чке казались  необыкновенно  красивыми,  легкими,  как
лунные девы. Мимо проехала большая  темная  лодка  с  равномерно  гребущими,
точно кланяющимися по команде, рыбаками и  когда  въехала  в  лунный  столб,
стала совсем черная, загадочная и странная.
     Веселый доктор стал просить Перовского спеть.
     И опять девушка испугалась за него; она  подумала,  что  пение  в  душе
Перовского должно быть самым больным местом. Ведь это было лучшее,  от  чего
он отказался. Но Перовский охотно согласился и запел.
     В голосе его уже не было свежести, и манера огрубела. Должно  быть,  он
многое позабыл, но ночь была такая красивая, так хотелось музыки  и  грусти,
что, когда сильный мужской голос среди неугомонного, звенящего  плеска  волн
высоко и свободно поднялся над морем, всем показалось, что лучше ничего  они
никогда не слыхали.
     - Замечательно хорошо, - тихо шептала жена доктора, и глаза ее  странно
блестели при луне.
     - Да... - соглашался доктор и просил петь еще.
     Лодка уплывала все дальше и дальше от берега, и уже  кругом  было  одно
вечно движущееся море, лунный свет и бескрайняя даль. Скалы на берегу  стали
легки и воздушны, и, как игрушечные, чернели на них старые генуэзские башни,
окованные холодным светом.
     А Перовский все пел и пел. Жена доктора совсем размякла, и ее  красивое
лицо  побледнело  от  волнения.   Больной   студент   притих,   ему   что-то
взгрустнулось, но было хорошо. А тоненькая  девушка  сидела  на  руле  и  не
двигалась. Она смотрела  на  светлую  луну  влажными,  глубокими  глазами  и
думала, что  это  прекрасно,  что  не  может  такой  богатый,  чарующий  дар
пропадать бесследно и скучно. И тайная мысль о том,  что,  быть  может,  она
могла бы спасти  этого  человека,  волновала  ее,  как  предчувствие  первой
весенней любви.
     - Вот это вы  здорово,  -  с  чувством  сказал  писатель  после  одного
красивого и трагического романса. - Я слышал, как пел эту вещь  Артонин,  но
мне не понравилось... У вас больше силы, больше трагизма...  Очень,  о-очень
хорошо...
     - Артонин? -  вдруг  переспросил  Перовский,  и  в  голосе  его  что-то
вздрогнуло. - Нет, что же... я давно бросил... отстал... -  вдруг  выговорил
он упавшим тоном, и прежняя беспокойная нотка прозвучала в  его  словах.  Он
замолк, сел и стал смотреть на  воду,  темными  кругами  выплывавшую  из-под
лодки.
     И в эту минуту девушка, сидевшая на руле, тоненькая, освещенная  луной,
вдруг несмело, но торопливо стала рассказывать,  как  вчера  она  ходила  на
этюды на песчаный  берег  и  как  там  было  светло,  хорошо,  как  радостно
светилось солнце и ласково плескалось море. В  ее  робких  словах  было  так
много детской нежности и робости, что казалось, будто там, где она  была,  и
море, и солнце, и горы были какие-то особенные: маленькие,  нежные,  добрые,
совсем не такие громадные и грозно красивые, как в действительности.
     Она рассказывала, торопясь и путаясь, и все слушали ее  с  недоумением.
Только Перовский сердцем понял, что ей просто жалко его и что с трогательной
наивностью она хочет отвлечь его мысли к чему-нибудь светлому и легкому.  Он
посмотрел на ее хорошенькое, освещенное луной личико, на котором испуганно и
просительно блестели темные глаза, и подумал с благодарной нежностью: "Милая
девочка".
     И  ему  опять  стало  легко.  Чтобы  успокоить  девушку,  он  сам  стал
рассказывать о своих скитаниях по горам с ружьем и собакой. Рассказал, какая
это милая собака, белая как  снег,  Леда.  Потом  опять  пел,  и  довольные,
оживленные, с душами, точно омытыми ночной свежестью моря, они  вернулись  в
бухту.
