не будет".
     Владимир Иванович почувствовал, будто глаза у него стали мокрые, и  ему
было стыдно этого, и он обрадовался этому,  думая,  что  слезы  облегчат  то
невыносимо холодное и тяжелое чувство, которое давило  его.  Но  глаза  были
сухи и широко пялились в темноту.  Владимир  Иванович  тяжело  и  с  усилием
вздохнул и весь обомлел от тоски и страха.
     "И меня черви съедят... Долго будут есть, а я буду  лежать  неподвижно.
Они будут есть, копошиться... белые, склизкие... Пусть лучше меня  сожгут...
нет, это тоже ужасно! Зачем же я жил!"
     Владимир Иванович почувствовал, что он все больше  и  больше  судорожно
дрожит. Ветер гудел за окном, а в комнате было тихо и неподвижно.
     "И ведь я умру скоро... Может быть, я завтра умру... сейчас!  Ведь  это
так просто: заболит самым невинным образом голова, а потом все хуже, хуже...
и смерть... Я ведь сам знаю, что это просто, знаю, как и почему это, а между
тем остановить и предупредить не могу! Умру. Может, завтра, может, сейчас...
Может, я и вправду уже простудился, когда стоял под окном, и  уже  умираю...
Мне еще кажется, что я здоров, а во мне уже начался окончательный процесс".
     Владимир Иванович хотел пощупать себе пульс, но сейчас же  бросил  и  с
отчаянием уставился в потолок, которого не было видно. И вверху над ним, и с
боков, везде была холодная серо-черная тьма, среди которой было еще страшнее
и печальнее то, что он думал.
     "Все равно я не могу остановить! Да если бы  и  остановил  сейчас,  все
равно рано или поздно умру: ведь не буду же я бессмертен. И как это я, да  и
все мы думаем, что медицина великая наука? Сегодня поможет, завтра  поможет,
а в конце концов все равно все умрут: и здоровый, и больной... и... как  это
ужасно! Я ведь не боюсь смерти, но зачем же непременно смерть? Какой  смысл,
кому нужно?.. Нет, я боюсь, боюсь..."
     Владимир Иванович вдруг притих: он вспомнил  о  воскресении  мертвых  и
загробной жизни. Точно что-то мягкое, тихое и ласкающее  опустилось  на  его
измученный мозг, и ему стало хорошо и спокойно.
     Но сейчас же все вспыхнуло со злостью, ненавистью и отчаянием.
     "О, глупости. Ведь никто, никто не верит этому, и я не  верю  и  нельзя
верить! Какой смысл в этом? Кому,  на  кой  черт,  нужны  бестелесные  души,
лишенные формы, и чувств, и индивидуальности, плавающие в эфире?  Да  и  все
равно, потому что страх все-таки остается,  все-таки  мы  ничего  не  знаем,
кроме факта смерти... А прапорщик прав, что чем ждать в этом  вечном  ужасе,
лучше самому... Тут есть что-то облегчающее, в том, что - сам. Вот  возьмешь
и сделаешь... И даже как будто займет то, что делаешь, и не заметишь  самого
ужасного момента умирания... А  естественным  путем:  до  самого  последнего
момента будешь надеяться, и глупо надеяться, потому что все  равно  если  не
умрешь в этот раз, то умрешь в другой, а непременно умрешь и... надеяться не
надо! И до последнего мгновения бояться... даже не  бояться,  а  умирать  от
страха..."
     Владимир Иванович зажал  уши  ладонями,  точно  кто-то  оглушительно  и
монотонно кричал ему в ухо  бесконечное  число  раз  одно  и  то  же  слово:
"Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть..."
     - А-а! - вдруг завизжал Владимир Иванович и разом вскочил на кровати.
     Все было темно и неподвижно. Чуть-чуть  только  светилось  окно  в  сад
смутным синевато-серым пятном. А за окном мотались черные ветки.
     "Ну его к черту! О, будь ты проклят! Не хочу, не хочу!"  -  дико  думал
Владимир Иванович, охватив изо всех сил руками колени и задерживая  дыхание.
И где-то, еще глубже этой первой  мысли,  не  переставая  шевелилась  другая
неуловимая, но ужасная своею ясностью и неопровержимостью: "Все равно, кричи
не кричи, а так будет... умру... умру!"
     Владимир Иванович  скрипнул  зубами,  схватил  себя  обеими  руками  за
волосы, упал лицом в подушку и застыл. В ушах у него  невыносимо  шумело,  и
сквозь этот шум прорывался тихий, протяжный, невыносимо-печальный звон.
