ки  не  станут
непереносимы и Ты не насладишься возможной мерой мучений,  а  я  разумный  и
свободный человек,  воли  которого  даже  и  Тебе  не  сковать,  могу  одним
движением вырвать жертву и разом оборвать Твою нелепую и злую  потеху.  Быть
может, расчеты, недоступные  уму  человеческому,  руководят  Тобою...  может
быть! Но я не знаю и не признаю их!" - жизнь жестока, следовательно,  жесток
и бог, если, конечно, он существует.
     Сама  смерть  у  Арцыбашева  предстает   перед   нами,   как   правило,
отвратительной.  Такова,  например,  смерть  Зарудина,  когда  Арцыбашев  не
стесняясь, говорит о том, что мозги его  были  размазаны  на  стенках  и  на
потолке. Такова  смерть  Краузе,  превратившая  его  из  молодого  красивого
офицера в нечто уродливое и ужасающее.
     Тема любви в творчестве Арцыбашева, впрочем, как и в  творчестве  почти
любого писателя, является одной из главных. Однако раскрывает  он  эту  тему
очень оригинально, не  так,  как  другие  авторы.  Характерной  особенностью
описываемой Арцыбашевым любви является ее  приземленность,  то  есть,  иными
словами, он пишет о плотской любви. Мечтая о героине, герой думает, в первую
очередь, о ее теле.
     Любовь, по мнению Арцыбашева, это единство женского и мужского  начала,
и объясняет ее он не психологическими причинами, не тонким единством душ,  а
чисто физиологическими причинами. Арцыбашев отвергает  миф  о  платонической
любви.
     Арцыбашев, говоря о женщине,  считает,  что  ее  задача,  как  женщины,
заключается в том, чтобы приносить удовольствие  мужчине.  Притом,  женщина,
принесшая  это  удовольствие,  не  должна  стыдиться.  В  этом  нет   ничего
постыдного, это вполне естественно.
     Женщины в романах Арцыбашева изображены с особым мастерством. Арцыбашев
видит в каждой из них в первую очередь женщину,  то  есть  заостряет  особое
внимание на женственности и красоте. В  каждой  женщине  он  пытается  найти
что-то  оригинально-красивое,  то,  чего  нет  в  других,  и   это   придает
арцыбашевским  женщинам  особую   привлекательность.   Арцыбашев   описывает
множество различных типов женщин, однако большинство из его героинь наивны и
невинны. Но, на  страницах  произведения  большинство  из  них  теряют  свою
невинность. И,  что  особенно  важно,  Арцыбашев  не  изображает  потерю  их
невинности, как некое грехопадение. Следовательно, эти  женщины  не  кажутся
читателю морально опустившимися, ни одна из них не теряет ни достоинства, ни
чести, ни тех лучших душевных качеств, которыми она обладала.
     Еще  одно  важное  качество,  которым,  по  мнению  Арцыбашева,  должна
обладать любовь, это свобода: любовь не  должна  быть  связана  ничем  -  ни
насилием, ни деньгами, ни моралистическими предрассудками,  ни  официальными
узами.
     Любовь,   совершаемая    под    воздействием    насилия,    приобретает
противоестественный характер, и поэтому является неприемлемой. То  же  самое
можно сказать и о любви за деньги - о проституции. Однако, несмотря на  это,
Арцыбашев, хотя и не поощряет проституцию,  но  говорит  о  ней  без  явного
отвращения,  В  рассказе  "Бунт",   главной   героиней   которого   является
проститутка,   разворачивается   сюжет,   почти   в   точности   повторяющий
"Воскресение"  Толстого.  Однако,  если  в  "Воскресении"  автор  говорит  о
недопустимости проституции, приравнивая ее к тяжелейшим грехам человечества,
то Арцыбашев в "Бунте" вполне приемлет проституцию, считая  ее,  хотя  и  не
вполне нормальным, но все же способом добычи денег.  Проститутка  никому  не
причиняет  вреда,  хотя  и  считается  антисоциальным  элементом.  Говоря  о
проституции, Арцыбашев также мягко намекает на то,  что  те,  кто  ходит  по
борделям, в сущности, ни чем не лучше самих проституток, а по борделям ходят
почти все, у кого хватает на это денег. В это же самое время общество  резко
осуждает проститутку, считая ее занятие недостойным человека.  Но,  не  будь
тех, кто ходит к проституткам, не было бы и самих проституток. Спрос создает
предложение.
