еяны головами любопытных, от мокрых досок  эшафота
шел парок, и медленно стекали на черную, насквозь пропитанную  кровью  землю
черные капельки окрасившейся росы. Палачи  суетились  на  подмостках,  точно
актеры, участвующие в сложной феерии.
     Никто  не  обращал  внимания  на  маленького  старичка  в   заштопанных
коричневых чулках и рыжем паричке, дрожавшего за помостом, в  тени  страшной
машины. Уличные мальчишки кричали и  свистели,  пирожники  бойко  предлагали
свой товар, нарядные горожанки пересмеивались с галантными  кавалерами.  Эти
казни  во  имя  свободы  считались  народным  празднеством,  и  все,   кроме
осужденных, носило праздничный, беззаботный вид.
     В этой обстановке умер Жюль Мартэн.
     Он вышел вторым, после  того  как  скатилась  в  корзину  изуродованная
ужасом голова того оборванца, с которым он просидел свои последние дни.
     Бедняга умер  совсем  не  так,  как  ожидал:  он  не  сказал  ни  одной
остроумной шутки, его трясущиеся посинелые губы не могли  издать  звука,  он
только дрожал, как от сильного холода. Бродяги, товарищи по кабацкой  жизни,
были разочарованы. Его на руках вытащили помощники  палача  и,  как  тяжелый
сноп, подсунули под резальную машину. Еще минуту он дико вращал  выпученными
глазами, как бы прощаясь с ярким солнцем, шумной толпой и голубым небом, а в
следующее мгновение  его  голова,  хлопая  глазами,  кувырком  покатилась  с
эшафота. Все было  кончено  с  этим  трусом,  и  Жюль  Мартен  показался  из
низенькой двери тюрьмы.
     Солнце,  ударившее  ему  в  глаза,  ослепило  его,  и  толпа   радостно
загоготала, видя, как  он  пошатнулся.  Проклятия,  подбадривания  и  угрозы
посыпались на него со всех сторон, но он, видимо, ничего не слыхал. Лицо его
было серо, и большой нос  висел,  покрытый  холодным  потом.  Солома  смешно
торчала в его взлохмаченных волосах.
     Жан Лемерсье встретился с ним глазами, полными слез, и не понял,  узнал
ли его бедный Жюль.
     Испытывал ли Мартэн тот дикий животный ужас, в котором только что замер
несчастный оборванец?.. Едва ли!.. Есть нечто большее, чем ужас,  это-смерть
души. И казалось, что душа Жюля Мартена уже умерла.
     Палач подал знак.
     Это была короткая и дикая суета: кто-то схватил Жюля Мартэна за плечи и
толкнул его так, что он упал на колени, и, прежде чем он понял, в чем  дело,
голова его уже лежала на полукруглом вырезе доски, а высоко над ним  голубой
черточкой блестело острие ножа. В ту минуту, когда опускалась другая  доска,
окружая его шею деревянным кольцом, смоченным кровью, он  почувствовал,  как
чьи-то руки, холодные и мокрые, схватили его за голову.
     Жюль Мартэн закатил глаза и увидел над  собою  перевернутое  лицо  Жана
Лемерсье.
     - Жюль, мальчик мой, Жюль... мужайся... - бормотал  старичок  дрожащими
губами.
     И  мертвое  отупение  предсмертной  агонии  вдруг  прорезал  яркий  луч
сознания: Жюль Мартэн вспомнил все. Осмысленны  и  остры  стали  его  глаза,
запекшиеся синие губы сложились в улыбку... Он уже не  мог  видеть  толпы  и
только слышал где-то вдали ее  глухой  рокот,  похожий  на  шум  отдаленного
прибоя. Перед ним было только голубое небо,  высокие  столбы  и  опрокинутое
страдающее старческое лицо, по которому обильно струились слезы и перебегали
мучительные судороги.
     Палач торопился...
     Что-то  пророкотало,  ухнуло,  и  тело  Жюля  Мартэна,  выскользнув  из
деревянной колодки, задрожало мелкой, мелкой дрожью... "Широкая черная струя
крови хлестала на помост из перерубленной шеи, как из опрокинутой бутылки.
     Но вместо того чтобы, по обыкновению, показать толпе голову казненного,
старый палач неподвижно  стоял  у  своей  машины  и  смотрел  куда-то  вниз.
Нетерпеливая толпа заревела, не понимая, в чем  дело,  и  требуя  последнего
штриха закончившегося  зрелища.  Только  ближайшие  к  эшафоту  видели,  что
отрубленная голова осталась в руках какого-то маленького  старичка  в  рыжем
паричке.
