и-то как... ишь,  ишь!..
А вы чего такой хмурый?
     Пашу Туманова взяло зло: ему показалось, что старик дразнит его, а  сам
все отлично понимает. Он опять промолчал.
     Костров вздохнул и широко улыбнулся.
     - Это что "екзамен" свой не выдержали? Плюньте-ка на это дело!
     Паша Туманов посмотрел на него со злостью.
     - Что же вы сердитесь? - добродушно спросил Костров.
     - Я не сержусь, - пробормотал Паша.
     - Нет? А мне показалось, что вы обиделись... А что я говорю -  плюньте,
так это я верно говорю. Ну не выдержали вы экзамена... Васька  мой  тоже  не
выдержал? Ну да... А ведь он, наверное, и в ус не дует. Вы его видели?
     -  Он  пошел  на  бильярде  играть,  -  сказал  Паша.   Костров   точно
обрадовался.
     - Ну вот... А чего? Оттого, что ему - наплевать!
     - Как же на это можно наплевать? - возразил Паша, глядя себе под ноги.
     -  А  что?  Оно,  конечно,  получить  свидетельство   там,   на   место
поступить... это хорошо... А только не в этом сила...
     - А в чем?
     - Вы думаете, мой Васька гимназии не мог бы кончить? Дудки-с!  Не  одну
эту паршивую гимназию  вашу,  а  сто  таких  гимназий  кончил  бы,  если  бы
захотел...  И  вы  бы  кончили.  У  меня  есть  приятель  один...  маленький
человечек, как и я сам, да еще и кривенький... Так он мне рассказывал  мы  с
ним рыбу удим вместе часто - про эту вашу  гимназию  и  университет  этот...
Взвинтов его фамилия. Так  вот  этот  Взвинтов  -  он  репетиторствует  -  и
говорит, что самые естественные болваны лучше всех и учатся...  так  уж  это
дело, видно, поставлено! Да я все  по  себе  знаю:  я  ведь  тоже  учился  и
вылетел... Много ли ума нужно, чтобы  латинские  спряжения  да  геометрию  с
историей вызубрить? Сиди да зубри... сиди да зубри  только  и  всего.  И  не
нужно это никому, а так только, чтобы местечко похлебнее потом  добыть.  Так
ведь это как кому: иному ничего, кроме местечка, не нужно, ну тот и  зубрит,
и старается... а иному вот эта река там, да воздух, - тому  какое  зубрение?
Тот и не зубрит. А разве хуже  он  оттого,  что  ради  теплого  местечка  не
старается? Так-то... да.
     Костров прищурился, поглядел по реке и остановился.
     - Ну вот мы и расстанемся... мне сюда в переулочек.
     Паша Туманов молча протянул ему руку.
     - Да, молодой  человек,  напрасно  вы  так...  Ну  провалились...  оно,
конечно, неприятно, но ни хуже вы от этого не стали, ни лучше... такой,  как
были, таким и остались. Право!.. Так-то. Ваське бильярд, мне река да  рыбка,
вам... еще там что-нибудь. Мы зубрить не можем, а все-таки мы люди ничуть не
хуже других и такие  же  дети  Создателя  нашего.  Каждому  свое...  Ну,  до
свидания... Ласточки-то, ласточки... ишь!..
     Костров засмеялся, приподнял картуз и поплелся вверх по  берегу,  между
полуразвалившимися  заборами  слободки,  к  маленьким  деревянным  домишкам,
грязно и бестолково рассыпанным по берегу.
     Паша Туманов остался один.
     Он долго смотрел на воду и думал о том, что сказал Костров, и  хотя  не
мог понять его  слов  в  том  глубоком  смысле,  который  вкладывал  в  свои
спутанные речи старый рыболов, но ему все-таки стало легче. И сейчас же свод
неба раздвинулся, вода стала прозрачнее и плескала звучнее,  струйки  весело
зазвенели и заговорили на гладком песке,  солнце  стало  ярче  и  теплее,  и
послышалось много новых звуков, живых и  смелых,  которые  он  до  этого  не
замечал.
     Послышались  голоса  рабочих  с   барок,   звучно   перекликавшихся   и
переругивавшихся незлобно и весело; засвистал бойко и беззаботно  пароходик;
волна набежала  на  берег  и  отхлынула,  радостно  захлебнувшись;  ласточки
зачивикали, плавая в море воздуха, света и голубого простора.