     Другое произведение, раскрывающее тему любви, рассказ "Жена", посвящено
проблеме брака.  Арцыбашев  не  приемлет  брака,  считая  его  непреодолимой
помехой  любви.  Во-первых,  брак  служит  основной   причиной   того,   что
взаимоотношения  двух  любящих  друг  друга  людей  из-за  совместной  жизни
становятся предельно  приземленными.  И  любовь,  сильное  высокое  чувство,
теряет свой смысл и перестает быть любовью.
     Но,  наиболее  важным  недостатком  брака  Арцыбашев   считает   полное
отсутствие свободы у обоих партнеров. Любовь, считает Арцыбашев, должна быть
свободной, а там, где нет свободы, нет и любви.  Партнеры  в  браке  связаны
крепкими гражданскими, социальными и религиозными узами.  Таким  образом,  в
браке утрачивается само понятие любви. Если брак  не  имеет  смысла,  то  не
имеет смысл и целомудрие. Арцыбашев отвергает  этот  предрассудок,  как  для
мужчины, так и для женщины. Он связывает понятие о целомудрии с понятием,  о
ревности - и у того, и у другого  один  корень:  инстинкт  собственничества.
Ревнующий мужчина относится к женщине, как к своей  собственной  вещи,  что,
само  собой,  неприемлемо.  Ревность,  таким  образом,  не  что  иное,   как
малодушие.  Следует  заметить,  что  Арцыбашев,  изображая  любовь  в  столь
неприглядном на первый взгляд виде, раскрывая порой довольно сокровенные  ее
аспекты, не опошляет  и  уж  тем  более  не  отрицает  само  понятие  любви.
Арцыбашев считает любовь высоким и сильным чувством, он пытается разобраться
в этом чувстве, проникнуть в самую его суть, отыскать корни.  И  он  находит
эти корни: как и счастье, любовь находится в самом любящем и не  зависит  от
внешних факторов. Любовь зарождается не в небесах, а внутри самого человека.






    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Подпрапорщик Гололобов


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


                                      И псу живому лучше, чем мертвому льву.
                                                            Екклезиаст, 9, 4

I

     Молодой  доктор  Владимир  Иванович  Солодовников  вышел  пройтись   по
бульвару, что делал каждый день, если в это время, то есть около семи  часов
вечера, не был занят у больных. На бульваре он всегда  встречал  кого-нибудь
из своих знакомых и, пройдя с ними весь бульвар из конца в конец, шел в клуб
читать газеты и играть на биллиарде.
     Но на этот раз погода была дурная: небо  с  утра  затянулось  сплошными
серыми тучами; было ветрено и сыро, а потому на  бульваре  не  было  никого,
кроме неподвижного постового городового.
     Пройдя до конца бульвара, Солодовников  повернул  назад  и  решил  идти
прямо в клуб.
     Навстречу ему шел человек, и  Владимир  Иванович  узнал  в  нем  своего
знакомого пехотного подпрапорщика Гололобова. Подпрапорщик шел, как  всегда,
щеголеватою быстрою походкою, бодро выступая лакированными сапогами,  высоко
подняв сильно подложенные ватой плечи и грудь и мужественно шагая по лужам.
     - Здравствуйте,  воин,  -  сказал  Владимир  Иванович,  поравнявшись  с
подпрапорщиком.
     Гололобов вежливо поклонился, дотронувшись пальцами до своей  маленькой
фуражки.
     - Вы куда же стремитесь? - спросил Владимир Иванович только  для  того,
чтобы не молчать.
     - Домой, - так же вежливо ответил подпрапорщик.
     А... - сказал Владимир Иванович.
     Подпрапорщик Гололобов  стоял  против  него  и  учтиво  ждал.  Владимир
Иванович решительно не знал, что ему сказать. Он  знал  подпрапорщика  очень
мало, встречался с ним редко, а когда и встречался, то не говорил ни  слова,
кроме "здравствуйте" и "прощайте". Несмотря  на  это,  он  почему-то  считал
подпрапорщика глупым и неразвитым,  и  в  другое  время,  будь  на  бульваре
кто-либо  другой  из  знакомых,  Владимир  Иванович   не   обратил   бы   на
подпрапорщика никакого внимания.
     - Ну, путь добрый! - ласково-пренебрежительно,  как  говорят  с  людьми
несравненно ниже стоящими, когда  из  чувства  собственного  достоинства  не
хотят показать им свое настоящее к ним отношение, сказал Владимир Иванович и
подал подпрапорщику руку.
