ин  миг  не
прерывалась вечная крикливая суета, купли, продажи,  обжорства,  поцелуев  и
драк.
     С отчаянием в помертвелой душе, накрыв голову и стараясь не смотреть по
сторонам, Иосиф шел по плоским камням, вытертым миллионами  шагов.  Слезы  и
гнев душили его; он не мог понять, как глупый, жестокий  и  слепой  народ  в
страхе и раскаянии не пал на землю, вопия в смятении:
     - Господи, прости нам... не ведали, что творили!
     Позорною смертью казнен величайший из пророков и лучший из людей, а они
варят ужин, целуются со своими женами, бранятся  за  недоданную  монету,  за
лишнюю меру навоза для удобрения своих виноградников...
     Погас  мелькнувший  свет,  во  мраке   осталась   заблудившаяся   мысль
человеческая, еще темнее  и  зловещее  стало  на  пути,  по  которому  волей
грозного Бога из века в век должны брести  толпы  людей  со  своими  женами,
детьми, скотами и жалким скарбом, со своими язвами и распрями. Мир  опустел,
безрадостным и бессмысленным снова лежит он, как труп, брошенный  в  пыль  у
края дороги. А они кричат и суетятся в своих дымных  переулках,  мелькают  в
чаду, смеются, ругаются, плачут и целуются.
     Отвращением сжималось  сердце  Иосифа,  и,  еще  ниже  опустив  голову,
надвинув на глаза угол плаща, чтобы не видеть  этого  вздорного,  глупого  и
ничтожного люда, он спускался из улицы в улицу, пересекая площади и рынки, и
мимо мелькали дома, темные громады храма, ряды кипарисов, белых от  пыли,  и
стройные колоннады римских дворцов.
     Шел, точно бежал, а за ним, вытягиваясь и кривляясь на камнях мостовой,
торопливо  поспешала  его  длинная  тощая  тень.  Тоненький   серп   месяца,
трогательного и непонятного в своей вечной  загадочной  печали,  блестел  на
синем мраморе холодного ночного неба.
     На одной из площадей, в туманном свете месяца, мимо Иосифа  с  топотом,
криками и проклятиями пробежала черная толпа и быстро  рассеялась  в  темных
переулках. Не успел еще приостановившийся в тени Иосиф понять, в  чем  дело,
как за углом послышались тяжкие мерные шаги, и, блестя при  месяце  тусклыми
бликами мечей и щитов, как гром сотрясая землю, быстро прошел отряд  римских
легионеров, преследуя тени и разгоняя толпу.
     Все это мелькнуло и исчезло, как лунное  видение,  в  мертвенно-тусклом
свете месяца, но Иосиф  понял,  что  это  разгоняют  толпы  немногочисленных
сторонников Иисуса, о которых днем со страхом, теперь смешным, говорили, что
они сделают попытку отбить осужденного.
     Этой попытки не было. Не удалась  и  попытка  собраться  перед  дворцом
Пилата, чтобы выразить ему свое негодование. Неподготовленные, бессильные  и
трусливые, они бежали под напором железных солдат, прятались в  переулках  и
огородах, шепотом утешая друг друга, что их синяки  и  ссадины  не  пропадут
даром.
     Иосиф был слишком благоразумен, чтобы не  понимать  бесполезности  этих
жалких потуг. Он знал, что сила не на их стороне, что стальная лавина сметет
их с лица земли и что в лучшем случае они  просто  погибнут.  И  потому  еще
утром Иосиф говорил многим, приходившим к нему:
     - Это безумно и малодушно. Вы погибнете и бесполезна будет смерть ваша,
как смерть скотов неразумных!.. Поднявший меч от меча и погибнет.  Уйдите  в
дома свои и разнесите слово Иисусово  втайне,  доколе  не  постигнет  истину
каждый человек в сердце своем. Тогда опустятся мечи,  и  свет  воссияет  над
миром. Истинно говорю вам!
     И когда упрекали его в трусости и отступничестве, Иосиф не возражал им,
сознавая правоту и истинную мудрость своих слов.
     Но странно, в то же время ему хотелось, чтобы толпы этих безумцев  были
больше, грознее, чтобы разразилось восстание и пролилась  кровь.  Как  будто
где-то в глубине души он надеялся, что мир, равнодушно смотревший  на  казнь
Иисуса, содрогнется от крутой расправы  с  его  жалкими  последователями,  и
Пилат, стоявший лицом к лицу с Истиной, поймет ужас  содеянного,  когда  под
колоннами его дворца соберутся кучки угрожающих голыми руками людей.
