избитую, давно известную ему, Владимиру Ивановичу,  мысль.  И  от  этого  он
сразу успокоился и опять почувствовал себя неизмеримо выше подпрапорщика, за
новость считающего то, что ему кажется азбукой.
     - Стара штука! сказал он и, вынув портсигар, хотел закурить и уйти.
     - От этого она не перестает быть правдой. Избитые  мысли  почти  всегда
бывают самыми правдивыми мыслями, - спокойно возразил подпрапорщик Гололобов
и подвинул Владимиру Ивановичу спички.
     - Что? - переспросил Владимир Иванович, потому что не мог сразу уяснить
себе: умное или глупое сказал подпрапорщик.
     - Я не знаю, почему я обязан говорить только новые, неизбитые  вещи,  -
подняв глаза, сказал  подпрапорщик  Гололобов.  -  Я  думаю,  что  я  должен
говорить только правдивые мысли...
     - Гм... да... - сказал Владимир Иванович, невольно думая о  том,  можно
ли в данном случае сказать "правдивые" мысли.
     - Конечно, это так, - согласился он, не решив своего вопроса.  -  Но  к
этому уже давно пора привыкнуть, - докончил  он,  неуверенно  чувствуя,  что
говорит не то, что надо, и сердясь за это не на себя, а на подпрапорщика.
     - Я думаю,  что  это  плохое  утешение  для  всякого  приговоренного  к
смертной казни. И наверное, он ни о чем не думает, кроме как о казни.
     И со странным для его неподвижного лица выражением  интереса  Гололобов
прибавил:
     - А вы разве думаете, что это не так? Это выражение интереса  польстило
Владимиру Ивановичу. Он подумал, выпустил дым изо  рта  и,  закинув  голову,
сказал:
     - Нет,  я  думаю,  что  это  так,  конечно.  Но  ведь  смертная  казнь,
во-первых, насилие... грубое и противоестественное, а во-вторых, стоит ближе
к человеку...
     - Нет, и смерть - неестественное явление и насилие, -  сейчас  же,  как
будто он только что обдумывал этот вопрос, возразил подпрапорщик.
     -   Ну,   это   только   красивая   фраза,   и   больше    ничего!    -
добродушно-насмешливо воскликнул Владимир Иванович.
     - Нет. Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и  весь  я
приспособлен  к   жизни,   а   все-таки   я   умру.   Это   и   насилие,   и
противоестественно. Это было бы красивою фразой, если бы в  действительности
было не так... Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт.
     Гололобов выговорил это серьезно и медленно.
     -  Но  это  закон  природы!  -  пожал  плечами  Владимир   Иванович   и
почувствовал, что у него начинает болеть голова и что воздух в комнате очень
тяжел.
     - И смертная казнь есть закон. А от  кого  исходит  этот  закон  -  все
равно... от природы или иной власти. И  тем  тяжелее,  что  со  всякою  иною
властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя.
     - Ну, да, - с досадой согласился Владимир Иванович. - Но час смерти нам
неизвестен!
     - Это правда, - согласился Гололобов. - Но зато осужденный на казнь  до
самой последней минуты, вероятно, надеется на прощение, на случай, на  чудо.
Но никто не надеется жить вечно.
     - Но зато все надеются жить долго.
     - На это нельзя надеяться. И не долго, потому что жизнь человека  очень
маленькая, а любовь к жизни у человека очень велика.
     - У всякого ли? - с усмешкой спросил Владимир Иванович,  и  ему  самому
было странно, что он усмехается, когда нет ничего смешного.
     - У всякого.  У  одних  сознательно,  у  других  бессознательно.  Жизнь
человека это он сам, а себя самого  всякий  человек  любит  больше  всего  и
всегда.
     - Ну так что ж из этого?..
     - Я не понимаю вас, - сказал Гололобов. - О чем вы меня спрашиваете?
     Владимир Иванович вдруг почувствовал, что от этого неожиданного вопроса
подпрапорщика он забыл, что хотел  сказать.  Несколько  времени  он  тупо  и
покраснев  смотрел  на   подпрапорщика   и   мучительно   старался   поймать
ускользнувшую мысль, но вместо того он подумал, что Гололобов, должно  быть,
считает  его  дураком  и  издевается  над  ним.  Эта  мысль  была  для  него
положительно ужасна. Он сначала побледнел, а потом побагровел так, что  даже
его толстая и чистая шея налилась кровью. А потом мысль эта  нашла  исход  в
грубом и злом  взрыве:  ему  неудержимо  захотелось  крикнуть  подпрапорщику
что-нибудь  грубое,  отчаянно  оскорбительное...  нагнуться  к  самому   его
тусклому, прыщеватому лицу и крикнуть.