     Жан Лемерсье не видел, как нож врезался в живую шею: в это мгновение он
невольно закрыл глаза и как бы лишился чувств. Но все-таки он слышал  глухой
рокот стремящейся вниз  тяжести,  оборвавшийся  на  глухом  ударе,  и  вдруг
почувствовал, что голова Жюля Мартэна странно и ужасно легко осталась у него
в руках. Он дико открыл глаза,  не  веря  себе,  и  увидел  что-то  круглое,
окровавленное, как будто совсем  не  похожее  на  человеческую  голову.  Жан
Лемерсье вскрикнул и разжал  пальцы,  но  чья-то  твердая  рука  перехватила
голову, выскользнувшую из его  ослабевших  рук,  и  голос  палача,  сухой  и
громкий, точно в отчаянии, прокричал:
     - Жюль Мартэн, вы слышите меня?.. Вы помните?.. Жюль Мартэн!..
     И вдруг все, и старичок, ухватившийся за столб машины, чтобы не упасть,
и немногие любопытные, придвинувшиеся поближе, и сам палач - вздрогнули.
     Мертвое лицо Жюля Мартэна медленно, медленно подняло веки... Синие губы
его, по которым сочилась струйка крови, шевельнулись без звука, только кровь
потекла быстрее... Мертвые, но совершенно сознательные глаза, тихо  вращаясь
в орбитах, повернулись в сторону палача, и  что-то,  похожее  на  удивление,
выразилось в них.
     - Жюль!.. Это я!.. Жюль! - как безумный, крикнул Жан Лемерсье, бросаясь
вперед.
     Глаза  мертвой  головы  медленно  закрылись,  потом  опять  раскрылись,
громадные и зрячие. Ужас смерти, безмолвный и потрясающий, исходил  от  них.
Глухой стон пронесся кругом... Глаза закрылись.
     - Жюль, Жюль! - одиноко  и  жалобно,  сжимая  сердца  притихшей  толпе,
прозвучал в тишине, старческий голос.
     Веки мертвой головы задрожали. Кровь стекала по пальцам палача, и  лицо
головы быстро и ровно покрывалось восковой синевой.
     - Жюль!.. Жюль!..
     Веки продолжали дрожать.
     - Нет... кончено!.. - сказал,  как  показалось  Жану  Лемерсье,  где-то
страшно далеко старый палач.
     Но веки снова стали открываться... Они дрожали все сильнее  и  сильнее.
Показался  мутный  белок...  Правое  веко  замерло  и  остановилось,   левое
продолжало подыматься... До половины выглянул зрачок, уже подернутый пленкой
смерти,  еще  раз  дрогнуло  веко  и  уже  навсегда  застыло   над   мертвым
полуоткрытым глазом.




    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Счастье


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


     С тех пор как у проститутки Сашки провалился нос и ее когда-то красивое
и задорное лицо стало похоже на гнилой череп, жизнь  ее  утратила  все,  что
можно было назвать жизнью.
     Это было только  странное  и  ужасное  существование,  в  котором  день
потерял свой свет и обратился в беспросветную ночь; а ночь стала бесконечным
трудовым днем. Голод и холод рвали на части ее тщедушное, с отвисшею  грудью
и костлявыми ногами, тело, как собаки падаль. С больших улиц она перешла  на
пустыри и стала продаваться  самым  грязным  и  страшным  людям,  рожденным,
казалось, липкой грязью и вонючей тьмой.
     И раз морозной и лунной ночью Сашка попала на  новый  проспект,  только
осенью проложенный через обширный, покрытый ямами  и  свалками  пустырь,  на
краю города, за насыпью железной дороги. Тут было пусто  и  молчаливо.  Цепь
фонарей неярко блестела в голубоватом лунном  свете,  торжественно  и  ровно
обливавшем молчаливое поле. Черные тени в ямах чеканились резко и  жутко,  а
столбы телеграфа и проволоки таинственно, как лунные привидения, ярко белели
от инея в темно-синем небе. Воздух был чист и сух, и что-то резало в  нем  и
жгло  нестерпимым  неподвижным  морозом.  От  страшного  холода,   казалось,
окаменело все в мире и как будто ко всему телу, к каждой выпуклой его части,
было приложено раскаленное железо, и тело  оставляя  куски  кожи,  с  кровью
отрывается от него. Изо рта облаком шел пар и тихо, незаметно таял в  чистом
морозном воздухе, поднимаясь вверх к синему свету.