     Паша Туманов смотрел на все широко открытыми глазами  и  не  верил  сам
себе: неужели он, на самом деле, мог так огорчиться  из-за  единицы?  Ну  не
выдержал... что ж из этого? Ведь он все такой же Паша Туманов,  как  и  был:
так же видит, так же слышит и чувствует... так же любит мать и  сестер  и...
хоть и ненавидит директора того, как его... но черт с ним! Стоят  они  того,
чтобы здоровый, веселый Паша Туманов мучился?

VIII

     Но такое настроение продолжалось недолго; оно скоро сменилось  чувством
неловкости,  которую  Паша  Туманов  старался  сначала  объяснить  тем,  что
все-таки неприятно сказать матери не то, что она ожидает.
     Впрочем, это ничего. Он перескажет ей слово в  слово  то,  что  говорил
Костров... этот славный  старик...  философ.  Расскажет  о  том,  как  легко
относятся  к  своему  провалу  Васька  Костров  и  Дахневский.   Какой   все
симпатичный народ! Надо с ними подружиться...
     Но чем ближе подходил Паша Туманов  к  дому,  тем  он  чувствовал  себя
тревожнее и тяжелее. А когда он вошел во двор, то сердце его опять  упало  и
колени задрожали, как на экзамене.
     Сестры сидели в палисаднике. Старшая, Зина, варила варенье, а  младшая,
Лидочка, читала книгу и жевала длинный хвостик морковки.
     - Пашка пришел! - сказала она, увидев брата, и сейчас же бросила  книгу
и подошла к нему с любопытством в веселых, смеющихся глазах.
     Зина подошла тоже, держа в руке ложку с вареньем.
     У обеих были добрые, веселые лица, но Паша знал, что они  должны  стать
злыми и хмурыми, когда узнают правду.
     - Что так скоро? Выдержал? - наперебой спрашивали сестры.
     Все, что говорил Костров, бессильно мелькнуло в Пашиной  голове,  и  он
невольно, неожиданно для самого себя, выпалил:
     - Выдержал... Где мама?
     - Молодец, на тебе ложку варенья за это! - сказала Зина.
     Лидочка запрыгала на месте и захлопала в ладоши.
     Паша Туманов, притворяясь  веселым  и  радостно  возбужденным,  облизал
ложку, но совсем не заметил, какое в ней было варенье.
     - Где мама? - повторил он.
     - В церковь ушла... сейчас придет, уже отзвонили, - сказала Лидочка.
     - Что тебе попалось?
     - Так... пустяки. Я пойду отнесу книгу, -  сказал  Паша,  забывая,  что
книги с ним нет.
     - Да ты от радости обалдел! - сказала Зина, смеясь.
     Паша покраснел и смутился.
     - Тьфу! Забыл книгу. Ну пойду умоюсь... устал.
     - Семиклассник! - шутливо прокричала Лидочка ему вслед.
     Паша тоскливо улыбнулся и поторопился уйти.
     Теперь он уже понимал, что нечего  и  думать  сказать  матери  то,  что
говорил Костров. Он сам удивился, какими глупыми показались ему его мысли на
берегу. Костров - старый  пьяница-нищий  в  рыжих  сапогах,  два  бильярдных
завсегдатая,  его  сын  и  Дахневский...  Паша  теперь  не  мог  даже   себе
представить, как это он обратил внимание на глупости какого-то пьяницы.
     Разумеется, этот сброд ничего не потеряет от того, что не будет у  него
диплома; другое дело Паша Туманов!
     В комнате Паши было темно  и  грязно;  кровать  валялась  неприбранная;
книги были разбросаны по полу и выглядели  как-то  жалко  и  печально.  Паша
стоял посреди комнаты  и  думал  о  том  безвыходном  положении,  в  которое
запутала его ложь сестрам, и о том, что не стоит жить.
     В голове его мелькали планы один  фантастичнее  другого  и  разбивались
вдребезги, бесследно исчезали, доходя до одного пункта: мысли о матери. Паша
Туманов мало-помалу примирялся со  всеми  неприятностями  от  невыдержанного
экзамена, но мысль о том, как он скажет матери и увидит на ее лице выражение
ему знакомого бессильного отчаяния и укора,  наполняла  его  душу  ужасом  и
холодом. Паша не понимал, что счастье  его  не  в  дипломе,  а  в  искреннем
общении с самым близким для него человеком в мире - с матерью, в том,  чтобы
любить ее и заботиться о том, чтобы она была  счастлива,  имея  здорового  и
счастливого сына. Не понимал он этого потому, что и все вокруг  не  понимали
этого, а думали, что счастье и прямые обязанности человека заключаются не  в
том, чтобы быть хорошим и свободным  человеком,  а  в  том,  чтобы  получить
диплом и с ним право получать больше денег. А так как мать Паши  думала  так
же, как и все, то, вместо того чтобы утешить дорогого ей, любимого сына, она
должна была плакать и мучить  его  больше  всех.  И  Паша  Туманов,  готовый
перенести насмешки и выговоры от всех, при одной мысли о  слезах  и  упреках
матери падал духом, потому что она была ближе и важнее  для  него,  чем  все
остальные, вместе взятые.