     Жена  доктора  устала  от  впечатлений.  Только  став  на  землю,   она
почувствовала, что ее все-таки укачало. Поэтому поужинали  на  поплавке  без
нее и скоро разошлись. Разговаривали мало. Казалось, что  все  хорошее,  что
можно было сделать, сделано, и не хотелось портить настроения.
     Доктор увел жену спать, писатель остался выпить пива,  больной  студент
пожаловался на сырость и ушел,  покашливая.  Перовскому  пришлось  проводить
девушку.
     Надо было обойти кругом всю бухту, уже замолкшую и темную, как  мертвое
озеро. Тень горы падала на городок, но противоположный берег был весь  белый
от луны. И когда, повернув по  берегу,  Перовский  и  девушка  вышли  на  ту
сторону, они сразу окунулись в холодное море света,  в  котором  и  одинокие
белые дачи, и  темные  кипарисы,  и  горы,  и  они  сами  казались  легкими,
прозрачными.
     И  почему-то  захотелось  говорить,  и   слова   выходили   удивительно
красивыми, интересными, полными значения большего,  чем  было  в  них  днем.
Девушка начала рассказывать, что она учится в  школе  живописи,  любит  свое
искусство больше всего на свете и мечтает  быть  художницей.  Она  говорила,
волнуясь и даже дрожа от возбуждения, как будто уговаривала его  понять  всю
прелесть искусства,  всю  его  загадочную,  полную  света  и  красок  жизнь.
Перовский слушал и умилялся, что в таком тоненьком, слабом теле  может  жить
столько восторга и красоты.
     "Милая девушка", - думал он.
     И сам удивлялся той легкости  и  волнению,  которые  возбуждали  в  его
затихшей душе лунная ночь, шепот и звон бухты и близость молодой хорошенькой
девушки. Он чувствовал себя счастливым и весело  вкладывал  в  каждое  слово
самое лучшее и интересное, что было в нем.
     Уже возле самой дачи, где жила девушка, она спросила его, уже не боясь,
что испугает и обидит:
     - Неужели вам не тяжело навсегда отказаться от искусства?
     - Почему отказаться? Петь - я и теперь пою...  Почему  надо  непременно
петь на сцене, за деньги... Это предрассудок, - сказал Перовский.  И  ему  в
самом деле в эту минуту казалось, что это правда. Ведь и здесь он может петь
вот такой милой девушке, чувство которой уж  во  всяком  случае  дороже  тех
сотен пошлых людей, которые будут сидеть перед ним в театре. Бог с  ними,  с
этой сценой, с малеванными декорациями,  с  миром  интриг,  аплодисментов  и
рублей. Не в этом счастье.
     - Но почему же? - робко спросила девушка, когда Перовский  сказал,  что
он давно оставил мысль о карьере певца. - Ведь  это  так  прекрасно...  Боже
мой, как хорошо!
     - Это старая история... Не стоит говорить об этом... Что кому дано... -
махнул рукой Перовский.
     Девушка молчала и глядела на  него  темными  молящими  глазами.  Должно
быть, в эту минуту они уже прощались, потому что она  держала  его  за  руку
тоненькими, слабыми пальцами и смотрела прямо в глаза.
     - Ну, до свиданья, - сказал Перовский. - А ведь я до сих пор  не  знаю,
как вас зовут, - неожиданно вспомнил он.
     - Лидочка, - машинально ответила девушка.
     - Лидочка, - повторил он и засмеялся.
     И когда шел один домой на хутор по озаренному луной белому  шоссе,  все
думал о ней. Как будто что-то  радостное  случилось  с  ним.  Было  легко  и
приятно шагать по твердому шоссе, слушать дальний скрип  запоздалой  мажары,
дышать всей грудью. Уснувшие лунные плоскогорья  были  воздушны  и  красивы.
Небо тихо шевелило яркими звездами,  и,  окованные  синим  серебром,  далеко
круглились в темном небе таинственные, вечные горы.
     Глубокою ночью, когда в долинах залегла тьма  и  только  на  горах  еще
лежал холодный синий свет, Перовский наконец добрался до хутора.

