о им делать... Никогда в жизни им в  голову  не  приходило,  что  возможно
взять живого человека и задушить его... да еще такую милую, красивую,  всеми
любимую, никому не сказавшую ни одного дурного слова девушку!.. И хуже всего
было то, что убийца сам обалдел больше всех и стоял, глупо ухмыляясь и  ревя
в три ручья. Он и сам не знал, как это вышло. Девушка ему  давно  нравилась,
он дарил ей ленточки, бусы, ухмылялся при встрече и  толкал  локтем,  а  она
смеялась над ним и  ленточек  не  брала.  В  эту  ночь  он  встретил  ее  за
огородами, хотел обнять, она его оттолкнула. Тогда он стал целовать насильно
и вдруг почувствовал такое  звериное  неудержимое  желание,  что  повалил  и
изнасиловал, а когда она стала кричать, испугался так, что сначала  старался
заткнуть ей рот, а потом озверел  от  ужаса  и  задушил  совсем!  Теперь  он
совершенно не знал, что делать дальше, и не понимал, что будут делать с ним.
     Целую ночь уважаемые граждане сидели в городском доме и  обсуждали  как
поступить. И, наконец, один выкопал знаменитое изречение в  библии  "око  за
око, зуб за зуб!". Но когда бургомистр растолковал им, что это значит, будто
и рыжего малого надо удушить, то многие даже рассмеялись. Как же, мол,  так!
Кто же душить-то будет!..
     И вот наконец настал день суда.
     Все жители города в праздничных одеждах собрались к дому бургомистра  и
стояли молча; с ужасом и удивлением взирая на рыжего  парня,  который  надел
свой лучший жилет с золотыми пуговками и стоял у крыльца, озираясь на  толпу
и засунув пальцы за обоймы своих вышитых помочей. Вид  у  него  был  гордый!
Может быть, ему даже льстило, что ради него собралась такая уйма народу,  но
сверх того дело было еще в том, что он слышал, сидя под окном  бургомистрова
дома, как совещались именитые граждане, и  знал,  к  каким  результатам  они
пришли.
     - Злодей, самого удушить тебя надо! - крикнул  ему  из  толпы  старичок
аптекарь, тот самый, который нашел текст в библии.
     - Ну, и души! - нагло  ответил  рыжий  парень  и  засмеялся,  видя  всю
нелепость такого предположения.
     Старичок аптекарь сердито сдвинул колпак на лоб и отошел.
     И вот вышел на крыльцо старый седой бургомистр.
     - Граждане, - сказал он с глубокою скорбью, -  произошло  нечто  такое,
чего мы не  видели  никогда.  Ужасное  и  непоправимое  преступление!..  Что
делать?..
     Народ безмолвствовал. А теперь ухмылялся с явной насмешкой.
     - Слушай, - сказал старый бургомистр, и голос его зазвучал грозно, - ты
- убийца и злодей!.. Ты нам не брат,  иди  от  нас!..  Иди,  куда  хочешь  и
никогда не приходи к нам, чтобы нам не видеть твоего лица, на котором  лежит
печать Каина!
     Толстый парень побледнел. Из  этого  города  никто  никогда  не  уходил
никуда, и самая мысль  об  этом  была  всем  чудна  и  страшна.  Сначала  он
испугался, но одно преступление уже пробуждает и закаляет злую волю. За ночь
ожидания наказания рыжий парень уже стал настоящим  преступником,  наглым  и
хитрым.
     - Да как не так! - ухмыляясь, ответил он. - Никуда я не пойду.
     Народ ахнул, а старичок аптекарь сорвал с себя  колпак  и  швырнул  его
наземь.
     Один бургомистр не изменился в лице. Он выступил еще  больше  вперед  и
сказал:
     - Хорошо, оставайся. Живи с нами... Но ты убил и теперь  ты  не  такой,
как другие. Ты доказал, что чужая жизнь, чья бы она ни была, для тебя ничто,
что ты можешь отнять ее. Предоставь же и нам право не считать и  твою  жизнь
такою драгоценностью, какою мы считали ее раньше...
     - Как вам угодно! - нагло ответил парень, подбочениваясь.
     - И если ты будешь тонуть, заболеешь, будешь умирать с голоду  и  никто
не поможет тебе, мы не будем обвинять его.
     - Проживу и сам! - огрызнулся парень, побледнев, однако.
