. - Пусто и холодно белело  шоссе,  тени
ночи уже сползли с гор, и облака окрасились темной  кровью.  Отчаяние  сжало
его сердце.  Он  посмотрел  на  нож,  потом  на  оборванца  и  с  решимостью
безнадежности сжал холодную рукоятку.
     - Ну? - хрипло и воинственно крикнул оборванец.
     Маркиз остро взглянул на него.
     Оборванец был ниже его на голову, но шире в плечах и  крепко  стоял  на
своих коротких, согнутых ногах. Он втянул голову в  плечи,  выставил  локоть
левой руки и весь сжался, как перед прыжком.
     Маркиз сцепил зубы и весь покрылся восковой бледностью. Нож ходил в его
руке.
     - Готово?
     Маркиз машинально кивнул головой.
     Тогда оборванец крадучись, как-то боком, стал  подходить  к  нему.  Его
острые глазки, как два  гвоздя,  смотрели  прямо  в  глаза  маркизу,  поверх
разорванного локтя синей грязной блузы.
     "Я сильнее его!" - вдруг мелькнуло в мозгу маркиза.
     Надежда шевельнулась в нем: он  вспомнил  уроки  бокса,  гимнастические
упражнения, фехтование... Да, за ним, в  этом  бою,  было  девяносто  шансов
победы... Если бы только этот мерзавец не так верил в  свое  право!..  Образ
убитой  графини  Юлии  мелькнул  перед   маркизом.   Ее   огромные,   полные
предсмертного ужаса и мольбы глаза встали перед ним, и холодный пот выступил
на его бледном, исцарапанном во время падения лбу.
     "О, проклятая! - подумал он с  судорогой  невероятной  злобы.  -  Из-за
такой... я погибаю!.."
     Вся его жизнь, веселая, блестящая,  полная  наслаждений  и  привилегий,
прошла  перед  ним.  И  он  должен  погибнуть?..  Отчаянная  ненависть,   та
ненависть, с которой кусается змея, которой наступили на  хвост,  неудержимо
сдавила ему глотку.
     Он еще раз оглянулся, понял, что единственное  спасение  заключается  в
его собственной смелости  и  ловкости,  и  вдруг,  изогнувшись,  как  кошка,
стремительно бросился на оборванца.
     Но тот,  видимо,  ожидал  этого  и  отскочил  в  сторону  с  ловкостью,
непостижимой в его неуклюжем коротконогом  теле.  Нож  маркиза  скользнул  в
воздухе, и он сам едва не упал, только каким-то  чудом  ускользнув,  в  свою
очередь, от ножа оборванца, разорвавшего ему плечо костюма.
     "Нет, надо хладнокровнее...  так  я  сам  напорюсь!"  -  бессознательно
мелькнуло у него в голове.
     Они расскочились и опять тихо,  подкрадываясь,  как  два  зверя,  стали
подходить.
     Глаза их, казалось, слились в одно, и  никакая  сила  не  могла  бы  их
разъединить.  Вся  жизнь  ушла  в  этот  острый,  видящий  каждое   движение
противника, подстерегающий каждую его мысль, взгляд.
     Внезапно оборванец скользнул куда-то вниз, под руку маркиза, но  маркиз
быстро подставил колено и почувствовал, как что-то мокро хрястнуло. В ту  же
секунду он ударил сверху и с невероятной животной злобной  радостью  ощутил,
как нож вонзился во что-то мягкое.
     - Попал!..
     Стон и бешеное ругательство были ответом, и они  снова  расскочились  в
разные стороны.
     Нос оборванца был разбит, и кровь текла в рот. Плечо синей блузы быстро
намокало чем-то темным.
     "Ага!" - мелькнуло в голове маркиза, и он почувствовал себя  сильнее  и
ловчее.
     Это был прилив бодрости и веры в  себя.  Огромное  преимущество  его  -
боксера, гимнаста и фехтовальщика - было слишком очевидно. Нужно было только
не терять хладнокровия, и участь оборванца была решена.
     Должно быть, и оборванец понял это. Он страшно не побледнел,  а  как-то
посерел, оскалил зубы и смотрел  дико,  как  зверь,  неожиданно  попавший  в
капкан во время прыжка на жертву.
     Они опять начали сходиться.
     Теперь нападал маркиз. Его бледное решительное лицо с красными  пятнами
на скулах было полно жестокой  энергией.  Глаза,  казалось,  заранее  видели
каждое намерение оборванца.