III

     Как быстро развиваются и умирают события  жизни.  И  каждый  проходящий
день, вчера только бывшее счастье, сегодня кажется  уже  далеким  и  смутным
сном.
     Никогда потом Перовский не мог вспомнить, как началось и прошло то, что
навсегда осталось в его душе.
     И когда он старался припомнить,  ему  представлялись  только  отдельные
картины, полные света и ярких красок.
     Он помнил только, что ему стало скучно  на  хуторе.  Как  бывает  после
большого и шумного праздника, казалось, что  совершенно  нечего  делать.  Он
долго и много ходил по горам, но горы были  те  же,  что  и  вчера;  так  же
красивы были их голубые высоты, так же море синело вдали, и все было пусто и
однообразно. И прежде были приступы такой раздражающей, нудной скуки, но  то
была тупая боль, которая утихала и  смирялась,  когда  солнце  грело,  когда
расцветали розы на краю обрыва, когда над  оврагами,  вольны  и  царственны,
кружили седые орлы и природа с  каждым  днем  открывала  новые  тайны  своей
красоты. В этой близости к земле, лесу и горам  таяло  и  растворялось,  как
ничтожное в громадном, всякое  иное  чувство,  кроме  тихого  и  удивленного
восторга. Но на этот раз  тоска  не  отступала.  И  закат  с  его  кровавыми
красками казался мрачным,  и  горы  -  безжизненными  громадами,  и  море  -
пустыней, и дальние плоскогорья с их вечными морщинами  оврагов  -  какой-то
навеки застывшей унылой тоской.
     Сначала он даже не понимал, что это  значит,  и  когда  Лидия  Павловна
тревожными глазами спрашивала его, Перовский отвечал:
     - Нездоровится мне что-то...
     Но однажды, поехав  по  делам  в  приморский  город,  он  встретил  там
больного  студента.  Они  вместе  пообедали  в  бульварном  ресторане  среди
нарядной толпы щеголеватых офицеров и шикарных дам  в  трехаршинных  шляпах.
Студент, как всегда, покашливал, злился и ворчал на лакеев, которые медленно
подавали. Перовскому грустно было смотреть на него, и тайная мысль говорила:
     "Вот, умирает человек, а сердится, что  ему  долго  не  подают  жареной
камбалы по-гречески... Стоит ли вообще волноваться, мучиться и думать,  если
смерть у всякого за плечами".
     Смутное чувство напоминало ему, что и сам он страдал  во  имя  чего-то,
что также ничтожно перед лицом смерти. Но мысль эта тогда  же  оформилась  и
скользнула, не задев души.
     Но  все-таки  студент  показался  ему  родным,  и,  несмотря   на   его
необщительность и озлобленность, Перовский расстался с  ним,  как  с  лучшим
приятелем. И когда студент уехал, понял, что его  тянет  туда,  в  маленький
светлый городок, к голубой бухте, к веселым, живым, полным интереса к  жизни
людям. Перовский даже испугался. Ему представилось, что это опять начинается
то  невыносимое  томление,  которое  пережил  он   в   первый   год   своего
добровольного одиночества. Тогда было так  мучительно,  что  самая  мысль  о
возможности тех настроений навела на него ужас.
     Но когда, не вытерпев, он пешком шел на курорт,  и  маленький  хуторок,
молчаливый пчельник и унылая женщина с седыми волосами  остались  где-то  за
зеленым гребнем горы, Перовским овладело чувство  радостного,  мальчишеского
нетерпения. Все скорее и скорее шел он, сам  удивлялся  своему  оживлению  и
думал:
     "Должно быть я  очень  наскучался,  что  меня  так  тянет  к  таким,  в
сущности, простым, обыкновенным людям".
     Мысли о девушке в синей юбке и белой рубашке не было.  Он  вспоминал  о
ней смутно, не отделяя ее от ее  спутников,  лунной  ночи,  темной  бухты  и
серебряной ряби на море.