     - Хорошо. Живи!.. Но... если  есть  среди  нас  такой  человек,  сердце
которого не может перенести ужаса твоего преступления, которому  тяжко  жить
под одним небом со злодеем, пусть он убьет тебя, как ты убил!
     Наступило молчание. Солнце светило, стрельчатый городок мирно  покоился
под голубым небом, народ, бледный и растерянный,  молчал,  а  бледное  седое
лицо старого бургомистра смотрело торжественно и грозно.
     Парень потерянно оглядывался по сторонам.
     - Посмотрел бы я на такого человека! - наконец с трудом пробормотал он.
     - Этот человек - я! - громко произнес старый бургомистр и, вытянув нож,
вонзил его в горло толстого рыжего парня.
     И когда тот захлебнулся в крови на глазах  потерянного  народа,  старик
бросил нож и сказал:
     - Граждане... Я всю ночь думал  о  том,  что  этот  человек,  злодей  и
убийца, будет жить среди нас, тогда как жертва его давно сгниет в земле. Она
была так счастлива, могла жить долго, украшая и свою, и  нашу  жизни,  а  он
взял и убил ее, убил зверски, жестоко и безжалостно! И  когда  я  представил
себе, как молила она его, как рвалась и билась в тоске предсмертного  ужаса,
как он душил ее, перетягивая живое, бьющееся в муках смерти тело и видя, как
живые человеческие  глаза  постепенно  подергиваются  пеленой  агонии,  -  я
почувствовал, что не могу жить вместе с ним, что призрак убитой вечно  будет
стоять у меня перед глазами, и я всегда буду помнить, что в моей  жизни  был
день, когда вся кровь сердца оледенела во мне, а я... ничего  не  сделал.  И
вот я убил...
     Я не чувствую ни раскаяния, ни сожаления, ни страха... Но я теперь тоже
убийца, и если есть среди вас хоть один человек, которому тяжко смотреть  на
меня, пусть он убьет меня, как я убил...
     Долго и долго было молчание. С грустью смотрел народ на своего  старого
бургомистра, но ни в одном сердце не шевельнулась мысль о его смерти. За то,
что он перенес такую муку, за то, что сердце его не перенесло  злодейства  и
он решил убить и умереть, только еще больше  разгорелись  к  нему  любовь  и
уважение. На труп рыжего парня смотрели с ужасом, но без  жалости,  и  народ
стал тихо расходиться.
     Дольше всех оставался отец рыжего парня. Он все озирался по сторонам, и
правая рука его была судорожно сжата за пазухой. Старый бургомистр  спокойно
и грустно смотрел на него сверху и ждал. Уже трактирщик  шагнул  вперед,  но
оглянулся назад, увидел кучку граждан, следящих за ним издали, побледнел  от
страха и злости, согнулся и бросился бежать.
     Тогда старый бургомистр светло улыбнулся и сказал:
     - Правосудие свершилось!..
     И ушел в свой дом.
     - А, впрочем, все это ерунда, - перебил  сам  себя  старый  прокурор  с
озлоблением, -  никакого  правосудия  нет,  никакой  справедливости  нет,  а
просто... а просто я пьян!
     Он тихо засмеялся и потянул к себе бутылку.
     - Я скажу только одно, что мудрость человеческая идет по кругу и вновь,
и вновь приходит на то место, где она уже давно была!..
     Следователь долго задумчиво смотрел на старого прокурора,  и  в  голове
его двигались смутные большие думы, а в сердце росло трогательное уважение к
этому  старому  чудаку,  пьянице  и  цинику,  который  не  перенес  людского
страдания и ушел от жизни, чтобы умереть здесь, в забытой усадьбе, никому не
нужный и всеми оставленный.
     А когда он ехал домой  ночью  по  глухой  бездорожной  степи,  на  краю
которой тихо и страшно гасло красное зарево ушедшего в черную землю  месяца,
следователь чувствовал себя скверно и тяжело. Вся жизнь  представлялась  ему
сплошной бессмыслицей, и чувствовал он глубочайшее отвращение к своему делу,
к судам, к прокурорам, законам и разграфленным правам человеческим.
     Под утро он задремал, и приснилось ему, что по  обе  стороны  дороги  в
полном мраке, светясь таинственным, как бы исходящим изнутри светом,  стояли
две огромные отрезанные головы с желтыми неподвижными лицами и страшными,  в
душу  смотрящими  глазами.  Одна  голова  была  убитой  бабы,  другая  -  ее
повешенного убийцы. И Веригину надо было проехать между ними, и было это так
страшно и трудно, что он проснулся совсем больной, весь в поту, дрожа мелкой
изнурительной дрожью.