     Иосиф прекрасно понимал, что  ничего  не  будет,  что  холодное  сердце
римлянина не дрогнет, толпы будут смяты и рассеяны;  но  все  же  весь  день
находился в тревоге, выглядывал на улицу, выходил на кровлю, прислушиваясь -
не доносится ли грозный рев толпы. И даже сам  отпустил  на  площади  многих
слуг своих.
     И  теперь  он  долго  стоял  в  тени,  смотрел  из-под  края  плаща  на
опустевшую, белую от  пыли  и  месяца  площадь,  и  сердце  его  дрожало  от
бессильного  гнева.  Только  приближение  нового  отряда  легионеров,  мощно
сотрясавшего землю, заставило его поспешить в ближайшую улицу, чтобы в  тени
кипарисов незамеченным скрыться в своих благовонных садах. Страх гнал его  с
улиц, где он был только ничтожной песчинкой толпы, в дом свой,  где  он  был
хозяином над многими людьми  и  десятинами  тучной,  произрастающей  плодами
земли.
     В это время, если бы мог, в какое месиво крови, раздробленных костей  и
раздавленного мяса Иосиф превратил бы всех  этих  сытых  патрициев,  лукавых
длиннобородых старейшин и тупых, вздутых стальными мускулами,  закованных  в
железо солдат! Не облеченное в мысль  жуткое  сознание  своей  беспомощности
рождало в его  душе  такую  ненависть  против  торжествующей  силы,  что  на
мгновение он даже как будто забыл о смерти Иисуса.
     И только когда, омыв ноги от белой пыли площадей и переменив  смятую  в
толпе одежду, он вышел на кровлю в сладком сознании безопасности своего дома
и с высоты ее  увидел  безграничное  море  белеющих  крыш  и  темных  садов,
затканных холодной дымкой месяца, Иосиф вновь  с  еще  большей,  потрясающей
силой понял всю громадность потери.
     Мировая  тишина  царила  кругом.  В  неизмеримой  вышине  безмолвно   и
недвижимо горели звезды, а над ними, за пылью Млечного пути, еще  выше,  еще
дальше, еще непонятнее чернел вечный мрак бесконечности.
     В мире лежала земля со своими садами и кровлями, дальними плоскогорьями
и туманными гранями. Не видно и не слышно было той  суеты,  которая,  должно
быть,  еще  жила  в  узких  переулках  города.  Все  казалось  застывшим   в
торжественном покое, в сознании святости вечного бытия своего.
     Но Иосифу казалось, что он, маленький человечек  с  потрясенной  душой,
застывший в безмолвном отчаянии на краю высокой  кровли  над  темным  садом,
один во всей вселенной видит, слышит и чувствует. И это было ужасно, и  было
в этом горделивое одиночество.
     Один он так чувствует и так мыслит.
     Лицо Распятого вставало  перед  ним  в  колеблющемся  мраке  над  краем
бездны, колыхалось и плавало в ночи. Даже как будто где-то близко звучал его
тихий голос, то кротко любовный, то  полный  карающего  гнева,  то  грустный
невыразимо - голос истинного, вдохновенного пророка. Иосиф  с  благоговением
старался вспомнить все слова Иисуса, все мелочи  его  жизни,  собирая  их  в
памяти, как драгоценные обломки, чтобы сохранить  в  сердце  своем,  которое
казалось ему достойным хранить святыню. И, вспоминая, Иосиф как бы обращался
к туманному образу, плавающему перед ним во мраке  безмолвной  ночи,  говоря
без слов:
     - Равви, о, как я понимаю и люблю Тебя!.. Ты  не  ошибся,  доверив  мне
мысли и слова свои. Я сохраню их в сердце и,  умирая,  передам  детям  моим,
чтобы не погибла память о Тебе. Ты  видишь,  какою  кровавою  скорбью  полно
сердце мое! Может ли кто так любить Тебя? Равви! Равви!.. Зачем отдался Ты в
руки врагов, зачем пошел навстречу слепым,  чтобы,  обратившись,  растерзали
Тебя!.. Равви!
     Восторг охватил Иосифа  с  силой  потрясающей,  почти  невыносимой.  Он
неподвижно стоял на краю кровли, смотрел на далекие звезды, не видя их, и  в
душе его ширилось и росло что-то громадное, подымая на колеблющуюся  высоту,
где  был  почти  ужас  предчувствия  подвига.  И  мгновениями  ему  хотелось
броситься на площадь, вмешаться в толпы  народа  и  кричать  гулким  голосом
восторга и гнева:
     - Я с Ним!.. Распните, убейте и меня!