     И только, когда увидел ее, когда  им  пришлось  остаться  вдвоем  и  их
обоих, как близких, вместе  обняло  горячее  солнце,  он  почувствовал,  как
умирает и тает в душе что-то старое,  надоевшее,  унылое  и  как  начинается
что-то яркое, свежее, новое. И это новое, это светлое счастье, вся радость и
красота солнца на небе, в ней, этой тоненькой девочке, под  белой  кофточкой
которой нежно золотится молодое женское тело.
     Веселый доктор легко уговорил его остаться дня на три, и от  этих  трех
дней осталось у него  впечатление  света,  смеха,  моря,  солнца  и  греющей
близости первой женской молодости.
     Лидочка, как она назвала себя в первый вечер и как,  смеясь,  продолжал
ее звать Перовский, привыкла к нему, не стеснялась его и в долгих разговорах
на обрыве в лунную ночь, в манящей  близости  развернулась  перед  ним,  как
цветок  перед  солнцем,  вся  тихая  прелесть  только  начинающей   жить   и
чувствовать женщины.
     Это  был  целый  мирок,  в  котором  было  столько  чистых  и  глубоких
переживаний, так чутко отражалась всякая красота и так было много  страдания
от того, мимо чего пожившие люди проходят с миной привычного сожаления,  что
нельзя было не любить ее.
     И уже в ее темных  глазах,  когда  она  стыдливо  подымала  их  на  его
помолодевшее, оживленное лицо, иногда  мелькала  та  робкая  и  таинственная
печаль,  которая  говорит  о  том,  как  тонко  и   красиво   переламывается
беззаботная наивная девушка в полную жизни и желания женщину.
     Особенно ярко остался в памяти последний день.
     Они вместе стояли на камне, и белая пена бурно лизала его  под  ногами.
Лидочка кончиками пальцев придерживала  от  ветра  свою  светлую  соломенную
шляпу, и Перовскому в широком рукаве видна была вся ее тонкая и слабая  рука
с розоватым круглым локотком.  В  первый  раз  обаяние  чистой,  девственной
женской наготы взволновало его. Ему захотелось замолчать, не говорить  ни  о
будущем, ни о настоящем, ни о прошедшем, а просто взять  и  тихо  поцеловать
эту слабую руку. Все сердце его задрожало в бурной и тревожной  дрожи.  Одну
минуту он думал, что не справится с собой. И должно быть, она  почувствовала
это. Повернулась  к  нему  покрасневшим  лицом  с  затуманившимися  глазами,
посмотрела и вдруг вся затрепетала, как чайка под ветром.
     И мелькнула в ее глазах мольба, точно она просила пощады.
     А  синее  море  взволновалось  и  все  было  в  буйном,  требовательном
движении.
     В ту же ночь, сам не зная зачем, он пошел один  к  той  даче,  где  она
жила. Всего только полчаса, как он сам проводил ее, а  между  тем  Перовский
чувствовал, что не может уснуть, не может не пойти. Что-то сильное его звало
и толкало.
     Опять белая луна стояла над черной  торой.  На  том  берегу  постепенно
затихал сонный городок и один за другим гасли желтые огоньки. Перовский  шел
как во сне. Что-то огромное наполняло его сильное мужественное тело.  И  ему
казалось, что ничего не было, что долгие годы сонной жизни - только  сон,  а
он - молодой, свободный, как когда-то.
     Почему-то ему казалось, что он непременно увидит Лидочку.  И  нисколько
не удивился, когда увидел ее.
     Властный, таинственный голос любви - вечная тайна жизни.
     Девушка в белой рубашке, вся окованная  холодным  серебром,  сидела  на
открытом черном окне и, казалось, ждала. Таинственное белое лицо луны  прямо
смотрело на нее, и тянулись над бухтой голубые волны, точно кто-то  властный
и светлый колдовал в эту ночь.
     - Лидочка, - тихо позвал Перовский, чувствуя, как дрожит его  сердце  и
земля тихо уплывает из-под ног. - Лидочка, - повторил он громче.
     Она вдруг выпрямилась, взглянула вниз, и странно, как  будто  собираясь
улететь, протянулись ее тонкие руки в белых широких рукавах. Что-то тайное и
жуткое было в ней в эту минуту, но она вдруг отшатнулась от окна и исчезла в
темноте.
