олько  вы  умнее,  оригинальнее,  достойнее  и  интереснее  всех  других
людей...
     Главное -  интереснее...  Ну,  конечно,  нельзя  же  не  признать,  что
Мечников ученее, что профессор Иванов более сведущ в некоторых вопросах, что
Лев Толстой - талантливее... Можно согласиться даже с тем, что черты  вашего
лица неправильны  и  в  фигуре  есть  некоторые  недостатки...  Конечно,  вы
прекрасно знаете свои недостатки и нисколько не пристрастны к  себе  самому,
но все же нельзя отрицать, что в вас есть  что-то  такое,  особенное...  что
ваши недостатки не так уж велики и, во всяком случае, имеют свое оправдание,
и что в конечном итоге вы все-таки интереснее всех...
     И вдруг вам изменяет именно та женщина, которой вы  раскрыли  все  свои
симпатичные и интереснейшие качества до самой глубины уже с самой  полной  и
бескорыстной откровенностью!..
     И изменяет с  человеком,  который,  это  уж  несомненно,  и  глупее,  и
неинтереснее, хуже и, во всяком случае, бесконечно ничтожнее вас!
     Это совершенно непонятно!..  Это  выходит  из  всяких  границ  здравого
смысла!.. Если это не считать необыкновенным случаем, то я  уж  и  не  знаю,
право...
     Ведь мало того, что изменяет, но и утверждает, что он -  это  форменное
ничтожество, пошляк и развратник - и умнее, и занимательнее, и  красивее,  и
лучше вас! И это та самая женщина, которой, которая...
     Этот  непонятный,  необыкновенный,   совершенно   необъяснимый   случай
совершенно выбил меня из колеи... И я решил застрелиться.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Не буду рассказывать, как я упрекал эту ничтожную,  как  обличал  ее  в
гаденькой похоти, как раскрыл всю  ее  душу  проститутки,  как  остроумно  и
горько  издевался  над  нею,   как   ярко   и   неотразимо   доказывал   всю
отвратительность и пошлость ее поступка!.. Не буду описывать, как  я  ударил
ее по щеке с целью вернуть к сознанию и возродить прежнюю любовь  ко  мне...
Как я истерически хохотал, как проклинал жизнь и небо, как бился  головой  о
стену, как просил и молил, надеясь, что хотя в этом моем унижении она увидит
величие моей души!.. Не буду вспоминать,  как  я  пытался  картинами  своего
одиночества, заброшенности и обреченности тронуть ее и заставить понять, что
единственное счастье для нее - именно в том, чтобы я не был таким маленьким,
слабым и несчастным!..
     К чему вспоминать!.. Эта развратная женщина, конечно, не  поняла  и  не
оценила ничего... Правда, она плакала, колебалась, даже готова была остаться
и пробовала... даже отдавалась мне, когда я пытался с помощью своей  страсти
победить ее... Но дрянная натура взяла верх, - и она все-таки ушла  к  этому
мерзавцу, пошляку и развратнику!..
     Я только скажу, что несмотря на богатство своей натуры и величие  души,
когда я остался один в опустелой квартире, я пережил такой ужас  одиночества
и полной пустоты, что и теперь переворачиваюсь в гробу, когда вспомню...

     Одним словом, я застрелился и вот уже десять лет лежу на кладбище.
     Может быть, это очень тактично с моей стороны, но я должен  признаться,
что очень неприятно лежать на  кладбище...  Надеюсь,  что  не  попорчу  тайн
мироздания, если скажу, что загробное мое существование так  и  ограничилось
тьмой, сыростью, червями и разложением. Ничего такого особенного -  ни  рая,
ни ада, ни какой-нибудь  там  нирваны,  что  ли,  -  здесь  не  оказалось...
Вероятно, это где-нибудь в другом месте... Думаю, что непременно  в  другом,
потому что не зря  же  столько  почтенных  и  даже  весьма  достойных  людей
говорили, что это где-то есть... было бы очень  странно  и  даже  неприлично
усомниться... Да, это, вероятно, в другом месте!.. А в могиле  ничего  этого
нет.
     Так-таки - ничего. Одна скука - и только!
     Я, конечно, не  протестую  против  тьмы,  разложения  и  тому  подобных
совершенно неизбежных подробностей вечного успокоения. Во-первых, это  закон
природы,  а  во-вторых,  в  жизни  приходится  столько   переносить   всяких
неприятностей, что, право, не стоит обращать внимания на такие пустяки!