     Гололобов пожал протянутую ладонь, опять дотронулся до  козырька  своей
фуражки и  пошел  дальше,  все  так  же  щеголевато  выступая  лакированными
сапогами.
     Владимир Иванович пошел в клуб, сыграл три партии на биллиарде,  причем
из трех выигранных бутылок пива выпил больше половины; прошел в  библиотеку,
где с одинаковым вниманием и интересом прочел обе газеты, одну  либеральную,
другую  консервативную;  поболтал  с  двумя   знакомыми   дамами   и   тремя
чиновниками, которых считал глупыми, смешными и отсталыми именно потому, что
они были чиновниками; потом закусил у буфета и выпил четыре рюмки водки.  От
всего этого ему стало скучно, и около десяти часов вечера он пошел домой.
     Ветер упал, но зато с неба моросил мелкий,  холодный  и  частый  дождь.
Лужи расплылись, и уже нельзя было их обходить. Приподняв плечи и  воротник,
аккуратно подвернув концы брюк, Владимир Иванович быстро пошел по бульвару и
скоро повернул в улицу, на которой жил.
     В третьем доме от угла, за подъездом  булочной,  ярко  освещенное  окно
бросало в темноту полосу неподвижного света, в которой мелькали капли дождя.
Владимир Иванович  машинально  припомнил,  что  именно  в  этом  доме  живет
встретившийся ему сегодня подпрапорщик Гололобов.
     Поравнявшись с окном, Владимир Иванович заглянул в него и увидел самого
подпрапорщика,  который  совершенно  неподвижно  сидел  прямо  против  окна,
опустив голову. Владимиру Ивановичу от скуки и оттого, что  так  недавно  он
виделся и даже говорил с подпрапорщиком, пришла фантазия попугать его, и  он
стукнул в окно концом своей палки.
     Подпрапорщик Гололобов быстро поднял голову. Лампа освещала его прямо в
лицо и очень ярко. Владимир Иванович только теперь  как  следует  рассмотрел
его. Очевидно, подпрапорщик был еще очень молод, почти мальчик, ни усов,  ни
бороды у него не было. Одутловатое книзу, сплошь покрытое угрями, его лицо с
маленькими светлыми глазами, с желтыми бровями, белыми ресницами  и  коротко
остриженными   серыми   волосами   было   совсем   бесцветно   и    какое-то
незначительное.
     Гололобов увидал Владимира  Ивановича,  узнал  его  и  встал.  Владимир
Иванович, довольный тем, что, как  ему  показалось,  испугал  подпрапорщика,
хотел кивнуть ему головой, улыбнуться и уйти, но Гололобов вдруг сам  кивнул
головой, любезно улыбнулся и быстро ушел в глубь комнаты, как будто к двери.
     "Что он... позвать меня к  себе  хочет,  что  ли?.."  -  с  недоумением
подумал Владимир Иванович и замялся на месте, не зная, идти  ли  ему  дальше
или подождать.
     С подъезда булочной послышался стук отворяемой двери, и из  ее  черного
четырехугольника голос Гололобова сказал:
     - Это вы, доктор?
     Владимир Иванович, все  еще  не  зная,  что  ему  делать,  нерешительно
подошел к двери. Гололобов в темноте пожал ему руку и отступил внутрь сеней,
давая дорогу. Владимир Иванович последовал за ним.
     - Прямо, прямо, доктор, - сказал Гололобов в темноте,  и  слышно  было,
как он запирал входную дверь на засов.
     "Вот тебе и раз! Нежданно-негаданно попал в гости",  -  весело  подумал
Владимир Иванович, путаясь впотьмах среди каких-то кадушек и ларей.
     В сенях крепко пахло печеным хлебом и кислыми  дрожжами  и  воздух  был
теплый, парной.
     Подпрапорщик прошел  вперед  и  отворил  дверь  в  освещенную  комнату.
Владимир Иванович, улыбаясь неожиданному приключению, перешагнул порог.
     Оказалось, что подпрапорщик Гололобов занимает всего одну, небольшую  и
малообставленную неуклюжей старой мебелью комнату.
     Владимир  Иванович  снял  пальто,  повесил  его  на  вешалку,   которую
изображал ряд гвоздей, аккуратно вбитых в стену поверх газетного листа, снял
галоши, фуражку и поставил палку в угол.
     - Садитесь, пожалуйста, - указывая на стул, предложил ему Гололобов.