     У Сашки не было заработка уже пять дней, и накануне ее побили,  выгнали
с квартиры и отняли последнюю хорошую ватную кофту.
     Странно и робко маячила по пустынному, залитому лунным светом шоссе  ее
маленькая скрюченная фигурка, и ей казалось, что во всем  мире  она  одна  и
никогда не выберется из этого пустого поля, захватывающего дыхание холода  и
морозного лунного света.
     Ноги у нее оледенели и ступали по скрипящему снегу с  болью,  точно  по
твердому камню окровавленной обнаженной костью.
     И  вот  тут-то,  посреди  поля,  Сашка  в  первый   раз   поняла   весь
бессмысленный ужас своего существования и стала плакать. Слезы  катились  из
обмерзших воспаленных глаз и замерзали в  ямке,  где  когда-то  был  нос,  а
теперь гной. Никто не видел этих  слез,  и  луна  по-прежнему  светло  плыла
высоко над полем, в чистом и холодном голубом сиянии.
     Никто не шел, и невыразимое чувство животного отчаяния,  подымаясь  все
выше и выше, начало доходить до того предела, когда человеку кажется, что он
кричит страшным, пронзительным голосом, на все  поле,  на  весь  мир,  а  он
молчит и только судорожно стискивает зубы.
     - Умереть бы... хоть бы помереть бы... - молилась Сашка и молчала.
     И вот тут-то на белой дороге замаячила высокая и черная мужская фигура.
Она быстро приближалась к  Сашке,  и  уже  было  слышно,  как  снег  скрипит
прерывисто и звонко, и видно, как  лоснится  по  луне  барашковый  воротник.
Сашка догадалась, что это какой-нибудь из служащих на заводе,  что  в  конце
проспекта.
     Она стала на краю дороги и, подобрав закоченелые руки в рукава,  подняв
плечи и перепрыгивая с ноги на ногу, ждала. Губы у нее были как  из  резины,
шевелились туго и тупо, и Сашка  больше  всего  боялась,  что  не  выговорит
ничего.
     - Кава-ер... - невнятно пробормотала она.
     Прохожий на мгновение  повернул  к  ней  лицо  и  пошел  дальше,  шагая
уверенно и быстро.  Но  со  смелостью  последнего  отчаяния  Сашка  проворно
забежала вперед и, идя задом перед  ним,  неестественно  весело  и  бравурно
заговорила:
     - Кава-ер... пойдемте... право... Ну, что  там,  идем!..  Я  вам  такие
штучки покажу, что  все  животики  надорвете...  идет,  что  ли...  Ей-Богу,
покажу... Пойдем, миенький...
     Прохожий шел, не обращая на нее никакого внимания, и на его неподвижном
лице, как стеклянные и не живые, блестели от луны выпуклые глаза.
     Сашка задом танцевала  перед  ним  и,  высоко  подняв  плечи,  стонущим
голосом, полным тупого отчаяния, задыхаясь от перехватывающего горло холода,
говорила:
     - Вы не смотрите, кава-ер, что я такая.. Я  с  те-а  чистая...  у  меня
квартира есть... неда-еко... Пойдемте, право, ну...
     Луна плыла высоко над полем, и голос Сашки странно и слабо дребезжал  в
лунном морозном воздухе.
     - Идемте, ну... - говорила Сашка, задыхаясь и спотыкаясь, но все танцуя
перед ним задом: - ну, не хотите, так хоть двугривенный дайте... на  х-еб...
це-ый день не  е-а...  бб...  да-дайте...  Ну,  хоть  гривенник,  кава-ер...
ми-енький, за-отой... дайте!..
     Прохожий молча надвигался на нее,  как  будто  перед  ним  было  пустое
место, и его странные, стеклянные глаза все так же  мертвенно  блестели  при
луне. У Сашки срывался голос и ресницы смерзались от слез.
     - Ну, дайте, гривенник тойко... Хорошенький кава-ер... что вам стоит...
     И вдруг ей пришла в голову последняя отчаянная мысль:
     - Я вам что хотите сделаю... ей-Богу, такую штуку покажу...  ей-Богу...
я затейная!.. Хотите, юбку задеру и в снег сяду... пять минут  высижу,  сами
считать будете... ей-Богу! За один гривенник сяду... Смеяться будете, право,
кава-ер!..
     Прохожий вдруг остановился. Его  стеклянные  глаза  оживились  каким-то
чувством, и он засмеялся коротким и странным смехом. Сашка стояла перед  ним
и,  приплясывая  от  холода,  старалась  тоже  смеяться,  не  спуская   глаз
одновременно и с рук и с лица его.