     - Ну да, к чему вы всю эту чушь нагородили? -  визгливо  почти  крикнул
он, мучительно сдерживаясь, чтобы не сказать еще большей грубости.
     Гололобов быстро встал, вытянувшись во фронт, но, прежде  чем  Владимир
Иванович успел что-либо подумать, опять  сел  и  сказал  довольно  тихо,  но
отчетливо:
     - К тому, что таковы мои чувства и убеждения, и я намерен  лишить  себя
жизни.
     Владимир Иванович широко раскрыл глаза, пошевелил губами и уставился на
подпрапорщика. Подпрапорщик сидел  перед  ним  по-прежнему  неподвижно  и  в
прежней позе, помешивая ложечкой в стакане.  Владимир  Иванович  смотрел  на
него и чем больше смотрел, тем в голове его что-то становилось все  яснее  и
яснее. Какая-то мысль вертелась у него в мозгу. Он сделал  усилие,  и  вдруг
все  стало  ясно.  И,  не  доверяя  себе  и  почти  еще  считая  свою  мысль
невероятною, Владимир Иванович спросил:
     - А скажите, Гололобов, вы, часом, не сумасшедший?
     Гололобов потупил глаза и пошевелил своими узкими вздернутыми плечами.
     - Я сам так думал сначала.
     - А теперь?
     - А теперь думаю, что я вовсе не сумасшедший  и  что  в  том  намерении
лишить себя жизни, которое я имею, нет ничего абсурдного.
     - По-вашему, самоубийство без всякого повода...
     - У меня есть повод, - перебил его Гололобов.
     - Какой? - с любопытством спросил Владимир Иванович.
     - Я уже сказал вам, - удивленно ответил подпрапорщик.
     Он помолчал, а потом заговорил вежливо, но, видимо, с усилием:
     - Я сказал, что жизнь человека нахожу жизнью приговоренного к  смертной
казни. И не желая и не будучи даже в силах дожидаться... я хочу сам...
     - Никакого смысла, - сбивчиво возразил Владимир Иванович,  -  совершить
насилие... ради... избавления от насилия...
     - Не ради избавления,  избавиться  нельзя,  а  ради  прекращения  жизни
приговоренного к смерти... Лучше уж скорее.
     Владимир  Иванович  почувствовал,  как  что-то  холодное  и  неприятное
пробежало у него по спине и отозвалось в коленях.
     - Не все ли равно! - сказал он.
     Гололобов молчал.
     - Послушайте, - заговорил Владимир Иванович (ему казалось, что очень не
трудно разубедить подпрапорщика в справедливости его странных убеждений),  -
разве вы не понимаете, что это будет насилием над самим собою...
     - Нет, это  будет  насилием  моего  духа  над  природой...  это  прежде
всего... а потом - да...
     - Но разве ваш дух не то же создание природы, что и ваше тело, и...
     Вдруг Гололобов улыбнулся. В первый раз  Владимир  Иванович  видел  его
улыбающимся, и улыбка эта его поразила: большой рот подпрапорщика растянулся
чуть не до ушей, глазки сузились, и все лицо его расплылось в  бессмысленную
гримасу добродушного пьяного.
     - Я это очень хорошо знаю, - ответил он. - И то, и  другое  -  создания
природы, но неодинаково важные для меня. Дух мой есть именно  я,  а  тело  -
только случайное помещение, не больше.
     - Но если ударит кто по вашему телу, вам будет больно?
     - Значит...
     - Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить, -  перебил  его
Гололобов. - Смерть не была бы тогда приговором к казни: ведь и после смерти
мое тело останется. Тело есть вечно.
     Владимир Иванович не мог не улыбнуться.
     - Самый оригинальный парадокс, который я когда-либо слышал.
     - Нет, в нем ничего нет ни оригинального,  ни  парадоксального.  Это  -
факт: тело есть вечно. Я умру, тело распадется на атомы,  атомы  сложатся  в
какую-нибудь иную форму, но сами не изменятся и ни один не исчезнет. Сколько
было в мире атомов, когда было мое тело, столько их будет и тогда,  когда  я
умру. Можно даже допустить, что комбинация когда-нибудь повторится  и  будет
та же форма. Это пустяки... Дух умрет.