     Но скучно-о... до обалдения!
     Делать  решительно  нечего...   Конечно,   можно   было   бы   заняться
наблюдениями над своим собственным разложением,  но,  во-первых,  это  очень
некрасивое и неблаговонное зрелище,  а  во-вторых,  оно  само  собой  и  без
всякого участия с вашей стороны делается.
     Думать тоже не о чем... О чем  думать,  когда  никаких  потребностей  и
возможностей нет, когда от всяких случайностей вы уже навсегда застрахованы,
и все идет по непреложному и очень остроумному закону...
     Я слыхал, что самое  ужасное,  это-угрызение  совести...  Но,  ей-Богу,
никаких угрызений совести у  меня  не  было:  если  я  что-нибудь  и  сделал
дурного, но ведь столько  существует  моралей!..  И  то,  что,  положим,  по
христианской морали есть несомненно зло, то по мусульманской  -  просто-таки
долг каждого уважающего себя правоверного... Я думал,  что  здесь  откроется
хотя бы, какая из моралей есть истинная мораль, но вместо  морали  появились
черви.... Вместо угрызений совести они сами начали меня грызть и очень скоро
сгрызли не только совесть, но даже и меня самого.
     Остается вспоминать... Но вот, странное дело: при жизни казалось, что у
меня свободной минуты нет, что у  меня  бездна  переживаний,  неприятностей,
идей, мыслей, чувств, самых сложных  и  запутаннейших  положений...  мне  не
представлялось время, когда я еще не родился, и потому казалось,  что  целая
вечность была  наполнена  моим  существованием,  моими  важными,  огромными,
исключительными переживаниями... А тут вдруг оказалось, что и  вспоминать-то
нечего... Так-таки совершенно нечего!
     Все, что я вспоминал, оказывалось такой дрянью, с  позволения  сказать,
что даже как-то неловко становилось... Ведь жил же  я,  чувствовал,  мыслил,
страдал и умер - все сделал, что может сделать человек... и вдруг вспоминать
нечего... неловко!
     Первое время я еще не верил этому и пытался придать важность  различным
деталям прошлого, но потом бросил эту бесплодную возню...
     Именно бесплодность-то эта меня и сразила: хорошо вспоминать то, что  к
данному положению имеет какое-либо отношение, а то ведь стало чересчур ясно,
что если бы я даже и ничего не делал,  а  всю  жизнь  пролежал  на  брюхе  в
болоте, то и тогда все произошло бы совершенно так же, как и  сейчас:  также
бы меня закопали, также пришли бы черви и скушали меня, также было бы нечего
делать и также я сгнил бы без всякого удовольствия.
     Ну, кончил я университет, ну, узнал  я  много  идей,  ну,  был  сначала
марксистом, а потом социал-революционером, ну, написал роман, и  очень  меня
хвалила одна часть критики и очень ругала другая... ну, любил  я  женщин,  и
они меня любили, ну, очень усердно упражнялся кое в чем, с  благочестием  не
имеющим ничего общего, ну, родил сына... Это все факты, а ценность где?
     Одним словом, вспомнить было ровно нечего, а скучно до чертиков. Я даже
пожалел, что нет этих самых чертиков: все-таки поджаривали бы на сковородке,
все-таки развлечение...
     А тут еще, как самоубийцу, похоронили  меня  в  самом  отдаленном  углу
кладбища. Соседей  нет,  наблюдать  нечего...  Осенью,  когда  начнет  ветер
деревьями шуметь, так тошно становится!..
     Только и удовольствия, что в пустом черепе пулей потарахтишь иногда, да
вот,  когда  отвалилась  левая  нога,  сделал  из  кости  свистульку  и  под
аккомпанемент ветра марсельезу насвистываю...
     При жизни я был ярым революционером и твердо запомнил этот  мотивчик...
очень хороший, бодрящий мотивчик!..
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Кажется, жизнь на земле продолжалась своим чередом, потому что кладбище
заселялось с  поразительной  быстротой.  Уже  не  было  никакой  возможности
оградить достойных уважения покойников от такого пустого, легкомысленного  и
развратного мертвеца, каким, в качестве самоубийцы, был я.