     - А хочешь я тебе вместо гривенника пятерку дам? - спросил  прохожий  и
оглянулся.
     Сашка тряслась от холода, не верила и молчала.
     - Ты вот... разденься догола и стой, я  тебя  десять  раз  ударю...  по
полтиннику за удар, хочешь?
     Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий.
     - Холодно... -  жалобно  сказала  Сашка,  и  дрожь  удивления,  страха,
голодной жадности и недоверия стала бить все ее тело нервно и судорожно.
     - Мало ли чего... За то и пятерку даю, что холодно!..
     - Вы больно бить будете... - пробормотала Сашка, мучительно колеблясь.
     - Ну, что ж, что больно... а ты вытерпи, пятерку получишь!
     Прохожий двинулся. Снег заскрипел.
     Сашку все сильнее и сильнее била какая-то жестокая внутренняя дрожь.
     - Вы так... хоть пятачок дайте...
     Прохожий пошел.
     Сашка хотела схватить его за руку, но он  замахнулся  на  нее  с  такой
внезапной страшной злобой, остро сверкнув выпуклыми  бешеными  глазами,  что
она отскочила.
     Прохожий прошел уже несколько шагов.
     -  Кава-ер,  кава-ер!..  Ну,  хорошо...  кава-ер!   -   жалобно-одиноко
вскрикнула Сашка.
     Прохожий остановился и обернулся. Глаза у него  блестели,  и  лицо  как
будто чернело.
     - Ну, - сказал он хрипло и сквозь зубы.
     Сашка постояла, недоуменно и тупо улыбаясь,  потом  стала  нерешительно
расстегивать кофту мерзлыми, словно чужими пальцами  и  почему-то  не  могла
отвести глаз от этого странного,  страшного  лица  со  стеклянными  мертвыми
глазами...
     - Ну, ты... живей, а то кто подойдет! - проскрипел прохожий.
     Страшный холод охватил голую Сашку со всех сторон.  Дыхание  захватило.
Каленое железо разом прилипло ко всему телу и, казалось, стало  сдирать  всю
оледенелую обмороженную кожу.
     - Бейте скорей... - пробормотала Сашка, сама поворачиваясь к нему задом
и стуча зубами.
     Она стояла  совсем  голая,  и  необыкновенно  странно  было  это  голое
маленькое тело на снегу, посреди лунного, морозного, ночного поля.
     -  Ну...  -  задыхающимся  от  какого-то  страшного  ощущения  голосом;
прохрипел он. - Смотри... выдержишь - пять рублей, не выдержишь, закричишь -
пошла к черту...
     - Хорошо;.. бейте... - едва пробубнили прыгающие мерзлые  губы,  и  все
оледенелое тело Сашки билось как в судороге.
     Прохожий зашел сбоку и, вдруг подняв тонкую палку,  изо  всей  силы,  с
тупым и странным звуком ударил Сашку по худому, сжавшемуся заду.
     Страшная режущая боль пронизала все мерзлое тело  до  самого  мозга,  и
казалось, все поле, - луна, прохожий, небо, весь мир, - все слилось  в  одно
несусветное ощущение ужасающей, режущей боли.
     - Аб... - сорвался с губ Сашки короткий как будто  испуганный  звук,  и
Сашка пробежала несколько шагов,  судорожно  ухватившись  обеими  руками  за
место удара.
     - Руки, руки пусти! - задыхаясь, крикнул он, бегом догоняя ее.
     Сашка, судорожно сжав локти, отвела руки, и второй удар мгновенно обжег
ее тою же нестерпимой болью. Она застонала и упала на четвереньки.  И  когда
упала, со страшной быстротой,  один  за  другим  на  голое  тело  посыпались
раскаленные режущие удары, и кусая снег, почти потеряв сознание, обезумевшая
Сашка поползла голым животом по снегу.
     - Де-вять! - просчитал придушенный,  захлебывающийся  голос,  и  молния
обожгла голое тело с каким-то новым мокрым звуком. Что-то будто репнуло, как
мороженый кочан, и брызнуло на снег.
     Сашка извиваясь, как змея, перевернулась на спину, пачкая кровью  снег,
и впалый живот тускло заблестел при луне острыми костями бедер.
     И в ту же минуту какое-то невероятное, острое, жгучее железо  прорезало
ей левую, тупо подпрыгнувшую грудь.
     - Десять! - где-то страшно далеко  крикнул  кто-то,  и  Сашка  потеряла
сознание. Но она сейчас же очнулась.