     Владимир  Иванович  развел  руками.  Он  уже  не  считал  подпрапорщика
сумасшедшим и вообще не мог отдать себе отчета, имеет ли даже смысл то,  что
он, подпрапорщик, говорит, но в душе у него было тяжело, и какой-то  грозный
внутренний, еще непонятный смысл всего того, что с ним случилось,  шевелился
во всем: и в словах подпрапорщика, и в тяжелом свете лампы, и в нем самом, и
в бестолковой пустой комнате.
     - А может, и нет, - все-таки  возразил  он.  -  Разве  вы  знаете,  что
загробной жизни нет?
     - Я этого не могу знать, - ответил Гололобов и качнул головой. - Но это
все равно.
     - Как все равно?
     - Все равно: если нет, то дух мой исчезнет, а если есть какая бы то  ни
было, то все-таки мой дух исчезнет, -  ударяя  на  слове  "мой",  подтвердил
подпрапорщик. - Я исчезну. Будет ли потом дух мой святым в раю или грешником
в аду или переселится  в  другое  существо,  -  я,  именно  я,  мои  пороки,
привычки, смешные и  прекрасные  особенности,  мои  сомнения,  мой  ум,  моя
глупость, мой опыт и мое незнание, все то, что  было  именно  подпрапорщиком
пехотного полка, человеком Гололобовым, все исчезнет. Будет что  угодно,  но
не Гололобов.
     Владимир Иванович чувствовал себя и физически скверно: ноги дрожали,  и
голова болела, и ему было грустно, досадно, тяжело, страшно и пусто.
     "Ну его к черту! - подумал он. - Это сумасшедший, с ним  и  сам  с  ума
спятишь!"
     - Прощайте! - отрывисто сказал он и встал, точно его толкнул кто.
     Гололобов тоже встал и по-прежнему вежливо ответил:
     - Прощайте.
     Владимир Иванович надел пальто, шляпу, калоши, взял палку и,  не  глядя
на подпрапорщика, подал ему руку.
     Они вышли вместе в темные сени, где все так  же  и  еще  сильнее  пахло
теплым хлебом и дрожжами, и Гололобов отворил дверь на улицу.
     - Прощайте, - еще раз сказал Владимир Иванович.
     Подпрапорщик из темных сеней ответил:
     - Прощайте.
     Владимир  Иванович,  осторожно  ощупывая  палкой,  грузно  спустился  с
крыльца.
     - Смотрите не вздумайте и вправду того... от скуки! - весело,  как  ему
казалось, но на самом деле вовсе не весело, сказал Владимир Иванович.
     - Я сказал, что таковы мои убеждения... - Глупости! Прощайте!  -  почти
со злобой закричал Владимир Иванович и чуть не бегом пустился от крыльца.

II

     Владимир Иванович слышал, как стукнула дверь,  и  поспешно  зашагал  по
улице. Дождь усилился,  и  ветер  тоже.  Но  Владимиру  Ивановичу  это  было
приятно, и он даже сдвинул фуражку на затылок. Лоб  у  него  был  тяжелый  и
потный.
     Раз  он  оглянулся  и  уже  далеко  позади  увидел  красноватую   точку
освещенного окна, неподвижно стоявшую в темной мгле ночного дождя.
     - Черт знает  что  такое!  -  недоуменно  повторял  сам  себе  Владимир
Иванович, звучно шлепая по лужам и чувствуя, что правый ботинок весь в воде.
     Владимир Иванович сам не мог понять, серьезно ли было то, что было, или
это была глупость, неизвестно даже с чьей стороны. Но все-таки ему почему-то
уже не казалось, что если глупость, то непременно со стороны  подпрапорщика.
Весь разговор представлялся ему тяжелым бредом и даже не  бредом,  а  просто
чем-то вроде ядовитого, тяжелого запаха.
     Владимир Иванович шел, глядя себе под ноги  и  стараясь  успокоиться  и
прогнать какое-то скверное, сосущее чувство, засевшее где-то в самой глубине
его души.
     - Чего я, собственно, так огорчился? - с иронией спрашивал он сам себя,
но от этого вопроса  тяжелое  чувство  не  утихало,  но  даже  усилилось  до
болезненной тоски.
     "А что, как он и вправду застрелится!" - вдруг пришло ему в голову.
