давали ему спать. Он смотрел в темноту воспаленными  круглыми  глазами  и
чувствовал ненависть ко всему свету и жалость к себе...
     Когда он наконец заснул, ему снились деревья, солнечный свет,  знакомые
лица и много чего-то светлого и радостного.
     Утром Паша Туманов встал очень рано и сейчас же вспомнил, что надо идти
на экзамен. Его обдало холодом, и сердце неприятно и тоскливо сжалось.
     Паша долго и порывисто, то торопясь, то без надобности копаясь, оделся,
умылся и вышел в столовую, где блестел холодный, только что вымытый пол и на
столе, покрытом свежею скатертью с  залежавшимися  складками,  стоял  чистый
шумящий самовар.
     Сестры еще спали, но Анна Ивановна уже сидела за самоваром и улыбнулась
Паше робкой и тревожно-вопросительной улыбкой.
     Паша тоже улыбнулся, но не мог смотреть матери в  глаза  и  уткнулся  в
свой стакан.
     - Поздно уже, Паша, - сказала Анна Ивановна.
     Паша неприятно поморщился.
     - Еще половина девятого, - сказал он.
     - Пока дойдешь... - коротко ответила мать,  ставя  чайник  на  конфорку
самовара.
     Эти простые и обыкновенные слова,  которые  Паша  слышал  каждый  день,
теперь раздражали его.
     - Поспею, - грубо сказал он, - дайте хоть чаю напиться!
     Анна Ивановна робко и огорченно на него посмотрела.
     - Пей, пей... я так... - виновато сказала она.
     Паше было  больно,  что  он  огорчил  грубым  тоном  мать,  и  хотелось
извиниться, но, уступая давлению усиливающейся тревоги, он не извинился,  а,
напротив, насупился и, приняв обиженный вид, встал, взял ранец, вынул оттуда
нужную ему книгу и надел фуражку.
     Анна Ивановна смотрела на него из-за самовара, ожидая, что он подойдет,
как всегда, за поцелуем и крестом, которым она осеняла сына, куда бы  он  ни
шел. Паша видел это, но чувство  озлобления  толкало  его,  и  он  вышел  из
комнаты, не подойдя к матери.
     Паша Туманов быстро шел по  улицам,  по  которым  гремели  ломовики,  с
чувством тяжести и от страха экзамена и от жалости к матери, которую обидел.
Чем ближе он подходил к  гимназии,  тем  больше  замедлял  шаги,  и  наконец
остановился на мосту и  долго  смотрел,  ничего  не  понимая,  как  какой-то
старичок в помятой дворянской фуражке, засучив панталоны, стоял по колени  в
воде и удил  рыбу.  Пара  сапог  с  рыжими  голенищами  торчала  на  гладком
прибрежном песке рядом с коробочкой из-под ваксы для червяков и ведерком для
рыбы.
     Солнце светило ярко, тепло и весело.
     Старичок заметил Пашу и несколько раз взглянул на него,  улыбаясь,  как
старому знакомому. Наконец он тронул фуражку и спросил:
     - На экзамен идете?
     Паша  Туманов  сделал  над  собой  усилие,  чтобы  понять,  о  чем  его
спрашивают, и ответил не скоро:
     - На экзамен.
     Старичок кивнул головой.
     - По латинскому языку? Знаю... У меня сынишка... может, знаете, Василий
Костров, Васька... тоже на экзамен сегодня.
     Паша  Туманов  приподнял  шапку  и  пошел  дальше.  Старичок  пошевелил
неодобрительно  губами  и  потащил  из  воды  серебристую  плотичку.   Потом
посмотрел, прищурясь, на солнце и  опять  закинул  удочку.  Пойманная  рыбка
билась в ведерке и разбрызгивала на песок блестящие капельки воды.