     Владимир Иванович сел и огляделся.
     В комнате горела очень плохая лампа,  и  оттого  в  ней  было  темно  и
сумрачно.  Кроме  стола,  аккуратно  прибранной  кровати  и  шести  стульев,
расставленных по стенам без всякой симметрии, Владимиру Ивановичу бросился в
глаза угол, увешанный  множеством  больших  и  маленьких  старинных,  темных
образов в медных ризах, и перед ними зеленая лампадка с  подвешенным  к  ней
пасхальным, раскрашенным яйцом.
     "Вишь  ты,  богомольный  какой!"  -   подумал   Владимир   Иванович   и
почувствовал   презрение   к   подпрапорщику.   Ему    почему-то    казалось
некрасиво-несовместимой богомольность, лампадка и особенно пасхальное яйцо с
подпрапорщицким званием и молодостью.
     На чистенько застланном скатертью столе стоял потухший самовар,  лежали
чайные ложечки, щипчики для сахара, стояла вазочка с вареньем. Кровать  была
покрыта одеялом, а подушки белой накидкой с прошивками. Все было удивительно
чисто и аккуратно, но комната оттого казалась только еще  более  холодною  и
неуютною.
     - Хотите чаю? - спросил подпрапорщик.
     Владимир Иванович вовсе не хотел чаю  и  чуть  было  не  отказался,  но
подумал, что тогда уже окончательно нечего будет делать, и согласился.
     - Пожалуй.
     Гололобов старательно вымыл и вытер стакан и блюдечко и налил чаю.
     - Извините, пожалуйста, что чай  не  крепкий,  сказал  он,  подвигая  к
Владимиру Ивановичу вазочку с вареньем.
     - Ничего, возразил Владимир Иванович, думая: "На кой  черт  он  меня  к
себе зазвал?"
     Подпрапорщик  сидел  у  стола,  поджав  ноги  под  стул,  и  машинально
размешивал ложечкой чай в своем стакане. Владимир  Иванович  тоже  помешивал
свой чай, и оба молчали.
     И  тут  только  Владимир  Иванович  испуганно  догадался,   что   вышло
недоразумение: его стук в окно подпрапорщик Гололобов, очевидно,  принял  за
желание войти и теперь сам недоумевал. Владимир Иванович  почувствовал  себя
очень неловко и покраснел. Положение казалось ему глупым и по  его  вине,  а
Владимир Иванович, как все здоровые и самодовольные  люди,  терпеть  не  мог
видеть себя в глупом положении.
     -  Погода  скверная,  -недовольно  краснея  своему  началу,  проговорил
Владимир Иванович.
     - Да, погода теперь действительно очень дурная, -  поспешно  согласился
Гололобов и замолчал.
     "Как  он  странно...  подробно  как-то  говорит!"  -  подумал  Владимир
Иванович.
     Неловкость его быстро прошла, потому что он, как всякий доктор,  привык
говорить с различными, часто совершенно ему незнакомыми людьми. Кроме  того,
он, как и чиновников, всех  военных  считал  глупыми  и  не  находил  нужным
стесняться с ними.
     -   О   чем   вы   тут   мечтали?   -   опять   впадая   в    привычный
снисходительно-презрительный тон, заговорил он.
     Владимир Иванович был уверен, что хозяин  так  же  вежливо  и  чересчур
подробно ответит: "Я тут ни о чем не мечтал..."
     Но вместо того подпрапорщик Гололобов, не подымая головы, ответил:
     - Я думал о смерти.
     Владимир Иванович чуть не прыснул со смеху,  до  того  несовместимой  с
белобрысою  физиономией  подпрапорщика  показалась  ему  такая  глубокая   и
значительная мысль. Он удивился и засмеялся.
     - Во-от как! Что же это вам пришли в голову такие мрачные мысли?
     - Каждый человек обязан думать о своей смерти.
     - И каяться в  своих  прегрешениях,  вольных  и  невольных!  -  пошутил
Владимир Иванович.
     - Нет. Просто думать о своей смерти, - совершенно  спокойно  и  вежливо
ответил Гололобов.
     - Почему так уж обязан? - кладя локоть на стол  и  закладывая  ногу  на
ногу, насмешливо спросил Владимир Иванович, каждую  минуту  с  удовольствием
ожидая, что подпрапорщик "сморозит" какую-нибудь глупость, что казалось  ему
обязательным для подпрапорщика.