     И в первый раз с осязательною ясностью Владимир Иванович понял, что все
это были не теоретические безвредные рассуждения, а нечто неразумно-ужасное,
мрачное и давящее живую душу, - душу человека, который  сейчас  еще  жив,  а
через минуту,  быть  может,  исчезнет.  Впечатление  было  так  сильно,  что
Владимир Иванович разом повернулся всем телом и побежал  назад,  не  обращая
внимания на лужу, скользя и сбиваясь в жидкую  грязь.  Запыхавшись,  весь  в
поту, с фуражкой, сдвинувшейся на затылок, он добежал до квартиры Гололобова
и остановился, как давеча, перед освещенным окном. Сначала  ему  показалось,
что он видит лицо подпрапорщика, но то был освещенный  бок  самовара.  Лампа
по-прежнему горела на том же месте, и виден был стакан с  недопитым  чаем  и
блестящею ложечкой. Но самого подпрапорщика не  было.  Владимир  Иванович  в
нерешительности медлил перед окном. Ему чудилось, что там, в комнате,  стоит
страшная  тишина  и  неподвижность,   а   посреди   комнаты   лежит   убитый
подпрапорщик. Владимир Иванович удивительно живо представил себе его фигуру,
раскинувшуюся на полу, с бледным лицом, неподвижными глазами, струйкой крови
на виске и на полу, с револьвером, зажатым в омертвевших пальцах.  Владимиру
Ивановичу показалось даже, что  над  столом,  заволакивая  лампу,  плывет  и
колышется дым, но в это время на пристально напряженные глаза  его  набежали
слезы, а когда он сморгнул их, дыма уж не было. Владимир  Иванович  простоял
так минут пять, не сводя глаз с окна и  чувствуя,  что  надо,  и  как  можно
скорее, сделать что-то важное, неизмеримо важное, и это его мучило. Но  что,
он не знал.
     - Это наконец  сумасшествие!  -  пожал  плечами,  растерянно  улыбаясь,
Владимир Иванович, и ему стало ужасно стыдно, чтобы  кто-нибудь,  а  главное
сам Гололобов, не увидел его перед окном.
     "Подпрапорщик спит, наверное, а я торчу тут  как  дурак!  -  со  злобой
подумал он. - Да и чего я испугался? Все мальчишки собираются застрелиться и
все, слава Богу, живы остаются! Черт бы его побрал!.."
     Владимир  Иванович  решительно  повернулся,  возмущенно  поднял   ворот
пальто, надвинул шляпу и  пошел  обратно;  не  оборачиваясь,  он  свернул  в
переулок и вошел в свой двор. В большом доме у хозяев слабо светился  огонек
синей лампадки, а в  окнах  его  флигеля  было  темно.  И  эти  темные  окна
показались ему какими-то жуткими. И только сейчас, в первый раз, он  обратил
внимание на свой флигелек: это был старый, облупившийся дом, весь задвинутый
в темную неподвижную массу деревьев сада.  Среди  этих  огромных  молчаливых
деревьев дом казался маленьким, таинственным, и  Владимиру  Ивановичу  вдруг
стало страшно, что он живет и сегодня будет спать ночью в таком доме.
     "Ну, это уж совсем глупо! -  с  полным  негодованием,  чуть  не  вслух,
сказал себе Владимир Иванович. - До чего может довести себя человек!"
     Он решительным шагом взошел на  крыльцо,  заскрипевшее  под  ногами,  и
постучал в дверь один раз и другой. За дверью царствовало молчание, и тишина
нарушалась только медленным непрестанным шорохом  дождя  и  журчанием  воды,
лившейся где-то с крыши в бочку. Владимир Иванович постучал еще  и  еще  изо
всей силы и почти обрадовался, услышав за дверью шаги  своего  Пашки  и  его
сонный голос:
     - Кто там?
     - Я, - отвечал  он  громко,  и  как  будто  от  звука  его  голоса  все
пробудилось, и исчез оттенок таинственности, делавший  все  таким  страшным.
Шепот дождя стал обыкновенным шумом; вода бойко и даже  весело  зажурчала  в
бочке; в окнах мелькнул свет и рассеял тяжелую тьму, а  сад  точно  отступил
назад, и Владимир Иванович ясно  увидел  обыкновенные  добродушные  деревья,
покачивающиеся от ветра.
     Владимир Иванович пошутил о чем-то с Пашкой, приказал завтра  разбудить
себя пораньше, весело разделся и ли на кровать.
     Пашка, зевая во весь рот, забрал его сапоги и ушел.