     Паша Туманов шел и думал, что Костров, Васька Костров,  наверное,  тоже
не выдержит экзамена. Кострова он знал: это был высокий худой юноша,  всегда
плохо одетый,  плохо  учившийся  и  вместе  со  своим  приятелем,  Анатолием
Дахневским, юрким полячком, постоянно проводивший время в бильярдных, тайком
от начальства. Оба они играли мастерски и одевались  да  и  кормились  почти
исключительно бильярдной игрой.
     Паша Туманов подумал, что и Дахневский, наверное, не выдержит экзамена,
и ему стало веселее.
     Придя в гимназию, он прошел по чисто подметенному широкому  коридору  в
шестой класс и сейчас же отыскал глазами  Кострова  и  Дахневского,  которые
сидели на подоконнике и разговаривали. Паша подошел к ним.
     - Я ему двадцать очков дам, - спокойно  говорил  Костров  своим  глухим
баском.
     Увидев Пашу Туманова, он подал ему руку и весело спросил:
     - Боитесь? - и добродушно засмеялся.
     Но Паше не стало весело. Ему, против ожидания, показался даже  противен
Костров со своим бесшабашно равнодушным отношением к  собственной  участи  и
вечными разговорами о бильярдной игре.
     Он не выдержал и спросил почему-то не Кострова, а Дахневского:
     - А вы боитесь?
     Тот посмотрел на него с рассеянным удивлением.
     - Нет... что же... - неопределенно  ответил  он  и  снова  обратился  к
Кострову:
     - Видишь ли, у Маслова удар, может быть, и хуже, чем у тебя, да у  него
терпение дьявольское, он измором возьмет... Двадцати ты ему не дашь!..
     - Нет, дам! - уверенно возразил Васька Костров, глядя через Дахневского
на Пашу Туманова и чему-то ухмыляясь. Улыбка у него была  добрая  и  немного
насмешливая.
     - Вы не бойтесь, - сказал он вдруг, - не  выдержим,  так  не  выдержим,
беда невелика!..
     Дахневский внимательно поглядел на Пашу.
     - Охота придавать такое значение! - презрительно пожал он плечами.
     Но Васька Костров отодвинул его рукой и сказал:
     - Оставь... у всякого свои обстоятельства.
     Прибежал  надзиратель,  робкий,   торопливый   человек,   с   седенькой
подстриженной бороденкой, добрым и ничтожным лицом.  Он  быстро  всунулся  в
двери, крикнул: "Господа, на экзамен!.."  -  и  исчез,  торопливо  помахивая
рукой.
     - Ну-с, "господа", - улыбнулся Васька Костров, вставая и потягиваясь, -
пойдем.
     Все толпой вывалили в коридор и пошли на другой конец его,  к  актовому
залу, где происходили экзамены.
     Опять гнетущее чувство страха захватило Пашу Туманова  с  такой  силой,
что колени у него стали дрожать. Без  всякой  надобности  он  остановился  у
столика с водой и стал пить воду, показавшуюся ему удивительно невкусной.
     - Скорее, скорее, господа! - подгонял гимназистов внезапно  появившийся
надзиратель, укоризненно качая головой и торопливо потирая худые пальцы.
     В это время из  дверей  на  другом  конце  коридора  показались  фигуры
экзаменаторов, вышедших из учительской комнаты. На фоне освещенного  окна  и
блестящего пола они  появлялись  одними  темными  силуэтами  с  болтающимися
фалдами вицмундиров. Паша Туманов едва успел войти в  зал  и  занять  первое
попавшееся на глаза свободное место, как они уже вошли, один  за  другим,  и
стали размещаться  вокруг  большого  стола,  покрытого  красным,  с  золотой
бахромой и кистями, сукном.

VI

     Начался экзамен.
     Это был  обыкновенный  экзамен  средне-учебного  заведения,  -  обычай,
которого никак не  могут  совершенно  оставить  даже  люди,  признающие  его
бессмысленность.  Педагоги,  великолепно  знавшие  относительные  знания   и
способности своих учеников, вызывали их к столу, задавали наудачу,  согласно
взятому на счастье билетику, несколько пустячных  вопросов  и  притворялись,
что ставят отметки именно по тому, как  отвечают  ученики,  а  не  по  давно
сложившемуся у них мнению о том или другом ученике, которое было известно не
только одному из них, но и всему педагогическому совету.