     - Ну, вставай, стерва... получай... - хрипло говорил над нею  дрожащий,
захлебывающийся голос. - А то уйду... Ну?..
     Луна светила высоко и ярко. Синел снег, и пусто  молчало  поле.  Сашка,
голая, не похожая на человека, шатаясь и цепляясь за землю дрожащими руками,
поднялась посреди дороги, и по ее белому от луны телу быстро  поползли  вниз
черные тонкие змейки. Она уже не ощущала холода, а только странную слабость,
тошноту, мучительную дрожь и  ломоту  во  всем  теле,  прорезываемом  острой
жгучей болью. Крепко схватившись за избитое мокрое тело, Сашка добралась  до
платья и долго одевалась в оледенелые тряпки, молча копошась посреди пустого
лунного поля.
     И только когда оделась, и темный  силуэт  прохожего  растаял  далеко  в
лунной дымке, разжала руку и посмотрела. Желтенький золотой искоркой блеснул
на окровавленной черной ладони.
     - Пять! - подумала Сашка, и вдруг чувство огромной облегчающей  радости
охватило ее всю. Крепко зажав золотой в руке, она бегом, на дрожащих  ногах,
пустилась к городу. Юбка липла сзади к чему-то мокрому  и  бередила  горящую
боль, но  Сашка  не  обращала  на  это  внимания  и  все  существо  ее  было
переполнено светлого  и  поющего  ощущения  счастья  -  еды,  тепла,  покоя,
водки!..
     О том, что ее только что странно и омерзительно били, Сашка не думала.
     - Еще и лучше... не холодно! - весело заметила она себе и  завернула  в
переулок, где сразу засверкали веселые огоньки ночной чайной.




    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Из дневника одного покойника


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


     Собственно говоря, это вовсе не дневник,  а  так,  нечто  вроде  голоса
из-под гробовой крышки, маленькие случайные заметки одного  очень  странного
покойника... Странного уже потому, что странно, лежа  в  могиле,  заниматься
житейскими вопросами, да еще притом в такой явно легкомысленной  форме.  Тем
более это неприлично, что вопросы отменной важности  и  такого  отношения  к
себе вовсе не заслуживают...
     Положим, все это сочинил я сам, но суть  дела  от  этого  нисколько  не
меняется.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Похоронили меня уже лет десять тому назад.
     Мне даже приятно вспомнить о своей смерти, потому что смерть  моя  была
не  совсем  обыкновенна,   а   нет   ничего   приятнее,   как   рассказывать
необыкновенный случай  из  своей  жизни.  По  крайней  мере  я  положительно
утверждаю, что ни любовь, ни искусство, ни подвиг не  дают  человеку  такого
полного,  захватывающего  наслаждения,  какое  он  испытывает,   рассказывая
необыкновенный случай  из  своей  жизни.  А  если  случай  и  в  самом  деле
незаурядный и слушатели  искренно  поражены,  то  восторгу  рассказчика  нет
границ!.. И глаза у него горят, и щеки пылают, и голос звучит с  яркостью  и
силой необыкновенными... прямо на человека смотреть приятно!.. И тут уже все
начинают рассказывать необыкновенные случаи из своей жизни, и все  наперебой
рассказывают, и все воодушевляются, - случается, и приврут, но  это  уж  так
естественно при большом-то воодушевлении!..
     Да, так вот.
     Умер я от несчастной любви.
     Многим покажется, что  это  совсем  не  необыкновенный  случай.  Многие
легкомысленные люди скажут, что очень много  народа  умирает  от  несчастной
любви, и потому тут нет ничего достопримечательного... Но мне  кажется,  что
это необыкновенный,  даже  больше,  -  просто-таки  невероятный  случай!  По
крайней мере, когда это случилось, я так и  принял,  как  случай  совершенно
непонятный.
     Надо только вдуматься: мне изменила женщина, которую я любил и  которую
осчастливил своею любовью. Она - та самая  женщина,  тело  которой  мне  так
нравилось, которая имела блаженство принадлежать  мне,  которая  лучше  всех
знала все мои прекрасные  душевные  качества  и  интимные  достоинства,  мое
остроумие, мой ум и мое явное  превосходство  над  всеми.  Она  изменила  не
кому-нибудь  другому,  а  мне,  который...  я  не  стану  перечислять  своих
несомненных  преимуществ...  во-первых,  я  очень  скромен,  во-вторых,  мне
кажется, что это и так ясно, до очевидности, в-третьих, вы все сами  знаете,
наск