     Но когда Пашка ушел и Владимир Иванович  остался  один,  он  тотчас  же
почувствовал, что то гнетущее, тоскливое чувство,  которое  возбудил  в  нем
разговор с Гололобовым, не прошло, что оно  тут,  в  нем,  и  сейчас  выйдет
наружу, и опять будет страшно и грустно. Но вместе с тем  Владимир  Иванович
чувствовал, что он не может ничем помешать этому, и заметался  в  тоске.  Он
подкрутил повыше огонь лампы, хотел читать, не мог,  бросил  книгу,  потушил
лампу и закурил папиросу. Красный огонек папиросы тихо тлел в его  руках  и,
по временам вспыхивая, освещал часть стены, узор обоев, пальцы, и одеяло,  и
усы Владимира Ивановича.
     "А все-таки этот подпрапорщик удивительно странный  человек",  -  думал
Владимир Иванович, и ему было немного неприятно, что нашелся в одном  с  ним
юроде, так близко от него, человек чем бы то ни было  удивительный,  и  этот
человек не он, Владимир Иванович Солодовников.
     "И как это я его раньше не замечал? Чего он  дурачком  прикидывался?  -
подумал Владимир Иванович. - И неправда, вовсе он не прикидывался, а  просто
я не мог его заметить. Почему? Неужели же я так... глуп или...  что  не  мог
его понять? Этого не может быть!" - усмехнулся  Владимир  Иванович,  сам  не
зная, почему именно не может быть.
     "Слишком я просто был занят самим собой, - поежился Владимир  Иванович.
- А отчего? Оттого, что приучили к этому окружающие идиоты: никак не ожидал,
что между ними может найтись... А может, и не потому? Почему же  я  так  был
занят собой? Вот хоть тому же подпрапорщику пришли в голову  такие  мысли...
конечно, незрелые, - с удовольствием подумал Владимир Иванович, - но важные,
а мне не приходили? Чем же я был так занят в себе? Не  наружностью  же...  И
почему же тогда я воображал, что я выше всех? Всякий человек,  положим,  это
воображает. И я, значит, такой  же  человек,  как  и  все?  Ну  конечно  же!
Глупости какие лезут в голову..."
     Папироса уже догорала. Владимир  Иванович  пыхнул  в  последний  раз  и
отшвырнул окурок на  середину  комнаты.  Красная  точка,  описав  в  темноте
полукруг, упала, рассыпалась искорками и покатилась, а потом осталась лежать
неподвижно в темноте. Из оранжевой она сделалась  красною,  потом  незаметно
стала делаться все меньше и меньше. Владимир  Иванович  лежал  неподвижно  и
смотрел на огонек.
     "И почему это я никогда не думал о том? То  есть  я  думал,  но  как-то
незаметно... А ведь это и вправду ужасно: вот живем мы все, живем,  а  потом
умрем. Так зачем же тогда, не говорю уж наши заботы, огорчения и радости,  а
даже наши идеалы... Вот Базаров говорил, что лопух вырастет, а в сущности, и
еще того хуже: и этого неизвестно. Может, и  лопух  не  вырастет,  а  просто
ничего не будет. Завтра помрут все, кто меня знал,  бумаги  мои,  сданные  в
архив, съедят крысы или их сожгут, и все будет кончено. Никто и не  вспомнит
обо мне. Сколько миллионов людей существовало до меня, а где они? Я вот хожу
по пыли, а эта пыль вся пропитана остатками тех людей, которые так  же  были
самоуверенны, как и я, и думали, что это очень важно, что они живут!"
     Огонек папиросы вдруг исчез.  Владимир  Иванович  моргнул  глазами,  но
огонек исчез окончательно.
     "Вот огонек... горел - и нет его!  Пепел  остался;  может  быть,  можно
опять зажечь, но это уж будет не то... Того, что горел, того уж не  будет!..
Меня не будет".
     И чувствуя какой-то неприятный озноб в ногах и спине, Владимир Иванович
подумал:
     "Доктора Солодовникова... нет, не так...  доктора  Владимира  Ивановича
Солодовникова уже никогда не будет..."
     Он повторил эти слова несколько раз  с  ужасом  и  упорством  отчаяния.
Сердце билось неровно и быстро, в груди было невыносимо  тяжело,  и  на  лбу
явственно выступил пот.
     "Меня-то уж не будет! Неужели же... Ну, конечно! Все будет: и  деревья,
и люди, и чувства - много приятных чувств, любовь и все такое, - а  меня  не
будет. Я даже смотреть на это не буду. Не буду даже знать, есть ли  это  все
или нет! То есть даже не то, что "не буду знать", а просто  меня  совершенно
не будет! Просто? Нет, это не просто,  а  ужасно,  жестоко  и  бессмысленно!
Зачем же я тогда жил, старался, считал это хорошим, а то дурным, думал,  что
я умнее других?.. Все равно меня