     Пока вызывали других, по одному, то с начала, то с конца алфавита, Паша
Туманов, напряженно и  неудобно  усевшись,  тупо  смотрел  на  учителей.  По
временам ему казалось,  что  необходимо  еще  что-то  прочесть,  просмотреть
слабое место; но когда он  судорожно  переворачивал  книгу  и  отыскивал  то
место,  ему  бросались  в  глаза   тысячи   строк,   казавшихся   совершенно
незнакомыми, забытыми, и Паша бессильно  бросал  книгу,  обливаясь  холодным
потом, а через секунду опять искал какое-то местечко.
     Наконец вызвали с конца Ухина, а с начала Кострова.
     - Василий Костров, - довольно тихо прочел директор.
     - Костров Василий, - громко, с расстановкой повторил преподаватель.
     Откуда-то из-за спины Паши Туманова выдвинулась фигура Васьки Кострова,
и он прошел к столу.
     Паша  Туманов  вздрогнул,  встрепенулся  и  замер,   облившись   потом.
Следующим должен был быть он.
     Павел Туманов, сказал голос директора. Туманов  Павел,  так  же  громко
повторил преподаватель.
     Паша Туманов машинально встал, уронил книгу, хотел  поднять,  запутался
и, не  подняв  книги,  деревянными  шахами  пошел  к  столу.  По  дороге  он
столкнулся с возвращавшимся на свое место Васькой Костровым. Тог был красен,
но, ничуть не смущаясь, глядел Паше в  лицо  и  улыбался.  Он  провалился  с
треском.
     Потом  был  период  в  несколько  минут,  когда  Пашу  Туманова  что-то
спрашивали, а он что-то отвечал и чувствовал, что отвечает  чепуху,  и  даже
хуже, чем  мог  бы;  но  он  уже  махнул  рукой,  чувствовал  себя  точно  в
безвоздушном пространстве и валил что  попало,  стараясь  только  остановить
дрожащие коленки. Только под конец мысли у него немного  прояснились,  и  на
вопрос об обороте речи он совершенно правильно ответил:
     - Ablativus absolutus.
     - И это все, что вы знаете, - холодно произнес преподаватель и тут  же,
на глазах Паши Туманова, поставил ему единицу.
     Все упало внутри Паши, и он едва не крикнул: "Не надо!"
     Преподаватель вопросительно посмотрел  на  директора;  директор  махнул
рукой, серьезно взглянул поверх синих очков в лицо Паше Туманову и чуть-чуть
качнул головой.
     - Можете идти, - сказал преподаватель и, не глядя на Пашу, выкликнул: -
Полонский Митрофан.
     Острое  чувство  страшной  злобы  сдавило  Паше  горло.  Он  машинально
повернулся и вышел из зала, стараясь не смотреть на  товарищей,  провожавших
его испуганными взглядами.
     В коридоре он встретил Кострова и Дахневского уже  в  фуражках.  Васька
Костров его остановил.
     - Ну что? - спросил он, ласково глядя на него своими темными глазами.
     Паша Туманов хотел ответить, но у него задрожала нижняя челюсть,  и  он
только махнул рукой.
     - Тэк-с, - сказал Васька Костров.
     Паша Туманов прошел мимо.
     - Послушайте, Туманов! - крикнул ему Васька Костров.
     Паша остановился.
     - Если увидите моего pater'a {Отца (лат.)}, - он там у моста рыбу удит,
- так скажите ему, что...
     Васька Костров не договорил и махнул рукой,  копируя  Пашу,  но  придал
этому жесту комический оттенок и засмеялся.
     Дахневский засмеялся тоже.
     - А вы сами... что же? спросил Паша.
     - А мы с горя пойдем на бильярде партийку  сыграем,  -  ответил  Васька
Костров, улыбаясь, и ушел.