     И отсюда у него явилась мысль, что жить нельзя.
     Если бы Паша Туманов обладал сильным характером, то он сейчас  же  убил
бы себя. Но он боялся не только смерти, но и всякого  решительною  конца.  А
потому, хотя он и знал, что экзамен действительно  не  выдержан  и  он,  как
"второгодник", выгнан из гимназии, но мысль  о  том,  что  все  бесповоротно
кончено, не вязалась у него в голове.
     У него мелькнула мысль пойти и упросить  директора  о  переводе  его  в
седьмой класс. Паша Туманов не допускал, чтобы  его  нельзя  было  упросить,
чтобы у человека, живою человека, которому никто ничего не сделает  дурного,
если он переведет Пашу, хватило бы бесцельной жестокости, в  угоду  правилу,
форме, не сделать этого и испортить ему жизнь. Паша рассуждал так:
     Ну пусть я учился скверно,  но  ведь  в  сущности  никому,  кроме  меня
самого, мамы, Зины и Лиды, нет никакого дела до того, перешел ли я! А мне  и
маме, Зине и Лиде это очень, неизмеримо важно! Значит,  всякий  мало-мальски
не злой человек должен понять и перевести меня.
     Паше показалось это вполне ясно и правильно. Он решил идти к  директору
сейчас же, пока не пришла мать.
     Паша Туманов сообразил, что если он пройдет мимо сестер, не  дождавшись
матери, то они сразу угадают правду; поэтому  он  решил  вылезти  в  окно  и
перебраться через забор.
     Паша выбросил в окно шинель и шапку и осторожно стал отворять его шире,
чтобы пролезть самому. В обыкновенное время он отворял это  окно  смело,  со
стуком, и никто не обращал на это внимание,  но  теперь  ему  казалось,  что
стоит только скрипнуть, и все сейчас же сбегутся к нему. Пашу бросало в  жар
и в холод. Для того чтобы вылезти в окно, он потратил минут пять.
     Когда он очутился уже на улице, то услышал со двора голос Лидочки:
     - Мама, Паша пришел... выдержал! - И почувствовал, что  все  кончено  и
возврата нет. Это и оглушило его, и придало решимости. Он тихо, на  цыпочках
побежал по переулку, пригибая голову, хотя забор был гораздо выше его.

IX

     Когда Паша Туманов опять пришел в гимназию, экзамен уже окончился в  их
классе и начался в другом. Директор был занят. Паша Туманов заглянул  сквозь
стеклянные двери в зале и увидел тот  же  красный  стол  и  знакомые  фигуры
учителей. Преподавателя латинского языка, Александровича, поставившего  Паше
единицу, там не было. Паша сообразил, что он сидит в учительской комнате,  и
решил попробовать переговорить раньше с преподавателем.
     Он прошел к учительской и с бьющимся сердцем и горящими щеками попросил
проходившего учителя чистописания вызвать к нему Александра Ивановича.
     - Зачем вам? - спросил надзиратель, но так как ему  ровно  никакого  до
этого дела не было,  то,  не  дожидаясь  ответа,  он  широко  раскрыл  двери
учительской и громко позвал:
     - Александр Иванович!
     Сквозь открытую дверь Паша  увидел  два  больших  окна,  угол  стола  и
голубые полосы табачного дыма, в котором, как  в  тумане,  двигались  чьи-то
синеватые силуэты. Из облаков дыма выдвинулась маленькая деревянная  фигурка
Александровича, с острой бородкой и длинными прямыми волосами. Он подошел  к
двери и выглянул.
     - Вот... к вам, - сказал учитель чистописания и ушел.
     Александрович посмотрел на Пашу Туманова холодными оловянными  глазками
и вышел в коридор.
     - Что вам? - спросил он, закладывая руки под фалды мундира.
     - Александр Иванович, вы мне поставили единицу, а я на второй год, и...