     Владимир Иванович выпустил волосы, повернулся  лицом  кверху  и  широко
раскрыл глаза. Отчаяние исчезло, вместо него была  пустота.  И  эта  пустота
была хуже, невыносимее отчаяния; это была пустота мертвеца.
     "Лучше самому", -  подумал  где-то  далеко  в  глубине  мозга  Владимир
Иванович и почувствовал, что лицо у него совершенно неподвижное и холодное и
холодны руки и ноги.
     "Лучше самому", - повторил он мысленно и тихо,  точно  крадучись,  стал
вставать с кровати, потихоньку высовывая ноги из-под одеяла на холодный пол.
     "И какой идиот думает о том, как лучше, и честнее, и умнее жить,  когда
надо думать о том, как ужасно умереть!" - со  злобой  думал  он,  вставая  и
точно в бреду вглядываясь в яркое красное пламя, стоящее перед ним, и чье-то
ужасное, бледное лицо.
     Но это лицо было лицом Пашки, который со свечой  в  руках  стоял  перед
ним.
     - Владимир Иванович, за вами пришли! - говорил он.
     Владимир Иванович тупо на него смотрел и удивлялся,  чего  нужно  Пашке
среди ночи и отчего у него такое бледное лицо. За спиной Пашки торчала и еще
одна знакомая, совершенно вытянутая физиономия.
     - А, что? Чего вам? - недоуменно спросил Владимир Иванович.
     - Вы извините,  доктор,  пожалуйста,  -  заговорила  другая  фигура  и,
выступив вперед, оказалась большим,  длинным  приставом,  на  котором  уныло
болтались усы и шашка. - Пришлось вас побеспокоить: там такое  происшествие,
а Леонида Григорьевича нет в городе.
     Владимир Иванович опустился на кровать, натянул одеяло на голые ноги  и
смотрел на болтающиеся усы, вспоминая с усилием, что Леонид Григорьевич  его
коллега, городской врач.
     - Там,  знаете,  вольноопределяющийся  один  застрелился,  -  продолжал
пристав,  точно  извиняясь  за  бестактность  самоубийцы,  выбравшего  такое
неудобное время.
     - Подпрапорщик, - машинально поправил Владимир Иванович.
     - Ну  да,  то  есть  подпрапорщик.  Вы,  может  быть,  изволите  знать:
Гололобов... Дознание необхо...
     Будто что-то ударило по лбу Владимира Ивановича.
     -  Гололобов?  -  с  диким  любопытством  закричал   он.   -   Так-таки
застрелился?
     Пристав оторопело болтнул усами.
     - Разве вы знаете?
     - Ну, конечно... он мне сам сказал,  -  торопливо,  захлебываясь  и  не
попадая ногой в сапог, весь дрожа, бормотал Владимир Иванович.
     - Как? Когда? - вдруг совсем другим голосом заговорил пристав.
     - Говорил, говорил... а впрочем, я вам после скажу! - сбивчиво бормотал
Владимир Иванович, дрожащими руками натягивая пиджак.

III

     За воротами ждал извозчик, хотя до квартиры подпрапорщика можно было  и
пешком дойти в пять минут. Владимир Иванович не заметил, как и когда он  сел
на дрожки и как и когда слез с них перед квартирой подпрапорщика Гололобова.
Он заметил только, что дождя нет, небо  было  светлее  и  вверху  как  будто
сверкали звезды.
     Теперь двери в булочную были отворены. На тротуаре стояли  городовой  и
еще какие-то смутные, волнующиеся фигуры. В сенях,  где  по-прежнему  крепко
пахло печеным хлебом и кислыми дрожжами,  толпились  дворники  и  городовые.
Владимиру Ивановичу показалось, что ужасно много городовых и дворников. Была
настежь отворена и дверь в комнату  подпрапорщика,  где  по-прежнему  горела
лампа и было пусто и тихо.
     Владимир Иванович вошел и с диким любопытством уставился на убитого.
     Гололобов   лежал,   смирно   свернувшись   калачиком,   в   совершенно
неестественной для застрелившегося человека позе. Лежал он  прямо  посредине
комнаты, весь освещенный лампой. Никакого беспорядка в комнате  не  было,  и
все было так же, как и час тому назад.
     Гололобов, очевидно, застрелился сейчас же по уходе гостя.
     И  Владимир  Иванович  догадался  об  этом:  в  памяти  его  совершенно
отчетливо выплыло освещенное  окно,  бок  блестящего  самовара,  который  он
принял было за лицо подпрапорщика, и что-то похожее на дым, тянувшийся перед
лампой.