     Ему уже представлялись  кипящие  толпой  площади,  грозный  гул  массы,
зажженной словом. Что-то светлое, как знамя, подымалось над морем голов;  он
чувствовал себя подъятым руками толпы; на волнах ее, исступленный и грозный,
как судия, несся он к дворцам, откуда в страхе,  с  воплями  и  мольбами;  о
пощаде во все стороны бежали сытые, гордые и жестокие сердцем.
     Сладко замирало в груди Иосифа, и казалось ему, что сквозь  гул  толпы,
вопли врагов, сквозь кровь и гром восстания, сквозь грохот разрушаемых капищ
и величие нового храма, в облаках курений  возносящегося  во  славу  Иисуса,
благословляя, любовно и гордо смотрят на него,  наместника  своего,  кроткие
непостижимые глаза Распятого.
     Но, когда казалось,  что  сердце  разорвется  от  счастья  и  гордости,
внезапно холод объял его: железные ряды легионов встали перед ним; жалкие  и
смятенные, побежали  толпы  трусов;  неодолимые  руки  протянулись  к  нему,
схватили за бороду, повлекли в пыли и грязи, бросили в тюрьму,  где  мрак  и
ужас пытки, били, плетьми извивающееся обнаженное тело, тешились, заушали  и
вот...  жалкий,  изувеченный,  скорченный  в  предсмертных   муках,   высоко
поднимается его труп над землей на позорном кресте под смех и свист  той  же
глупой, жестокой и слепой толпы...
     Замерла душа Иосифа, задрожали его руки и ноги,  глаза  робко  оглядели
предательский мрак ночи.
     - Нет, я - не пророк! - с горькой тоской сказал себе Иосиф. -  Да  и  к
чему послужила бы гибель моя?.. Нельзя сразу разрушить старый храм и  в  три
дня воздвигнуть новый!.. Можно только погибнуть  под  обломками,  и  это  не
разумно перед Богом. Надо осторожно приготовлять почву для  принятия  семени
нового, по капле переливать вино новое в мехи старые, и  когда-нибудь  слава
Иисуса покроет мир!.. Юноша безумный бросается навстречу  гибели  своей,  но
муж разума идет путями мудрости.

II

     Кто-то поспешно подымался по  каменным  ступеням.  Иосиф  услышал  стук
сандалий и тревожное дыхание запыхавшегося человека. Вздрогнув,  он  обратил
глаза ко входу и в сумраке узнал брата своего Иакова.
     Иаков был запылен и бледен.  На  белом  лице  его,  обросшем  роскошной
бородой, которой он гордился, горели возбужденные глаза. Он задыхался и весь
дрожал от волнения, отчего ходили и колебались завитки его бороды.
     - Иосиф! - крикнул он, едва ступивши на кровлю. - Что делаешь  ты  тут,
когда не позволяют тело Иисуса снять  с  креста  и  хотят  выставить  Его  в
течение трех дней на потеху толпы!.. Я был у первосвященника, и  он  отказал
мне и другим в погребении Иисуса!.. Они выбросят Его  на  дорогу,  и  собаки
растащут в пыли кости Его!.. А ты стоишь  тут  и  предаешься  унынию!..  Ты,
которого так любил Он!
     Иаков стремительно размахивал руками, кричал и топал ногами, как  бы  в
гневе. Но в голосе его звучала та нежная  любовь,  то  уважение,  которое  с
детства воедино связывали братьев.  Он  знал,  что  для  Иосифа  это  только
слабость, не свойственная его великому сердцу.
     На мгновение Иосиф опустил голову, подавленный упреками, растерянный  и
виноватый. Как мог он предаться слабости и унынию, когда тело Иисуса еще  не
предано погребению?.. Это прежде  и  выше  всего!..  Надо  бежать,  просить,
требовать!.. Он просто ослабел под бременем  горя.  С  любовью  и  уважением
посмотрел он на брата своего Иакова, сделавшего то, что должен  был  сделать
он, пока он предавался плачу и сетованиям.
     И сразу нечто озарило упавшую душу его. Невыполнимые мечты  исчезли,  и
пустота душевная заполнилась возможным, прекрасным и достижимым.
     Мгновение он молчал, собираясь с силами. И, точно найдя путь  открытый,
широкий и светлый, радостно воскликнул:
     - Идем!.. Это первый долг наш перед Ним!.. Мы не дадим врагам и убийцам
глумиться над телом Его!.. Да не упрекнут нас, что мы покинули Его!
     И, обратившись с  решительным,  просветленным  лицом  к  брату  своему,
спросил грозно, как власть имеющий:
     - Где ученики Его?