меня исключат...
     Паша  говорил  заикаясь,  но  притворялся  улыбающимся.   Александрович
смотрел куда-то мимо него неподвижными, апатичными  глазами,  a  когда  Паша
кончил, то тягучим  тоном,  с  наслаждением,  отбивая  слоги  и  ударения  и
покачиваясь с носков на каблуки и обратно, заговорил:
     - Вы не мальчик и знаете, к чему приводит лень.  Вам  это  должно  быть
известно еще из прописей. Сколько вы заслужили, столько я и поставил.  Совет
согласился с моим определением ваших успехов... Надо было учиться!
     Александрович взглянул Паше в лицо и поворотился к двери.
     - Александр Иванович! - звенящим голосом воскликнул Паша.
     - Нет, нет... - решительно ответил Александрович и плотно притворил  за
собой дверь.
     Паша Туманов заскрежетал от злобы. Он с  наслаждением  бросился  бы  на
учителя, но вместо того нерешительно отошел  к  окну  и  тупо  уставился  на
улицу.
     К  нему  подошел  надзиратель,  тот  самый  торопливый,  напуганный   и
смиренный человечек, который вел их сегодня на экзамен.
     - Вы не выдержали, Туманов? - спросил он.
     - Нет, - сдавленным голосом ответил  Паша.  Надзиратель  уныло  покачал
головой и вздохнул.
     - Какая неприятность Анне Ивановне, - сказал он. -  Что  же  вы  теперь
думаете делать? - спросил он с соболезнованием.
     - Буду просить директора, - ответил Паша Туманов,  вопросительно  глядя
на надзирателя.
     - Вряд ли... А все-таки попробуйте...  Да  вот  они  идут!  -  прибавил
надзиратель шепотом, застегивая вицмундир.
     Из дверей экзаменационного зала вышли толпой учителя, и опять  на  фоне
освещенного  окна  видны  были  только   безличные   синеватые   силуэты   с
болтающимися фалдами вицмундиров.  Впереди  всех  шел  с  журналом  в  руках
директор Владимир Степанович Вознесенский, высокий, плотный человек в  синих
очках, с большой бородой и прядью волос на лбу.
     Он увидел Пашу Туманова и подошел прямо к нему.
     - Вы будете исключены, - сказал он, глядя через Пашу.
     Он был очень добрый человек, и глаза у него  были  добрые,  но  он  был
большой формалист, а глаза его скрывались за синими очками.
     Паша Туманов прекрасно знал, что он будет  исключен,  но  все-таки  при
этих спокойных словах человека, которого он пришел просить и который говорил
об его исключении, как о самом решенном деле, его обдало холодом.
     - Владимир Степанович, - произнес  он  таким  звенящим  голосом,  каким
говорил с преподавателем. Директор притворялся, что не слышит.
     - Мы дадим вам свидетельство об окончании шести классов, но  без  права
перехода в седьмой... Надо было учиться! - добавил директор.
     - Я буду учиться, - как маленький, дрожащими нотками сказал Паша.
     - Теперь уже поздно, - спокойно ответил директор,  уволивший  на  своем
веку  много  мальчиков,  -  надо  было   раньше   думать   о   последствиях!
Увольнительное свидетельство...
     - Владимир Степанович, мама... - замирая, прошептал Паша Туманов.
     - ...вы получите в канцелярии, -  поморщившись,  договорил  директор  и
пошел дальше.
     Паша пошел за ним.
     Когда он подошел к директору, то думал в  трех  словах  рассказать  ему
свое безвыходное положение и убедить его. Паша думал, что будет иметь дело с
сердцем директора, но доступ к нему был загроможден массой условных  понятий
о долге и обязанностях педагога и директора. Поэтому слова  не  выходили  из
уст Паши, и он только мог прошептать, чувствуя уже на глазах слезы бессилия:
     - Вла...димир Степанович...
     Директор, доброму сердцу которого  все-таки,  несмотря  на  долголетнюю
привычку, было больно, но который не  допускал  и  мысли  об  удовлетворении
"незаконной" просьбы мальчика, нашел выход из неприятного положения  в  том,
что притворялся опять, будто не слышит, и поспешил войти в учительскую.
     Паша остался в коридоре один,  со  стиснутыми  зубами  и  полными  слез
глазами, в которых расплывались силуэты  двух  вешалок,  стоявших  по  бокам
учительской, и подходящего к нему с жалким, соболезнующим лицом надзирателя.