     Владимир Иванович грузно опустился на колени  и  осторожно  повернул  к
себе голову подпрапорщика. Она послушно повернулась на длинной, мягкой шее.
     То место, где Владимир Иванович еще  недавно  видел  и  ожидал  увидеть
знакомое  тусклое  лицо   подпрапорщика,   его   бесцветные   серые   глаза,
незначительный нос и  белые  усики  и  брови,  представляло  одно  сплошное,
кровавое пятно. Все было разбито, обращено в месиво, залитое уже  запекшейся
кровью. Один глаз вытек, а другой был неестественно широко открыт.  Но  этот
глаз уже не был похож на прекрасный человеческий глаз: это  было  противное,
непрозрачное, огромное, мертвое существо, тупо и ужасно глядевшее на жизнь.
     Владимир Иванович вздрогнул и выпустил голову из рук.
     Голова упала с мягким звуком.
     - Изволите видеть, - сказал сзади пристав, тихо и  робко,  -  из  ружья
застрелились... дробью! Утиною дробью чуть не весь ствол набили,  да  в  рот
и... видите! Боже ты мой, Боже...
     Владимир Иванович все полусидел на полу, глядя  в  белобрысый  затылок,
который уже начал синеть.
     Пристав  суетился.  Подпрапорщика  подняли  и  перенесли  на   кровать.
Городовой,  рыжий  человек  с  толстым  красным  лицом,  придерживая  шашку,
поправил подпрапорщику голову и перекрестился; челюсть у него прыгала, и  он
напрасно старался ее удержать.
     Владимир Иванович был как в бреду.  Он  делал  все  то,  что  надлежало
делать, по  мнению  людей,  человеку  его  профессии.  Писать,  подписывать,
говорил вполне ясно, отвечая на вопросы пристава, но  делал  это  совершенно
машинально и со смутным сознанием ненужности и ничтожества того, что  делал.
Его все тянуло к кровати, на которой смирно и неподвижно лежал  подпрапорщик
Гололобов.
     Когда все формальности были кончены, Владимир Иванович опять подошел  к
кровати, постоял, посмотрел, зачем-то  протянул  руку  и  тронул  выпученный
глаз. И Владимиру Ивановичу, и городовым,  и  приставу  казалось,  что  глаз
непременно должен закрыться, моргнуть.
     Но глаз был неподвижен. И это было странно, неприятно  и  страшно  так,
что всем стало жутко в этой комнате.
     Но Владимиру Ивановичу только теперь  с  особенною  силой,  яркостью  и
ясностью стало понятно,  что  подпрапорщик  Гололобов  умер.  То,  что  было
подпрапорщиком Гололобовым, уже не было ни подпрапорщиком,  ни  Гололобовым,
ни человеком, ни существом, а было трупом. Его можно было трогать,  бросать,
сжечь, и он только покорно и  мертво  подавался  бы  на  всякое  постороннее
усилие.  Но  в  то  же  время  Владимир  Иванович  видел,  что  это   именно
подпрапорщик Гололобов. То, что с ним произошло, было совершенно  непонятно,
совершенно невообразимо и неощутимо, но ужасно, противно и жалко.
     Эта жалость вдруг вынырнула откуда-то, и момента, когда она  появилась,
Владимир Иванович не заметил.  Но  она  тотчас  же  подавила  собою  ужас  и
брезгливость, и недоумение и со страшною  силой  наполнила,  казалось,  весь
организм   Владимира   Ивановича.   Ему   вдруг   припомнилось   все,    что
характеризовало живого подпрапорщика Гололобова: его походка, его позы,  его
стриженая голова, его глаза, некрасивое лицо, белые ресницы, и все это  было
так неизмеримо прекрасно, так трогательно и мило в сравнении с тем, что было
сейчас.  Владимир  Иванович  почему-то  посмотрел  на  лакированные  сапоги,
которые недавно, на живых и крепких ногах подпрапорщика, так бойко выступали
по лужам, а теперь неподвижно, страшно неподвижно  лежали  на  белом  чистом
одеяле кровати.
     Владимир Иванович поперхнулся, вздохнул и  сразу  заплакал,  как  будто
давно знал, что только это и надо, и лишь сдерживался.
     Усатый пристав  даже  отшатнулся  от  него.  С  минуту  он  смотрел  на
Владимира Ивановича со слегка открытым ртом, а потом усы его  вздрогнули,  и
он неожиданно для самого себя широко и неловко улыбнулся.