     Откровенно  говоря,  против  такой  аттестации  я  даже  не  протестую:
конечно, раз я не боролся за жизнь и по одному такому совершенно  ничтожному
обстоятельству, как то, что она  мне  осточертела  до  тошноты,  покончил  с
собой, то я - человек малодушный... раз я даже и после смерти  не  увидел  в
величественном акте разложения  никакой  мистической  сущности  и,  пав,  не
преклонился,  то  ясно  -  пустой  я  человек...  а  если   мне   доставляет
удовольствие за гробом признаваться в таких вещах, о которых порядочные люди
даже и при жизни стыдливо умалчивают, то - развращенный я человек, достойный
презрения человек - и вполне заслужил свое место в уголке, возле  канавы,  в
которую хозяйки пригорода сливают помои.
     Но, повторяю, кладбище заселялось, и с каждой неделей,  если  не  днем,
все громче доносились ко мне хриплые голоса отпевающих и характерный скрежет
лопат о камни и корни деревьев. И, наконец,  в  один  прекрасный  вечер,  не
далее, как шагах в десяти от  места  моего  вечного  успокоения,  я  услышал
позвякивание  лопат  и   внушительную   перебранку   могильщиков,   которым,
по-видимому, порядочно-таки надоело хоронить своих ближних.
     Смею вас уверить, что эти первые человеческие слова, которые я  услышал
после десятилетнего кладбищенского молчания,  не  произвели  на  меня  особо
радостного впечатления.
     Но все-таки я целую ночь находился в чрезвычайном волнении.  Не  скажу,
что у меня расходились нервы, потому что нервов у меня давно уже не было, но
нечто подобное я ощущал... Каков будет сосед, удастся  ли  сохранить  с  ним
отношения приятные  или  нельзя  ли  будет  изобрести  совместных  легоньких
развлечений?.. А  вдруг  -  дама?..  Одним  словом,  до  самого  рассвета  я
прислушивался к каждому звуку со стороны и буквально сгорал от нетерпения...
Это очень простительно: человек уж так устроен, что при  всем  своем  полном
неуважении  к  себе  подобным,  все-таки  жить  без  них  не   может...   Не
перевариваем мы одиночества!.. Должно быть, это именно потому, что и созданы
мы, чтобы, так сказать, разделить некое Великое Одиночество.
     Припомню, единственно  для  литературности,  что  множество  знаменитых
писателей сделало себе карьеру именно, с  одной  стороны,  воспевая  красоту
гордого одиночества и презрения к пошлой толпе, а с другой стороны, -  делая
из этого самого одиночества величайшую трагедию.  Это,  впрочем,  доказывает
только их остроумие и дар  к  комбинациям  самого  неожиданного  свойства  -
больше ничего.
     Ночь тянулась неимоверно долго. С тех пор, как я умер,  я  окончательно
убедился, что человеку отпущено слишком много времени. От  скуки  я  пытался
заняться чем-нибудь  -  погрохотал  пулей,  прочистил  запылившиеся  глазные
впадины,  смел  в  уголок  гроба  лишний  прах,  несколько  раз   просвистал
марсельезу.
     Наконец настал день, и я  услышал  отдаленное  приветственное  звяканье
погребальных колоколов.
     - Несут, несут? - в величайшей ажитации воскликнул я и даже  подпрыгнул
от радости, причем с горечью убедился, что ничего нет прочного не только  на
земле, но и под землею: мне становилось, уже трудно сохранить в порядке свои
кости... Это навело меня на грустные размышления.
     -  Чего  доброго,  перепутаешь  когда-нибудь  и  вместо  тазовой  кости
приставишь свой собственный череп. Пока все на своем месте,  еще  ничего,  а
рассыплется, и черт его разберет, что к чему. А ведь я столько  лет  все  же
хранил в этом черепе бессмертный дух и  так  гордился  им.  Да  и  в  случае
воскресения мертвых выйдет неприлично. Еще примут за намек:  многие  ведь  и
при жизни не совсем ясно  отдают  себе  отчет,  где  у  них  голова  и  где,
собственно, этот бессмертный дух помещается.
     Звон продолжался. Послышалось монотонное  похоронное  пение  и  тяжелые
шаги несущих.