     Иаков растерянно развел руками. Возбуждение его прошло, точно теперь он
все передал в руки Иосифа  и  тем  исполнил  долг  свой.  Природная  вялость
охватила его, как будто все силы он растратил в метаниях от Анны к Каиафе  и
другим.
     - Иоанн был у креста с Матерью Его. Остальные  разбежались,  еще  когда
воины схватили Его в саду, и никто не видел их.
     - Да? - горько спросил Иосиф. - А старейшины восточной  части,  которые
любили Его?.. Видел ли Оссию из Вифлеема или Никодима нашего?
     Иаков махнул обеими руками.
     - Жалкие трусы! - с гневом  крикнул  Иосиф.  -  И  этим  людям  доверял
Иисус!..  Как  мог  Он  выносить  их  рабские  лица?..  Оставим  же   трусам
праздновать их  трусость!..  Мы  сами  пойдем  к  Пилату  и  убедим  его  не
возбуждать волнения среди  народа.  Он  умен,  ему  чужды  наши  религиозные
распри,  и,  как  образованный  человек,  он  не  может   в   глубине   души
сочувствовать этим трусливым шакалам.
     Иаков смутился. Он трепетал перед этим холодным  римлянином,  страшился
его железных солдат, его тюрем, куда по одному подозрению  он  бросал  самых
уважаемых граждан.
     - Думаешь ли ты, что Пилат, смешавший кровь  галилеян  с  жертвами  их,
способен... - нерешительно начал он.
     Но  подхваченный  красотой  найденного  подвига,  в  глубине  души   не
допуская, чтобы Пилат решился поднять руку на столь уважаемых  людей,  Иосиф
укоризненно взглянул на брата.
     - Ты боишься? - медленно спросил он. Под бременем стыда  Иаков  опустил
голову и стал растерянно поглаживать свою пышную бороду.
     - Тогда я пойду один! - сказал Иосиф, предчувствуя ответ.
     - Я иду с тобой! - стремительно кинулся Иаков, и в голосе его  не  было
ми тени робости, ибо он привык идти за другими.
     С братской любовью Иосиф взглянул на брата своего.

III

     Сквозь  разрез  занавеса  из  темной   шерстяной   материи,   затканной
изображениями химер, виден был  глубокий  зал,  убранный  цветами,  медленно
спадавшими из золотых сеток, подвешенных  к  потолку.  Желтели  колеблющиеся
огни высоких четырехсветных канделябр, и в  оранжевом  мареве  ночных  огней
пронеслись в легком танце окутанные прозрачным облаком развевающихся  тканей
полуобнаженные тела танцовщиц.
     Мягкий ветер теплой ночи колебал занавес, и мгновениями все скрывалось,
как страстное видение; только слышались тихие звоны тамбуринов  и  греческих
лир, взвизги сладострастных флейт, звон чаш, выкрики  опьяневших  голосов  и
быстрый топот легких ног, уносящихся в стремительном танце.
     Иосиф и брат его Иаков стояли рядом посреди атриума, тяжелыми, суровыми
пятнами  чернея  на  пестрых  квадратах  мрамора,  чуждые  этому  красивому,
опьяненному красотой жизни миру, враждебные ему в темной скорби своей.
     В квадратное отверстие потолка смотрело загадочное ночное небо, и такое
же глубокое, темное оно лежало в глубине бассейна, устроенного как  раз  под
отверстием. Причудливо и  гармонично  сплетались  на  стенах  тоны  зеленого
гранита,  белого  мрамора  и  темного  золота.  Стройно  подпирали   потолок
розово-мраморные колонны, а за ними сквозил  душистый  мрак  сада,  где  меж
темных ветвей загадочно белели  в  свете  месяца  мертвые  глаза,  изогнутые
бедра, манящие руки и приподнятые в вечной истоме груди мраморных богинь.
     Суровые горбоносые  темные  лица  бородатых  братьев  Аримафейских,  их
жгучие от напряжения воли  и  скорби  глаза,  сжатые  руки  и  темно-пестрые
одежды,  окаменевшие  на  плечах,   темнили   ту   тонкую,   легкомысленную,
сладострастную красоту. И казалось, химеры занавеса и белые глаза  богинь  с
изумлением взирают на этих странных пришельцев. ,
     И, глядя на красоту линий,  роскошь  пурпура  и  мрамора,  слыша  топот
легких танцующих ног, прислушивались к звону струн и  крику  флейт,  как  бы
замирающих в невыносимом желании, невольно ловя в разрезе  темного  занавеса
мелькание обнаженных женских тел, братья со скорбью чувствовали,  как  чуждо
им все это, как далеко  от  аскетически  сурового  слова  Иисусова,  во  имя
которого они пришли сюда. И  теперь  им  казалось  несомненным,  что  гордая
голова Пилата, похожая на головы мраморных статуй, никогда не поймет их,  не
постигнет величия и красоты не от мира сего и презрительно отвернется от  их
робкой, бессильной мольбы.