     Но Владимир Иванович не видел этой улыбки; он беспомощно  опустился  на
стул возле кровати и зарыдал, и задрожал.
     Пристав испугался.
     - Воды, ты!.. - почему-то грозно крикнул он на городового.
     Городовой, зацепившись шашкой за косяк, со стуком выскочил  в  сени,  а
пристав растерянно стал уговаривать доктора.
     - Владимир Иванович, что вы-с?! Разве можно! Конечно, жалко...  но  что
же делать?
     И пристав широко и недоуменно развел руками а потом  опять  сердито,  и
точно ругаясь, крикнул:
     - Да воды же! Ну...
     Воду принес в глиняной чашке  большой  старый  городовой  с  испуганным
лицом.
     - Ну вот... выпейте... доктор! Пейте,  -  уговаривал  пристав,  подавая
воду.
     Владимир Иванович, стукаясь зубами о чашку, пил теплую воду  с  запахом
хлеба и дрожжей.
     - Ну вот, ну вот! -  обрадованно  говорил  пристав.  -  Да  и  пойдемте
отсюда... Бог с ним!
     Владимир Иванович перестал плакать и оглянуло недоуменно и смущенно.  И
его поразило странное выражение лиц стоявших перед ним: и пристав, и большой
старый городовой, что принес воду, и другой красный, рыжий  и  толстый,  так
смотрели,  как  будто  его  припадок  был  неизмеримо  важнее  и  интереснее
мертвеца, лежавшею на постели. Все смотрели на него помогали ему. заботились
о нем, а мертвый подпрапорщик Гололобов лежал смирно и одиноко,  как  никому
уже не нужная, неприятная и мешающая вещь.
     - Пойдемте, доктор, право! - настаивал пристав
     Владимир Иванович машинально встал, взял фуражку,  поданную  городовым,
и, пройдя сени, где хоть по-прежнему пахло  теплым  хлебом  и  дрожжами,  но
стоял какой-то свежий, бодрый запах, занесенный живыми, здоровыми людьми  со
двора, вышел на крыльцо.
     И то, что он увидел, поразило его.
     Было утро. Небо было совершенно чисто и прозрачно. Дождь прошел, но все
было еще мокро и блестело как вымытое. Зелень ярко  зеленела.  Прямо  против
Владимира Ивановича восходило еще не видимое солнце и это  место  неба  было
ослепительно ярко, сияло, горело и искрилось. Воздух дрожал и лился в  грудь
вольными, могучими, чистыми и мягкими волнами.
     - А... - удивленно протянул Владимир Иванович.
     - Чудное утро! - сказал пристав,  снимая  фуражку,  и  с  удовольствием
подставил свою лысую голову навстречу живой прохладе. - Столько дней  дождь,
а тут вдруг этакая благодать! А? - продолжал с наслаждением пристав.  -  Как
хорошо, все равно... тот-то бедняга и не увидит уж...
     И пристав, делая значительное и скорбное лицо, кивнул головой назад.  И
сейчас же Владимиру Ивановичу представилась страшная, молчаливая  почему-то,
когда  везде  светло,  освещенная  лампой  комната  и  неподвижный   мертвый
подпрапорщик.  Но  пристав  не  мог  удержать  значительного   и   скорбного
выражения, усы его дрогнули, нос сморщился, и, приятно улыбаясь, он сказал:
     - И спать даже не  хочется...  жаль  утра!  Хорошо  бы  теперь  того...
выкупаться и рыбку поудить... Я - охотник ведь. А вы не ловите?..
     И печальная страшная комната пропала. Владимир  Иванович  опять  увидел
свет, небо, людей и услышал милый, живой голос пристава.
     - Да отчего же! - восторженно ответил он.  И  подумал,  что  пристав  -
прекрасный, интересный, живой человек.
     - Может, поедем вместе когда-нибудь?.. Я с вами мало знаком, но...
     - Конечно, конечно! - ответил быстро Владимир Иванович. Мимо  пролетал,
чирикая, воробей, Владимир Иванович посмотрел ему вслед и радостно  подумал:
"Ишь, как работает".
     - Ну а пока до свиданья, доктор, - сказал пристав и,  вдруг  с  видимым
усилием  изменив  выражение  лица  из  веселого  и  легкого  на  тяжелое   и
значительное, неестественным тоном прибавил: - А мне еще того... надо.
     Он пожал руку доктору и, видимо боясь, чтобы тот не последовал за  ним,
торопливо ушел в дом.