     Странное и дикое зрелище представляли эти два человека,  кружащиеся  на
белом пустынном шоссе, в призрачном свете потухающих сумерек.
     Маркиз слышал, как тяжело и неуверенно дышал его противник.
     "А,  мститель!  -  уже  насмешливо,  с   отблеском   привычной   наглой
самоуверенности, думал он. - Попался!.."
     Он прыгнул на оборванца, локтем легко отбил его руку и со всего размаха
ударил. Но клинок скользнул по кости и только широко и страшно вспорол  кожу
на спине оборванца. Тот тяжко и болезненно застонал.
     Не давая ему  опомниться,  маркиз  прыгал  как  кошка,  справа,  слева,
приседая и вскакивая, нанося удары без перерыва, со всех сторон.
     Рукав блузы оборванца  уже  висел  клочьями,  и  худая,  безмускульная,
незагорелая и странно белая рука его покрылась кровью. Он, видимо,  ослабел.
Вся спина у него была мокра от крови.
     - Вот!.. Так!.. - сквозь зубы хрипел маркиз.
     Оборванец уже только защищался, потерянно и неуклюже вертясь на месте и
поднимая густую пыль своими плоскими подошвами. Он был красен от крови,  как
животное на бойне, и из его мрачных, воспалившихся глаз смотрело безнадежное
сознание гибели.
     Маркиз отскочил и, когда оборванец невольно  ринулся  вперед,  с  силой
всадил ему нож в спину. Что-то хрустнуло, и оборванец упал  на  колени,  как
был, пораженный обухом. Маркиз испустил дикий  торжествующий  крик  и  вдруг
увидел, что в руке у него, вместо ножа, только короткий тупой  обломок:  нож
сломался.
     То, что произошло в следующее мгновение, было так быстро и нелепо,  что
маркиз даже как будто и не понял ничего.
     Он почувствовал только, что случилось что-то  ужасное  и  непоправимое,
что он погиб.
     Мгновенная, как будто сладковатая и противная боль дошла снизу  ему  до
горла. Брюки на животе как будто как-то ослабли, и весь низ туловища  раскис
в чем-то мокром и страшном. Ужасающая тошнота наполнила все его тело.
     "Не может быть!" - успел еще подумать маркиз и сел в мягкую пыль шоссе,
- опираясь руками и удивленно глядя на свои ноги, как будто помимо его  воли
дергающиеся в пыли.
     Он не понял, не успел понять, и не защищался, когда оборванец перерезал
ему горло, завалился назад, перевернулся на бок  и  стал,  хрипя  и  хлюпая,
захлебываться в неудержимо бьющей крови, быстро и сильно  дергая  ногами  по
жесткому шоссе.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Палата неизлечимых


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Отворилась высокая белая дверь, и сиделка ввела нового больного.
     Запахивая полосатый халат, твердым, даже  стремительным  шагом  больной
вошел в палату и быстро огляделся, беспокойно поворачивая голову на длинной,
голой в широком вырезе халата, точно железной шее.  Эта  длинная  негнущаяся
шея  и  чрезмерно  блестящие,  с  выражением  страшного   напряжения   глаза
производили странное и даже жуткое впечатление.
     С усталым и равнодушным лицом сиделка подвела его к узкой,  похожей  на
все остальные, кровати и сказала равнодушным голосом, в  котором,  казалось,
не было звуков, как в голосе судьбы:
     - Вот тут вы и будете жить пока.
     Больной дико повел своими страшными глазами, стремительно шагнул и  сел
на кровать, продолжая оглядываться кругом с таким видом, как  будто  властно
проверял, все ли сделано так, как ему хочется,  чтобы  сейчас  же  приказать
убрать то, что ему не нужно.
     Голые стены высоко обступили его со всех сторон, ограждая взгляд. Белый
и обширный потолок висел над головой и, против воли рождал мысль:  что  там,
за этой холодной, мертвой преградой, и похожей и не похожей на тусклое  небо
осеннего дня?
     Сначала больному показалось, что  в  палате  слишком  много  людей;  но
гартом он разобрал, что их только четверо-пять, считая с ним, - и что кругом
достаточно места, чтобы поместить еще много  таких  же  кроватей,  таких  же
столиков с убогим  имуществом  умирающих,  таких  же  черных  дощечек  с  их
короткими паспортами, таких же изуродованных страданием человеческих тел.