     Паша Туманов вдруг весь наполнился страшной злобой  и,  чтобы  избежать
разговора с надзирателем, бесплодные соболезнования которого, он чувствовал,
только усилили бы злобу и горе, быстро пошел по коридору,  схватил  шапку  и
шинель и вышел на улицу с неизвестно в какой момент явившейся, но твердой  и
вполне определенной идеей мести людям, которые не обращают внимания  на  его
просьбы и слезы.
     А директор был расстроен неприятной историей до того, что в первый  раз
за свою службу посетовал на гимназические правила и ушел к себе на  квартиру
сильно не в духе.
     На углу главной улицы города, где стояло  здание  гимназии,  только  на
противоположном  конце  ее,  заканчивающемся  площадью,  находился   большой
оружейный магазин. На двух высоких с толстыми стеклами окнах были выставлены
горки, уставленные ружьями всех систем, а на  подоконниках,  красиво  обитых
зеленым  сукном,  лежали  симметрично  разложенные  пистолеты,   револьверы,
охотничьи ножи и ящики с патронами. Все  эти  орудия  убийства,  продаваемые
открыто, были новенькие и аккуратно блестели своими  гладкими  полированными
частями. Тут же постоянно выставлялись  чучела  зверей  и  птиц  в  мертвых,
неестественных положениях. Они скалили зубы  на  проходящих  людей,  которые
останавливались смотреть  на  их  тусклые  стеклянные  глаза  и  восхищались
искусством тех, кто убил этих животных и потом постарался придать им  жизнь,
выгнув их спины и оскалив их пожелтевшие мертвые челюсти.
     Гимназисты, возвращаясь из гимназии, постоянно толпой останавливались у
этих окон и мечтали об оружии и охотах, никогда ими вблизи не  виданных,  но
казавшихся особенно заманчивыми, потому что оружие было изящно и блестело, а
звери и птицы красиво изгибались блестящими шкурками и пестрыми перьями.
     Паша Туманов тоже подолгу, случалось, простаивал у окон  и  с  чувством
неопределенной зависти осматривал ружья и пистолеты. У него была здесь  своя
заветная легкая двустволка, о которой он давно уже мечтал и для приобретения
которой давно копил деньги. Двустволка стоила двадцать пять рублей,  а  Наша
Туманов скопил только двенадцать. Он всегда, подходя к магазину,  тревожился
об ее участи и успокаивался только тогда, когда  двустволка,  никем  еще  не
купленная, оказывалась на своем месте.
     Паша Туманов направился прямо к  магазину  и  остановился  перед  окном
против облюбованного ружья. И,  несмотря  на  тяжелое  настроение  духа,  он
все-таки ощутил  радостное  чувство,  увидев  его  гладкое,  ровное  дуло  и
красивой формы крючковатые курки. Но  он  сейчас  же  поймал  себя  на  этом
чувстве, и ему стало стыдно, что, решаясь на  такое  дело,  он  интересуется
двустволкой.
     "Все равно... - подумал он, - купить ее не придется..."
     Чувство грусти сжало его сердце.
     Паша Туманов встряхнулся и,  преувеличенно  сморщив  брови,  решительно
толкнул дверь и вошел в магазин.
     Там были только приказчик и  кассирша.  Приказчика  Паша  знал  хорошо,
потому  что  часто  видел  его  через  окно,  когда  тот   протирал   замшей
выставленное оружие. Кассиршу же видел в  первый  раз.  Ему  стало  неловко.
Чтобы затушевать эту  неловкость,  Паша  опять-таки  преувеличенно  развязно
подошел к прилавку. Приказчик серьезно  и,  как  показалось  Паше  Туманову,
недоверчиво посмотрел на него поверх очков.
     - Что вам угодно? - спросил он.
     У Паши мелькнула мысль, что ему, как гимназисту, не продадут оружия,  и
он побледнел.
     - Мне нужен пистолет, - сказал Паша напряженным голосом.
     Приказчик молча повернулся к полкам.
     Тут у Паши Туманова очень ясно и просто явилось соображение, что, кроме
директора, надо убить и учителя латинского  языка,  а  потому  лучше  купить
револьвер, чем пистолет.
     "К тому же может выйти осечка, -  весьма  спокойно  и  резонно  подумал
Паша, - и тогда будет очень смешно".
     Он вспыхнул, представил себе, что было бы,  если  бы  вышла  осечка,  и
торопливо поправился:
     - Или нет,  лучше  покажите  револьвер!  Приказчик  так  ж