     Владимир Иванович снял шапку, широко улыбнулся и  пошел.  Проходя  мимо
открытого окна,  он  увидел  побледневшую  слабую  лампу,  и  что-то  резкое
скользнуло у него по сердцу. Но в это время кто-то, вероятно пристав,  дунул
и потушил лампу. Слабый огонек  моментально  исчез,  и  стал  виден  потолок
комнаты и самовар, блестевший отражением неба.
     Владимир Иванович шел по улице и смотрел. И все, что было  вокруг,  все
двигалось, искрилось и жило. Владимир Иванович смотрел на всякое движение  и
чувствовал что-то могучее, неразрывное, что связывало  его  в  одно  с  этим
живым, движущимся миром. Он смотрел на свои ноги  и,  точно  первый  раз  их
видя, едва не засмеялся, такими милыми и прекрасными показались ему они.
     "Вот, я о них вовсе и  не  думаю,  а  они  идут!"  -  подумал  Владимир
Иванович.
     "И это вовсе не так обыкновенно, как я думал всегда... Это удивительно,
чудесно и прекрасно... Вот я захочу протянуть руку и протяну!"
     Владимир  Иванович  протянул  руку  и  радостно  засмеялся,  глядя   на
выбежавшую на дорогу белую собачонку. Собачонка  шарахнулась  от  протянутой
руки, тявкнула и озабоченно посмотрела, подняв ухо, на Владимира Ивановича.
     "Славная собачонка!" - подумал Владимир Иванович.
     И еще никогда в жизни не испытанное им чувство при сознании, что  он  и
собака смотрят друг на друга, интересуются друг другом и боятся друг  друга,
а не лежат безразлично  и  неподвижно  среди  живущего,  двигающегося  мира,
нахлынуло на него.
     "Все что угодно! - подумал Владимир Иванович. - Страх,  боязнь,  злоба,
все, все... только бы это было во мне, потому что это - я! Я вот... я иду, я
думаю, я вижу, я чувствую... безразлично что... а не лежу мертвый... Я умру,
разумеется!"
     И совершенно спокойно подумав эту последнюю  мысль,  Владимир  Иванович
вслух проговорил:
     - А надо когда-нибудь поехать рыбу ловить с этим приставом!
     И широко шагая, двигая руками, ногами и что есть силы набирая воздух  в
легкие, Владимир Иванович пошел дальше.
     И  вдруг  перед  ним  что-то  вспыхнуло,  засверкало  и   засияло   так
ослепительно ярко, что Владимир Иванович зажмурил глаза.
     Взошло солнце.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Из подвала


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Сапожник Антон стоял, сгорбившись и опустив длинные корявые, как корни,
руки, а заказчик, молодой купеческий приказчик, сытый и гладкий, тоже  стоял
посреди подвала, среди обрезков кожи, колодок и  рваных  сапог,  ожесточенно
размахивал руками и кричал на Антона:
     - Это черт знает что такое!.. Левый сапог жмет, а правый хлябает! Разве
это сапоги... это черт знает что, а не сапоги!..
     Он тыкал сапогами, подошвами вверх, чуть не в самое лицо  Антона,  и  в
его неестественно напряженном голосе ясно слышалось желание  повеличаться  и
покуражиться.
     - Нет... вот походишь ты у меня за деньгами... Ты... крикнул приказчик,
нелепо взмахнув руками, и нерешительно, но с злобным удовольствием прибавил:
Скотина!
     И от удовольствия  и  боязни  весь  налился  кровью,  так  что  толстая
короткая шея его совсем слилась с красным галстуком.
     Антон молча переложил шило из правой руки в левую и тяжело вздохнул.
     В подвале было совсем темно, и воздух, густой и  тяжелый,  висел  синим
пологом. Под потолком и по углам  стоял  сырой,  пропитанный  запахом  кожи,
ворвани и ваксы, пар.  Фигура  Антона  только  черным  встрепанным  силуэтом
вырисовывалась на светлом четырехугольнике окна.
     - Так и знай! - крикнул заказчик и сердито, но довольно пыхтя, пошел из
подвала, осторожно нагибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку новеньким
твердым котелком.
     Антон проводил его до дверей, отворил дверь и даже попридержал ее, пока
приказчик подымался по склизкой и крутой лесенке. Потом еще тяжелее вздохнул
и вернулся вниз.
     Хотя на дворе было еще совсем светло, но в подвале все утонуло в  сизом
полумраке, так что только возле окна виден был тощий горшок  с  давним,  еще
прежними хозяевами посаженным, луком, который торчал одной  чахлой  и  сухой
соломинкой. Антон часто внимательно смотрел на это жалк