     Ближе к окнам, лившим в пустынную холодную палату потоки белого  света,
лежали - мальчик с большими, точно вырезанными, наивными глазами и красивый,
с  лицом  благородного  римлянина,  молодой  человек,  осматривавший  нового
больного немного любопытными, немного насмешливыми,  добродушно-ироническими
глазами. Рядом с ребенком на  длинной  узкой  кровати  сидел  высокий  худой
старик с раздвоенной седой бородой, нависшими лохматыми бровями и  огромными
корявыми руками мужика. Он смотрел на нового  больного  острыми,  сверлящими
насквозь, как два бурава, глазками и держал свои громадные руки  так,  точно
перед ним были плуг и необозримая, требующая работы земля.
     Новый  больной  стремительно  обежал  их  блестящим  взглядом.  Слишком
пристально, точно, соображая - уничтожить или  не  уничтожить,  осмотрел  он
ребенка, старика и ленивого красивого римлянина, потом напряженно  уставился
на четвертую кровать, на которой тупо и неподвижно  возвышалась  целая  гора
человеческого тела. Он смотрел долго, дико, как бы  не  совсем  уясняя  себе
причину своего изумления, потом резко дернул железной шеей  и  отвернулся  с
гримасой судорожного отвращения.
     Этот четвертый больной был самым несчастным из всех:  огромное  тусклое
лицо его все было обезображено  белыми  рубцами  и  отвратительными  язвами,
кровоточащими, странно шевелящимися, точно в них уже  при  жизни  поселились
могильные  черви.  На  жестком  коричневом  одеяле  лежали  его  опухшие,  с
отвалившимися пальцами, никуда не годные руки, под одеялом горой возвышались
похожие на бревна ноги, которым уже не суждено было ходить.
     Все остальные еще казались  живыми,  обыкновенными  людьми.  И  наивные
вырезанные глаза мальчика, и красиво ленивый профиль благородного римлянина,
и рабочие руки высокого старика не  говорили  о  смерти.  Даже  трудно  было
представить себе, что они неизлечимо больны страшной  болезнью  и  рано  или
поздно  осуждены  на  безобразную  мучительную  смерть.  Четвертый  в  своем
обезображенном лице, в тусклых, тоскливо  глядящих  глазах,  в  куче  своего
разлагающегося тела был уже - сама смерть... Труп, вытащенный  из  могилы  и
кому-то на потеху брошенный посреди живых людей.
     Новый больной упрямо сидел на своей кровати в той же  позе,  в  которой
застыл сразу,  как  будто  отказываясь  от  всякого  движения,  в  ненависти
осужденного, говорящего своим палачам:
     - Делайте, что делаете... я ничего не хочу!
     Так сидел он очень долго. Сначала все больные были заинтересованы  этим
пришельцем из другого мира, неизвестно откуда, зачем и как пришедшего к ним.
Потом привыкли, и каждый вернулся к своим заботам и мыслям.
     День начинался. В огромные белые окна лился равнодушный холодный  свет.
Глухо и непроницаемо стояли кругом стены, ограждающие  взгляд.  Висел  белый
потолок, и  в  его  тусклом  белом  сумраке  мерещился  какой-то  загадочный
треугольник, когда-то, должно быть, предназначавшийся для  источника  яркого
живого  света,  а  теперь  облупившийся,  покрытый  пылью  и  ржавчиной,   с
покривившимся железным  крюком.  За  окнами  были  видны  высокие,  из  глаз
уходящие стены другого дома и его бесчисленные  слепые  окна,  за  которыми,
может быть, также жили и страдали  люди.  Больные  этой  палаты  лишь  после
смерти должны были выйти на свободу, и слепые окна того дома  только  будили
их праздное любопытство, навсегда скрывая какую-то другую, возможно такую же
ужасную, возможно - более счастливую и неизмеримо вышестоящую жизнь.
     Иногда там, за темными стеклами, что-то мелькало: не то живые лица,  не
то какие-то мертвые знаки. Мелькали и исчезали. Вечером же  окна  горели  во
мраке, как далекое пылающее созвездие, и ходили среди них  непонятные  тени,
пугая и тревожа больную фантазию.
     Молчание мертвым холодом сковывало палату. Все о чем-то думали, и никто
не знал, что думают другие, занятые своими мыслями и  образами.  Людей  было
несколько, а каждый казался совершенно одиноким.
     Но надо было жить.