     Не буду, впрочем, описывать похорон: во-первых,  это  вовсе  и  не  так
весело,  во-вторых,  в  достаточной  мере  глупо,  а  в-третьих,   вы   сами
своевременно это удовольствие испытаете, за это я  вам  ручаюсь,  уж  будьте
благонадежны!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Прошло несколько дней, и я с  горечью  понял,  что  обманулся  в  своих
расчетах: из соседней могилы не  доносилось  ни  единого  звука...  так-таки
ровнешенько  ничего!..  Можно  было   подумать,   что   вместо   порядочного
бессмертного покойника там зарыли обыкновенное березовое полено.
     А покаяться... хотя при жизни я и  слыл  атеистом  и  с  гордостью  это
утверждал, маленькая, этак совсем крохотная надежда  на  бессмертие  у  меня
была... все-таки была!.. А тут уже окончательно стало ясно,  что  покойники,
покончив свои расчеты с жизнью, лежат себе смирнехонько и гниют потихонечку,
не доставляя удовольствия ни себе, ни другим.
     Вид у них, может быть, и очень загадочный, но положение самое, глупое.
     Мне даже стало досадно: так приятно было, глядя в строгое, исполненной,
тайны, лицо какого-нибудь умершего  Ивана  Ивановича,  произносить  с  видом
глубочайшего, проникновения:
     - Он уже узнал что-то, чего мы, живые, никогда не узнаем!..
     И вдруг  оказывается,  что  ровно,  ничего,  Иван  Иванович  не  узнал.
Обидно!.. За поэзию обидно!
     Лежит и молчит.
     И тут-то мне в  первый  раз  пришло  в  голову,  что  по  каким-то  там
неизвестным законам природы, а может быть, именно вопреки всем законам я  из
общей! мерки выскочил и покойник я не совсем обыкновенный.
     А раз выскочил, то нечего мне с этими законами природы и  считаться.  Я
решил действовать без всякого стеснения и выскочил из гроба.
     Не прошло и двух минут, как я уже сидел на крышке гроба моего соседа  и
болтал ногой. Передо мной в молчании лежал труп.
     Это был маленький,  сухонький  старичок,  в  чопорном  черном  сюртуке,
правда, немного потертом по швам, но все же вполне приличном. Лежал он,  как
полагается всякому уважающему себя покойнику, очень  чинно,  в  традиционной
позе, скрестив руки на груди и смежив глаза.
     Я посидел, посмотрел. В гробу пахло еще не сыростью и гнилью, а  просто
новыми, свежеструганными досками и цветами, которые еще  не  совсем  завяли.
Было очень обыкновенно и рассчитано, очевидно, на долгое время. Я отправился
разочарованный домой, взял свою свистульку и часа  два,  не  переводя  духа,
свистел марсельезу в весьма, впрочем, меланхолическом тоне.
     Решил было не обращать на моего соседа, как  на  человека,  обманувшего
мои ожидания, никакого внимания, но неприятности преследуют человека даже  и
за гробом... то есть я не могу утверждать, что "за  гробом",  а  в  гробу  -
да...
     У моего соседа оказалась жена.
     И вот однажды, лежу я себе в могиле, от скуки пошевеливая  перстами,  и
вдруг слышу где-то очень близко что-то  очень  тоненькое,  жалостное,  точно
комар звенит или муха в паутине плачет... Прислушался... Верно, плачет... но
не муха!.. Мгновенно я вылез из гроба, присел за бугорок и вижу...
     Сидит  на  могилке  моего  старичка  маленькая  седенькая   старушонка,
открытыми глазами смотрит на могилу, и слезы  текут,  и  причитает  она  так
жалостно, что я заплакал бы, если бы было чем.
     Ах, как хорошо, что люди после смерти не могут плакать!
     Причитает она о том, как прожили они вместе долгую, тяжелую жизнь, деля
и радости, и горе, как тихим, ровным светом любви к  нему  было  согрето  ее
преданное старое сердце, какой одинокой, никому  не  нужной,  всеми  забытой
осталась она.
     Она напоминала ему, точно он еще мог слышать ее, всю их  жизнь,  и  это
была целая поэма. Признаюсь, я заслушался. Как вы уже знаете, в своей  жизни
я насчет любви нельзя сказать, чтобы прошел удачно, а  здесь  я  узнал,  что
бывает любовь, действительно сильнее смерти,  -  раз  и  навсегда.  Ей-Богу,
слушая эту старушку с седыми волосами, я видел  ее  и  его,  который  теперь
смирно лежал, сложив руки на груди, молодыми, полными сил и  радости  жизни.