     Паша Туманов отыскал фуражку, вспомнил, что оставил в  зале  книгу,  но
махнул рукой и вышел на улицу.

VII

     Яркий солнечный свет и грохот мостовой, смешанный с живыми  голосами  и
неистовым чириканьем воробьев, ошеломили его и как будто  ободрили.  Но  это
был обман: сейчас же безнадежное горе охватило его и сжало с новой силой; он
сам себе показался точно неживым, маленьким и ничтожным; сгорбился и пошел в
тени под заборами.  Ему  казалось,  что  все  по  его  лицу  видят,  что  он
провалился.
     Он вышел на мост и сейчас же увидал старика Кострова.
     Костров сидел на берегу и натягивал за ушки рыжий сапог, высоко  подняв
ногу и глядя на мост. Он заметил Пашу и весело кивнул ему головой.
     Паша Туманов  остановился  и,  глядя  вниз,  злорадно  произнес,  точно
вымещая на нем свое горе:
     - Вася провалился.
     Старик  быстро  опустил  ногу  на  песок,  подумал  и   вдруг   залился
дребезжащим смехом, скривившим его большой беззубый рот. Паша Туманов глядел
на него с удивлением.
     - Вот, говорил же ему, - с веселой досадой сказал Костров,  -  говорил:
провалишься ты со  своим  бильярдом!..  Так  провалился?  -  с  любопытством
переспросил он.
     - Провалился, - подтвердил Паша и зачем-то  сошел  с  моста  на  берег.
Заглянул в ведерко; там бились пять плотичек и бойкий красноперый окунек.
     - Мало клюет, - пояснил Костров. - И с треском провалился?
     - С треском.
     - Ну вот...  -  утвердительно  проговорил  Костров.  Он  обвернул  ногу
портянкой, заворотил штанину и стал надевать другой сапог.
     - Ну, а вы? - спросил он. Паша густо покраснел.
     - Тоже? Гм...
     Костров встал, взял ведерко, поднял удочку и сказал:
     - Пойдемте... Вам куда?
     Паше надо было идти прямо, но он почему-то не мог отстать от  Кострова.
Ему было легче в присутствии этого взрослого человека, так  легко  и  просто
относившегося к такому важному делу, которое  сердило,  волновало  и  мучило
всех других людей. Поэтому Паша Туманов ответил:
     - Я с вами пройдусь.
     - Идем, - согласился Костров, снял шапку, поглядел вдоль реки, рябившей
золотом на солнце, погладил лысину, опять надел шапку и повторил:
     - Ну идемте...
     Они пошли вдоль реки по мелкому влажному песку,  по  которому  валялись
мелкие  круглячки  и  осколки  ракушек,  спутанных   свежими   и   засохшими
водорослями. По временам попадались старые лодки, грузно насевшие  на  берег
своими  черными  кормами.  Сверху  по  реке  валил  пароход,  и   дым   его,
белоснежно-белый на солнце, только  чуть-чуть  отклонялся  в  сторону.  Было
тихо, светло и тепло. Волны, мелкие и прозрачные, тихо всползали  на  смытый
песок и слабо всплескивали. В ведерке Кострова изредка плескалась  пойманная
рыбка.
     Паша Туманов смотрел на реку и чувствовал, что все это лишено  жизни  и
очень тесно, а свет солнца казался ему тусклым и  тяжелым.  Костров  находил
иначе: он сладко прищуренными глазами  вглядывался  вверх  по  реке,  иногда
прикладывая ладонь щитком над глазами, следил за пароходом, сбрасывал  ногою
мелкие камешки в воду и, блаженно улыбаясь, наблюдал, как дробится  алмазная
струйка, разбегающаяся по отмели. Вздыхал он легко  и  привольно  и  наконец
проговорил:
     - Благодать!
     Паша промолчал. Костров поглядел на него с сожалением.
     - Хорошо, говорю! - повторил он. - Ишь, ласточк