     А новый день жизни занимался, и  степь  серела  бледненьким,  синеньким
светом дождливого осеннего утра.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    О ревности


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Горсть игрушечных домиков и рой бриллиантовых огоньков  рассыпались  по
берегу, а кругом стояли  недосягаемые  торжественные  горы,  и  лунный  свет
высоко и воздушно чеканил их крутые склоны в темно-синем далеком небе. Луна,
белая и круглая, висела над морем, и море все переливалось, играя серебряной
рябью. Было таинственно и  торжественно,  и  одинокие  крупные  звезды  тихо
горели над вершинами гор.
     Все это казалось удивительным, как сон, после той  суматохи,  криков  и
беготни, которые полчаса тому назад так неожиданно разразились в парке.
     Только что совершилось бесцельное и жестокое убийство: погибла  молодая
и  прекрасная  жизнь;  только  что  мы  метались   как   угорелые,   вопили,
возмущались, ужасались,  звали  на  помощь;  только  что  видели  искаженное
предсмертной мукой, потерявшее все человеческое, лицо убитой  и  белое,  как
бумага, с совершенно безумными глазами и  трясущейся  нижней  челюстью  лицо
убийцы, которого держали за  руки  и  били  чем  попало  изящные  господа  и
нарядные дамы, озверевшие при виде крови.
     Я сам видел, как одна дама,  в  сбившейся  набок  шляпе  и  с  круглыми
зрачками, два раза ударила его по голове зонтиком...
     Как все это было неожиданно и отвратительно.
     И уже как будто ничего  и  не  было:  луна  спокойно  стережет  морской
простор, на серебряной мерцающей  ряби  сонно  покачиваются  черные  силуэты
рыбачьих баркасов, лунный свет  ложится  на  вершины  далеких  гор,  стройно
чернеют таинственные кипарисы, доносится красивая тихая музыка из городского
сада.
     Только в ресторане, раскинувшем свои белые столики  под  ночным  небом,
среди кустов цветущей глицинии и темных кипарисов, еще мелькают возбужденные
лица, слышатся взволнованные голоса, вопросы и ответы.  За  всеми  столиками
рассказывали подробности дамы, и невидевшие темными от  любопытства  глазами
смотрели в рот очевидцам, которые, казалось, с удовольствием переживали  еще
ужас случившегося. Всем было жаль молодую прекрасную женщину, павшую от руки
безумного ревнивца, все вспоминали, как она была красива, молода  и  изящна.
Никто не произносил  имени  убийцы,  все  прямо  говорили  "он",  и  в  этом
одновременно чувствовалось и презрение и удивление, как будто это уже не был
обыкновенный человек, а что-то особенное, никому не понятное.
     Мне случилось одному из первых прибежать на место убийства,  и  я  даже
помогал перенести убитую на извозчика. Поэтому у меня до сих пор еще дрожали
руки и ноги, а перед глазами стояло мертвое и страшное и жалкое лицо, кровь,
бессильно упавшие тонкие руки. Я положил рядом с нею на сиденье извозчика ее
большую легкую шляпу с примятыми, переломанными цветами, и мне все казалось,
что между ней, красивой, изящной живой женщиной, и сломанной красной  розой,
бумажной мертвой розой, есть что-то общее.
     В ресторане я подсел к знакомому, очень  известному  и  уже  немолодому
беллетристу, и спросил себе воды.
     Пока я, волнуясь и захлебываясь, рассказывал ему  всю  эту  страшную  и
печальную историю, он пил красивое вино  и  смотрел  на  меня  нахмурившись,
точно ему было неприятно что-то в моем волнении.
     Это был неприятный человек; мне всегда казалось, что он  спорит  только
для того, чтобы спорить, что, стараясь всегда и во всем  быть  оригинальным,
он  не  соглашается  с  самыми  очевидными  вещами,  с  самыми  несомненными
чувствами. Я ему не верил, не верил его скептицизму,  его  спокойствию,  его
взглядам...
     И, вероятно, именно поэтому всегда первый начинал спор,  подымая  самые
банальные и битые вопросы, как будто хотел  испытать  его.  И  почти  всегда
оказывалось, что и с самым, казалось бы, ясным и простым он  не  согласен  и
имеет свою точку зрения, почти всегда  парадоксальную.  Иногда,  впрочем,  я
неожиданно  чувствовал  в  парадоксе  несокрушимую  логику  и   должен   был
соглашаться с ним.