     Первым встал со своей кровати мальчик. У него была  огромная  голова  и
очень тоненькая слабая шейка  с  болезненными  синими  жилками.  Из  широких
рукавов полосатого халатца высовывались худенькие ручки с бледными  неживыми
пальцами. Он, покачиваясь, утвердился на тоненьких кривых ножках и побрел  к
окну. Там, уставясь большими тоскующими глазами в  противоположный  дом,  он
прислонился к твердому подоконнику и замер в созерцании, маленький и слабый,
у огромного высокого окна.
     Новый больной следил за ним блестящими стеклянными глазами.
     Мальчик взглянул вверх, вытянул шейку и вдруг всплеснул руками.
     - Солнышко, солнышко! - закричал он, и странно  болезненно  раздался  в
пустой холодной палате его надтреснутый детский голос, зазвеневший  тоскливо
мечтательным восторгом.
     По  серой  нескончаемой  стене  противоположного  дома  ползла  золотая
слепящая полоса яркого света, и отблески ее  отразились  в  наивных  детских
глазах, зажигая их золотыми искрами.
     И точно этот голосок разбудил застывшую жизнь: задвигались и заговорили
другие больные.
     Высокий и худой, со сверлящими сумасшедшими глазами фанатика,  встал  и
тоже подошел к окну длинный старик. Он, как на плуг, оперся своими огромными
корявыми руками на подоконник и стал смотреть вверх, возносясь  взглядом  по
высокой стене к тому далекому чудному небу, на котором горело где-то золотое
яркое солнце и которого во всей его неисповедимой могучей красоте никогда не
было видно в этой мертвой, холодной палате осужденных на верную  безобразную
смерть.
     Старик положил на голову мальчика огромную шершавую ладонь и сказал:
     -  Обрадовался,  птенчик  Божий!..  Вот  оно,   солнышко...   светит!..
Благодать!.. Любовное солнышко... Вот так-то, мальчуган:  живешь,  живешь  в
потемках, блуждаешь во мраке тоски смертной, а выглянуло небесное солнышко -
и стало светло, хорошо... Умирать не надо!.. Вот, даст Бог, выйдешь на волю,
всего тебя  солнышком  обогреет,  всего  вольным  духом  обоймет...  Улетишь
отсюда, как птичка на  Благовещенье...сольешься  со  всем  миром...  Радость
безмерная!
     Он говорил тихим,  глухим,  глубоко  внутрь  провалившимся  голосом,  а
сумасшедшие глаза из-под густых  нависших  бровей  сияли  любовным  и  почти
исступленным восторгом.
     Четвертый  больной,  тусклая  развалина,  обезображенная   неизлечимыми
язвами разложения, повернул к нему свое ужасное жалкое лицо  и  сморщился  в
бессильном усилии не то чихнуть, "не то улыбнуться саркастически.
     - В могилу он уйдет, а не на волю... радости мало! - сказал он протяжно
и гнусаво.
     Старик стремительно обратил к нему сверлящие глаза.
     - А ты  знаешь?..  Ты  в  могиле  был?..  Почто  живую  душу  смущаешь,
маловер?.. Ну и в могилу... Ему лучше знать!.. Лучше в могилу с верой  уйти,
чем без веры на земле гнить!.. Воля Божия, не наша...  Тебя  не  спросили...
обидно!
     Ленивый римский профиль медленно повернулся на соседней кровати. Сонные
прекрасные глаза с выражением равнодушного удовольствия посмотрели на  косую
полосу золотого света.
     - Нет, в самом деле красиво! - сказал он, высвободив из-под одеяла  еще
не обезображенную болезнью руку с изящными  тонкими  пальцами  музыканта,  и
стал внимательно осматривать ногти. Потом достал из ящика в столе  коробочку
с блестящими  ножничками,  подпилочками  и  подушечками  и  принялся  что-то
подчищать и полировать на своих ногтях.
     - Что это завтрака не несут? - лениво, про себя спросил он.
     Четвертый больной презрительно скосил гноящиеся глазки, покривил губы и
заметил:
     - Как вам не надоест этими пустяками заниматься? Все равно ни к чему...
     Благородный римлянин с добродушно ленивой иронией  посмотрел  на  него,
приподнялся и сел, с удовольствием потирая обнаженную выпуклую грудь,  точно
прикосновение к своему когда-то  бережно  выхоленному  телу  доставляло  ему
невыразимое наслаждение.
     - Надо сегодня ванну потребовать, - опять про себя сказал он.
     И как будто четвертый больной не  мог  выносить  его  ленивого  голоса,
сейчас же с соседней кровати раздался хриплый злой смешок.
     - Вам бы только есть да нежиться!