     Но вот внезапно смолкли  звоны  струн  и  пронеслись,  замирая,  топоты
легких танцующих ног. Вскрикнула  флейта  и  оборвалась.  Раздался  одинокий
уверенно громкий голос, и послышались твердые медленные  шаги.  Черный  раб,
согнувшись, отдернул занавес с изображением химер, и от волны воздуха, точно
в испуге, вздрогнули и заметались огни четырех светильников, поставленных по
углам.
     Пилат вошел.
     Он сделал два шага и остановился,  попирая  квадраты  мрамора  твердыми
сандалиями белых мускулистых ног. Тога свободно лежала на жирных плечах его,
и каменное бритое лицо холодно смотрело на Иосифа и брата его.
     - Привет вам, уважаемые! -  выговорил  он  медленно  и  небрежно.  -  Я
слушаю.
     Бешеная и вместе робкая ненависть к этому властному, чуждому и  гордому
человеку потрясла душу Иосифа. В эту минуту, как  никогда,  он  почувствовал
позор и ужас  бессилия.  Что  мог  бы  сказать  сам  Иисус  этому  человеку,
оледеневшему в мраморе своего я?!
     Иосиф вспомнил, что каждое неосторожное слово может погубить:  принятую
им на себя  печальную  миссию.  И,  призывая  на  помощь  всю  осторожность,
подавляя дрожь голоса, он выступил вперед и остановился, малый и темный, как
тень перед лицом светлого дня, перед великолепной фигурой эпикурейца.
     - Привет тебе, правитель... - начал он. - В скорби и печали пришли мы к
тебе...
     - Я слушаю, - так же высокомерно повторил Пилат.
     Иосиф  помолчал,  с  мудрой  осторожностью  выбирая  слова  среди  бури
неистовых криков сердца. Кто-то пламенный подсказывал их, но Иосиф  старался
не слышать пылкого голоса и в разуме своем найти лукавые и трезвые слова.
     - Правитель, тебе чужды наши религиозные распри, ты должен быть  мудрым
и  беспристрастным...  Сегодня,  как  известно  тебе,   был   распят   Иисус
Галилеянин. По нашим законам, труп Его должен быть снят с креста до  восхода
солнца, но  требовавшие  казни  враги  Его  настаивают,  чтобы  на  позор  и
глумление черни тело Его было оставлено на кресте в течение трех  дней.  Это
возмущает сердца тех, которые видят бесцельность и злобу этого глумления...
     Римлянин холодно и равнодушно слушал Иосифа, и  по  его  надменному,  с
каменным подбородком  и  презрительно  выдвинутой  губой  лицу  нельзя  было
понять, что он думает, и догадывается ли, зачем пришли к нему  эти  дрожащие
от внутренней борьбы темные люди презираемого им народа.
     - Наши священники, которых обличал Он, настаивают на лишении  тела  Его
погребения по обрядам отцов наших,  -  волнуясь  и  жестикулируя,  продолжал
Иосиф. - И вот  мы  пришли  к  тебе,  чтобы  ты,  мудрый,  стал  на  сторону
справедливости и не дал глумиться над трупом врагам Его.
     Пилат слегка приподнял брови, как бы говоря: "Что мне до того?"
     - Но почему именно вы, - сказал он, - пришли просить  меня?..  Вы  тоже
были с Ним?
     В голосе его почудилось что-то  хитрое  и  зловещее.  Иосиф  вздрогнул.
Сады, белый дом, уважение граждан, к которому привык он и на  лошадях,  и  в
храме, и в доме своем, встали в памяти его, и  черным  призраком  пронеслось
вдали видение черного креста... И он ответил:
     - Нет.
     - Откуда же вы знаете Его? - снова спросил  Пилат,  и  опять  хитрая  и
жестокая искорка мелькнула в глазах его.
     Отражая удар, Иосиф ответил, удивляя мудростью брата своего:
     - Слава его была велика среди народа.
     - Мне известны ваши имена, - помолчав, продолжал Пилат. - Я  знаю,  что
вы - уважаемые граждане своего города. Что общего может быть  между  вами  и
проповедником грязной черни, пророчество