     На этот раз я стал говорить об убийствах  из  ревности,  всю  нелепость
которых, казалось мне, нельзя было отрицать.
     - Я не понимаю... Ну, разлюбила и разлюбила... Каким надо  быть  диким,
тупым животным, чтобы мстить женщине за то, что она уже не любит тебя... Это
такой пережиток варварства, за который я бы вешал, как бешеных  собак.  Черт
его знает, сойдется с женщиной вот такой современный Отелло и  уже,  думает,
что  рабу  себе  нашел.  Осчастливил,  изволите  ли  видеть!..  Век   должна
чувствовать и благодарить. Замечательно,  что  такому  господину  никогда  в
голову не придет, что если женщина его разлюбила, так он сам виноват в этом.
Куда. Мы так уверены в своих достоинствах, что этого нам и в  голову  прийти
не может... Нет, просто она развратная тварь, и больше ничего...  Любопытно,
что, когда женщина отдается именно ему, это отнюдь не служит показателем  ее
развращенности, а напротив даже!.. Хотя бы она  и  принадлежала  уже  раньше
кому-нибудь и хотя бы прежний обладатель очень страдал от ее измены. Нет,  в
современной  беллетристике  женщина,  разочаровавшаяся  в   муже,   который,
конечно, всегда пошляк, храпит во сне, играет в винт и потеет, именно  тогда
и становится благородной героиней,  когда  бросит  мужа  и  уйдет  с  "ним",
который, конечно, всегда прямой контраст  мужу...  должно  быть,  совсем  не
спит, не играет даже в дурачки, и Боже сохрани от пота и отрыжки... В книгах
мы очень любим  это  посрамление  первого  мужа  и  сочувствуем  всей  душой
женщине, у которой раскрылись глаза на истинный смысл ее супруга... Но  чуть
дело коснется нас самих, не в книге, а в жизни...  Тпру.  Нам  в  голову  не
придет вспомнить, не храпим ли мы во сне, не слишком  ли  усердно  играем  в
карты,  не  отстали  ли  мы  от  жизни,  не  поглупели  ли.   Мы   прямо   и
безапелляционно решаем, что она развратная тварь, чувствуем себя  несчастной
жертвой  и  либо  палим  в  нее  из  револьвера,  либо  предаем  горделивому
презрению... Странное дело, кажется, это так просто; мы все презираем  голую
животную связь, без чувства  и  уважения,  мы  ищем  любви...  казалось  бы,
женщина только до тех пор и должна быть нам дорога, пока она  нас  любит,  а
разлюбила, так на что же она нам?.. Для спанья, извините за выражение?.. Так
для этого и проститутки существуют... Разлюбила и уходи... Только и всего...
Нет, изволите видеть,  ревность  обуревает!..  Как?  Она  разлюбила  меня  и
полюбила другого?.. Если  бы  разлюбившая  женщина  немедленно  удалялась  в
монастырь на вечное безбрачие, никаких бы и преступлений не  было  и  Отелло
очень легко примирился бы с отсутствием  "любимой"  женщины.  Нет,  тут  вся
загвоздка в том, что другой будет обладать тем,  что  мы  по  праву  считаем
принадлежащим только себе!.. Ревность!.. Что такое ревность?
     - Шекспир сказал, что ревность - это чудовище  с  зелеными  глазами,  -
заметил мой собеседник, слегка прищуриваясь.
     - Ну, - невольно сказал я самым недовольным тоном, хотя когда-то прочел
это определение даже с удовольствием.
     - Вы все возмущаетесь, - сказал он задумчиво и совсем без обычного тона
сарказма.
     - А вы не возмущаетесь? Он пожал плечами.
     - Нет, что ж... Я отношусь к таким историям, как к землетрясению, гладу
и  моровой  язве...  Ужасно  жалко,  отвратительно,  но...  ничего  тут   не
поделаешь... Для того, чтобы возмущаться или восхищаться  чем-нибудь,  надо,
по крайней мере, знать, чем  возмущаться  и  восхищаться.  В  данном  случае
убийство из ревности... А что такое в самом деле ревность?..
     - Что бы там ни было, - горячо сказал я, - но нельзя же  убивать!..  За
что оборвана молодая, такая красивая жизнь... для чего?..
     - Для чего, это вопрос праздный... ни для чего.  Это  просто  результат
первого вопроса, когда надо убить  и  стоит  убить.  Вы  этого  отрицать  не
будете?.. Разбойника, который режет ребенка, надо убить, если ничего другого
сделать с ним нельзя в ту минуту.