     - Да будет вам ныть!.. Надоело! - ответил римлянин, и красивые губы его
сложились в брезгливую гримаску. - Каждый делает  то,  что  ему  нравится...
Лучше брать от жизни все, что она может дать приятного, чем ныть,  брюзжать,
а все-таки... жить и жить!
     - Почем вы знаете, буду ли я еще жить?  -  с  истерическим  озлоблением
вскрикнул развалившийся человек.
     Римлянин махнул рукой красивым небрежным жестом.
     - Знаю, слышали... Будете жить, ничего ... Черт вас не возьмет!
     - Слышали? Ничего вы не слышали!.. Вам просто досадно, что я  глубже  и
тоньше вижу  ту  бессмыслицу,  которую  вы...  которой  вы  не  понимаете...
красивое животное! - злобно пробормотал четвертый больной.
     Римлянин услышал. Он высокомерно поднял  брови  и  гордо  посмотрел  на
противника.
     - Хотя бы красивое!.. Это все-таки - что-нибудь.
     Лучше быть красивым животным, чем брюзжащей кучей разлагающегося  мяса,
которое только отравляет воздух и себе и другим.
     - Ну, будет вам... - грустно и властно отозвался старик от окна. - И не
стыдно?.. Что вы - звери?.. Целый день грызетесь. Чего вы не поделили?  Всяк
по-своему живет... каждому по-своему тяжко. Вы бы лучше пожалели друг друга,
- обоим легче бы стало.
     - Надоел он мне, дед! - лениво отозвался  римлянин  и  успокоился,  еще
внимательнее занявшись своими ногтями.
     - Что ж - надоел!.. Грех это. А ты пойми, пожалей,  тогда  и  не  будет
надоедать. Не сам он тебе навязался... Божья воля  связала.  Против  нее  не
пойдешь. Ну и терпи. Он, Бог, лучше знает, зачем вас  соединил.  А  что  Бог
соединил, то человек да не разлучает. Сказано - любите друг друга. Так-то...
в любви Бог, в любви и жалости и жить  надо.  Тогда  везде  хорошо  будет  и
черные мысли отойдут. Любви в вас мало, жестокие сердцем!
     Глухой голос его звучал с суровой и торжественной  скорбью.  Все  молча
слушали, подчиняясь непонятной власти.  Мальчик  с  испугом  переводил  свои
большие наивные глаза с сурового старческого лица на другие.
     - Дедушка, - неожиданно вскрикнул он, - гляди - муха!..
     Маленькое черное насекомое билось, жужжа и падая, у холодного стекла.
     - Муха... действительно - муха!  -  совсем  другим,  нежным,  умиленным
голосом сказал старик. - Ишь ты... насекомая,  а  живет  тоже!..  Ты  ее  не
трожь... пусть себе живет!.. Она - тварь маленькая, а красоту жизни  ощущает
и себя блюдет. Бог ей жизнь  дал...  маленькую  жизнь,  а  цена  ей,  может,
огромная!.. Нашей, гляди, больше!.. Ну и  блюдет...  Человек  мудрствует,  а
муха - она  Богу  молится.  Смотри,  как  лапками...  лапками...  умывается,
подлая, чистоту соблюдает!
     - Тоже и пакостит! - насмешливо заметил четвертый больной.
     Муха села на раму,  успокоилась  и,  быстро-быстро  перебирая  лапками,
что-то невидимое счищала с  крылышек.  Потом  деловито  приподнялась,  точно
увидела что-то далеко за окном, и почесала головку.
     Мальчик широко раскрытыми глазами следил за  нею  и  даже  рот  открыл.
Муха, должно быть, казалась ему чудом в этой мертвой однообразной палате.
     - Какая! - с наивным изумлением протянул он и засмеялся радостно.
     Старик  погладил  его  по  спутанным  волосикам  шершавой   ладонью   и
усмехнулся под седыми, в рот лезущими усами.
     Мальчик посмотрел на него.
     - А какой я сегодня сон, дедушка, видел! - сказал  он,  на  всю  палату
звеня тонким голоском.
     - Какой сон, птенчик Божий? Расскажи... В снах нам иное  открывается...
Многим пророкам Бог во снах истину открывал. Какой сон?
     - О-очень хороший, дедушка! - широко раскрывая вырезанные глаза и точно
в мечтательном восторге, глядя куда-то в глубь самого себя, сказал мальчик.
     - Ну, ну? - поощрительно поддакивал старик.
     - А мне снилось, будто нас  перевели  в  другую  палату,  дедушка...  И
пал