     - Потому что каждый человек должен умереть,  -  ответил  тем  же  тоном
Гололобов.
     - Да... ну, это еще недостаточная причина! - возразил Владимир Иванович
и подумал: "Он, должно быть, не  русский,  потому  что  уж  очень  правильно
выражается..."
     И ему вдруг почему-то стало неприятно сидеть здесь, против  бесцветного
вежливого подпрапорщика, и захотелось уйти.
     - А я  думаю,  что  причина  эта  -  совершенно  достаточна,  -  сказал
Гололобов.
     - Не будем спорить! - насмешливо согласился Владимир  Иванович,  и  ему
стало неприятно еще и то, что считающийся  им  за  глупого  и  ограниченного
человека подпрапорщик Гололобов думал и говорил о такой серьезной,  глубокой
и страшной вещи, как смерть.
     - Спорить не надо, а надо готовиться, - сказал Гололобов.
     - Что? - высоко поднял брови Владимир Иванович и рассмеялся, потому что
эта последняя фраза  подпрапорщика  показалась  ему  именно  тою  глупостью,
которую он от него ожидал.
     - Да на кой же черт вам о ней думать? -  уже  окончательно  небрежно  и
готовясь встать, возразил Владимир Иванович.
     Гололобов поднял голову, посмотрел на него и, как бы удивляясь, сказал:
     - Но ведь я уже говорил, что  каждый  человек  обязан  думать  о  своей
смерти.
     "Да он идиот, что ли?" -  с  внезапным  раздражением  подумал  Владимир
Иванович.
     - Это почему же? - спросил он почти сквозь зубы.
     - Я уже на этот вопрос ответил вам, - заметил подпрапорщик.
     - Черт знает,  что  вы  мне  ответили!  -  с  грубостью  самоуверенного
человека, которого раздражает непривычное  сопротивление,  и  сам  удивляясь
своей грубости, возразил Владимир Иванович. - Будто  оттого,  что  я  каждый
день непременно должен пить и есть и спать, или  оттого,  что  я  непременно
состарюсь в свое время и приобрету морщины, лысину и прочее, так я и  должен
постоянно думать о еде, спанье, лысине и тому подобных глупостях!
     - Нет, - медленно и грустно покачал головой  подпрапорщик.  -  Вы  сами
сказали, что все это глупости, а о глупостях думать не надо.  Но  смерть  не
глупость.
     - Да мало ли о чем мы и очень умном никогда не думаем... Да и что такое
смерть? Придет смерть  -  помирать  будем.  Я,  например,  отношусь  к  этой
неприятности совершенно равнодушно.
     - Этого не может быть, - качнул головой Гололобов.  -  Никто  не  может
относиться равнодушно к такой ужасной вещи, как смерть.
     - А вот я отношусь! - пожал плечами Владимир Иванович.
     - Это означает только то, что вы еще не сознаете своего положения.
     "Ишь ты! Скажите! Ах ты, болван гололобый!" -  густо  краснея,  подумал
Владимир Иванович.
     Хотя он знал, что каждый человек считает себя  если  не  умнее,  то  не
глупее других, но здоровая самоуверенность его была так велика, что,  говоря
с человеком глупее себя, а таковыми  считал  он  всех,  с  кем  говорил,  он
бессознательно воображал, что всякий сознает  его  умственное  превосходство
над собою. И теперь, когда из слов и тона Гололобова он понял,  что  тот  не
только не признает его превосходства, но даже, напротив,  убежден  в  своем,
Владимир Иванович почувствовал что-то близкое к оскорблению. Но вместе с тем
в нем явилось жгучее и досадное желание во что бы то ни стало доказать,  что
он  -  неизмеримо  выше,  а  подпрапорщик  прямо  дурак.  В  эту  минуту  он
бессознательно ненавидел подпрапорщика.
     - Почему же я не сознаю? Это интересно, - криво усмехнулся  он,  силясь
выразить на своем лице  крайнюю  степень  презрения,  на  какую  только  был
способен.
     Но подпрапорщик не подымал головы и не видел этого выражения.
     - Почему? Я не знаю, - тихо ответил он, как бы даже  извиняясь  за  то,
что не может удовлетворить законного желания собеседника.
     - А вы сознаете? - еще более краснея, спросил Владимир Иванович.
     - Да.
     - Это инте-ре-сно...
     - Положение каждого человека сеть положение приговоренного  к  смертной
казни.
     Владимир Иванович вполне искренно подумал,  что  подпрапорщик  высказал