     - Ну, это пример неподходящий!
     -  Почем  знать...  Для  того,  чтобы  ответить  на  это,  надо   знать
опять-таки, что такое ревность?.. Надо знать, какими путями она возбуждена и
что переживает человек. Может быть, он переживал больше ужаса и  отвращения,
чем вы при виде разбойника, режущего младенца!..
     Мы помолчали.
     -  Вот,  -  опять  заговорил  он,  -  Шекспир...  чудовище  с  зелеными
глазами!.. Конечно, ревность - чудовище и крокодил - чудовище, но, по правде
сказать, меня мало это утешает... Образ,  конечно,  не  из  последних,  хотя
относительно цвета глаз можно еще поспорить... Одна барыня  настаивала,  что
глаза у ревности желтые, а мне кажется, что красные,  как  кровь...  Но  это
сущие пустяки, а определение-то каково!..
     Я увидел, что он впал опять в свой обычный гаерский  тон,  и  досадливо
поморщился.
     - Вы не хотите говорить серьезно, так лучше оставим этот разговор!
     Он посмотрел на меня с тихой и довольно грустной улыбкой.
     - Нет, если хотите, я буду говорить  и  серьезно...  Мне  просто  стало
забавно: чуть-ли не с начала веков люди мучатся, и  мучат,  и  убивают  друг
друга из ревности... более тонкого и острого мучения не  изобретал  ни  один
инквизитор, а никто до сих еще пор не понял, в чем же дело? А  тут  приходит
знаменитый писатель и очень просто: ревность - это таракан... И очень многие
одобрили!.. Даже цитировали это зеленоглазое чудовище неоднократно. Я помню,
один известнейший критик мне самому колол глаза этим определением: вы,  мол,
плоский реалист, а тут - бездна!.. Но Бог с ним, с Шекспиром!.. Я его только
потому  и  вспомнил,  что  во  всей  мировой  литературе  не  только   иного
определения ревности нет, но даже и типа ревнивца не имеется...
     - А Отелло?..
     - Я так и знал, что вы его вспомните...  Я  знаю,  что  многие  так  же
возопиют: а Отелло?.. Благородный  мавр  венецианский?..  У  нас  ведь  этот
бедный Отелло на языке  и  в  мозгу  и  даже  в  нарицательное  обратился...
Легкомысленные дамочки и легкомысленным дамочкам так прямо и говорят:
     - Мой Отелло!.. А ваш Отелло?..
     Даром, что этот Отелло - чиновник с геморроем и не то что  Дездемону  -
мухи обидеть не в состоянии... Миллионы людей читали Шекспира, и только один
Пушкин обмолвился: "Отелло не ревнив, он доверчив".
     Сотни тысяч прочли  Пушкина,  и  только  один  Достоевский  вспомнил  и
подчеркнул эту обмолвку. Тысячи читали Достоевского, сотни прочтут  меня,  а
Отелло остался и останется прототипом всех ревнивцев. Оно и понятно: если  о
ревности только то и известно, что она -  таракан  с  зелеными  глазами,  то
почему же и геморроидальному  чиновнику  не  быть  благородным  венецианским
мавром, а Отелло - ревнивцем.

II

     - А Отелло и в самом деле не ревнив. Он доверчив.
     Бедному Яго  пришлось  не  мало  сил  потратить,  чтобы  раскачать  его
голубиную кротость.
     Для людей, подобных Отелло, ревность в чистом виде - невозможна. Отелло
верит своей  Дездемоне,  он  обожает  ее,  молится  ее  красоте  и  чистоте,
благоговеет перед нею. Дездемона - его святыня, храм  и  божество.  А  разве
можно ревновать свое божество, Бога своего?
     Отелло  убил  Дездемону,   во-первых,   потому,   что   так   сложились
обстоятельства и улики  были  слишком  подавляющи.  Он  не  приревновал,  он
поверил уликам и Бога, его обманувшего, поверг и растоптал.  Не  мог  он  не
убить, ибо падение Дездемоны, в которое, хотя бы  и  ошибочно,  он  поверил,
было крушением всей его веры,  крушением  святыни  и,  следовательно,  всего
смысла его жизни!.. Если Дездемона пала, то, значит, и все пало! Нет правды,
любви и Бога,  все  кончено.  За  поругание  храма  моего  мщу,  Бога,  меня
убившего, убиваю...
     Како