Было время, когда радостно просило ласки ее  молодое  тело,  и  любви  ждала
нежная, чистая душа, а от желания горели его глаза и напрягались все мускулы
с такой силой, что, казалось, мир перевернуть  можно.  Были  лунные  вечера,
запахи белой акации, жуткая страстная игра  лунного  света  в  темных  чащах
садов. Где-то пели соловьи, как полагается во всех романах, и заря,  розовая
от радости нового дня, заставала  их,  пьяных  от  страсти  и  нежности,  на
росистой траве. Были потом хорошие зимние вечера трудовой общей жизни. Боже,
как гордилась она его успехом в литературе (тут я узнал, что  мой  почтенный
сосед был писателем), как дорожила каждой его мыслью, каждым его словом. Его
работа была ее работой, они вместе переживали и восторги, и муки творчества.
И не было в их жизни ни тогда, когда она была стройной, гибкой девушкой,  ни
тогда, когда пополнело и развилось ее роскошное тело, ни  тогда,  когда  оно
сияло последней осенней красотой, - не было ни желания,  ни  надобности,  ни
мысли об измене... Ах, это была настоящая любовь!..  Та  любовь,  о  которой
мечтают люди!..
     Я ушел в могилу удивленный и грустный... Почему мне не выпало  на  долю
такое счастье?.. Я готов был весьма и весьма претендовать на Создателя!
     И вот пошло время... Каждый день она приходила на могилу и  плакала,  и
рассказывала о прошлой жизни... Могилка  мужа  осталась  для  нее  святыней,
единственной радостью и смыслом ее  осиротевшей  жизни...  Целыми  часами  я
принужден был слушать ее тихое, чуть слышное причитывание. Она  жила  только
его памятью. То, что делалось на земле после его смерти, проходило мимо нее,
она вся была в прошлом, только с ним, только в нем!
     Я слышал,  как,  приникнув  головой  к  земле,  она  шептала  покойному
ласковые слова, полные такой любви, нежности и даже страсти, каких и  живому
не услыхать... Слышал,  как,  уходя  поздно  вечером,  -  когда  за  оградой
кладбища уже горела мрачно красная полоса заката  и  ветер  гнул  молчаливые
верхушки кладбищенских тополей, она прощалась с ним и плакала о том, что  он
один остается здесь, на кладбище, в страхе и холоде темной осенней ночи...
     Я, конечно, не художник и  всего  не  могу  передать,  но  клянусь  чем
хотите, что эта  маленькая  старушка,  одинокая  во  всем  мире,  со*  своей
огромной, вечной любовью, производила потрясающее впечатление  и  будила  во
мне смутное,  тогда  еще  не  выяснившееся  сомнение  в  правильности  своих
выводов!..
     Ах, как грустно было слушать ее всхлипывания, ее исступленные  молитвы,
ее ласковые слова в тишине кладбища, над морем могильных  холмов  и  грудами
человеческих костей...
     А дни шли. Началась тоскливая пасмурная осень;  целый  день  моросил  и
шуршал опавшими листьями бесконечный дождь. А старушка неизменно приходила и
часами сидела на родной могиле,  вся  мокрая  от  дождя,  убогая,  жалкая  и
трогательная до слез.
     А там, в могиле, уже совершался неизбежный процесс: понемногу отсырел и
прилип к телу старый сюртук, сползла  в  зеленоватой  массе  гноя  непрочная
маска человеческого лица, тяжко и туго  стоял  в  тесном  ящике  сладковатый
страшный трупный запах и оседал на подгнившие доски гроба  мутными  каплями,
как пар в бане...
     Старушка ходила, плакала и шептала любовные слова...
     Потом пришла зима, белая добрая зима, остановившая гниение в могилах  и
прикрывшая всех нас, бедных  мертвецов,  пушистым,  белым,  как  невинность,
одеялом. Днем качались на гибких кустах  красногрудые  снегири  и  пушистыми
зелеными  комочками  падали  на  снег  и  взлетали  на  деревья   проворные,
безгласные синички... Черные кресты надели пышные  белые  шапки...  Ночью  в
черном небе сияли и горели  морозные  звезды  и  блестел  мириадами  голубых
искорок чистый крепкий снег. Какая недосягаемая вышина-это  ночное  морозное
небо!..
     И все ходила старушка и, дрожа от мороза  в  своей  старой