     Потом долго  было  тихо,  и  только  слышалось,  как  бухта  звенит,  и
казалось, что лунные лучи  не  безмолвны,  что  они  с  тихим  шепотом  ткут
какую-то голубую сказочную сеть. Потом скрипнула  калитка,  и  белое  платье
мелькнуло при луне.
     Лидочка подошла к нему и стала, опустив руки. Она ничего  не  спросила,
ничего не сказала. Темные глаза смотрели мимо  него  на  светлую  луну,  как
будто ее тянул этот настойчивый, колдующий свет. И вся поза ее, с опущенными
руками, приподнятой головой и влажными блестящими  глазами  была  бессильна,
как будто она отказывалась от борьбы и вся отдавалась этой ночи,  его  воле,
своему счастью и своей судьбе...

IV

     Поздно ночью Перовский шел назад по набережной. На  опустелом  поплавке
сонные, сердитые лакеи убирали скатерти и грудами сносили тарелки. Только за
одним столом сидел большой, дымящий, как паровоз, писатель,  уныло  курил  и
молчал. Должно быть, лунная ночь томила его. Он был  задумчив,  пил  пиво  и
сосредоточенно дымил трубкой один на всем поплавке.
     И, чувствуя потребность все обнять своим  счастьем,  которое  наполняло
его грудь до боли, Перовский окликнул писателя.
     - А, это вы? - спросил тот, очнувшись. - Проводили?
     - Да... проводил... Боже мой,  какая  ночь!  -  ответил  Перовский,  не
замечая даже, что говорит. Он  встал  против  писателя  и  смотрел  на  него
открытыми блестящими глазами.
     Писатель был не в духе. Он отпил пива, набил трубку  и,  подняв  глаза,
подумал. Должно быть, он мутно догадывался, отчего так блестят глаза  и  так
странен весь Перовский, точно другой человек - молодой, сильный и свободный.
     И, помолчав, писатель машинально спросил:
     - А как теперь здоровье Лидии Павловны?

V

     Луна зашла, и  ближе  придвинулись  темные  призраки  гор.  Тьма  хищно
выползала из ущелий и легла на грудь земли.
     Маленький хуторок  потерялся  и  растаял  в  ней.  Только  один  огонек
светился в темных деревьях и говорил о какой-то доживающей, никому не нужной
одинокой жизни.
     Светлое пятнышко замерещилось во тьме.  Это  была  собака.  Белая  Леда
бежала навстречу Перовскому через виноградник, и еще издали было  слышно  ее
радостное повизгивание. Она стала прыгать на грудь, стараясь лизнуть в лицо.
     - Милая, - сказала Перовский. И чуть не заплакал от умиления и жалости.
- Не спала, ждала меня.
     Собака  терлась  об  его  ноги,  била  хвостом,  припадала  к  земле  и
вскакивала. И эта бессловесная любовь, такая  нетребовательная  к  вниманию,
так мало умевшая выразить свое  непонятное,  но  громадное  чувство,  больно
тронула сердце. Первый раз Перовский понял в эту ночь, как ужасно так любить
и так мало значить для того, кого любишь.
     Тишина полного одиночества охватила его, когда Перовский вошел  в  дом.
Темнота и уныние ходили по пустым комнатам. Только в столовой  горела  почти
выгоревшая лампа и с книгой сидела Лидия Павловна.
     Она  увидела  его  с  собакой,  подняла  робкие  и  радостные,   что-то
чувствующие глаза и сказала тихо, как будто боясь напомнить ему то,  на  что
не имела права:
     - А мы с Ледой ждали тебя...
     И мгновенно представилось Перовскому, как вечер за вечером сидели здесь
при одинокой лампе стареющая женщина и белая собака, чутко  прислушиваясь  к
каждому звуку, который рождала темная  горная  ночь.  И  в  то  время  когда
свободный и веселый он радовался своему новому счастью, жил полной жизнью  и
говорил себе о своем праве покинуть их, надоевших и мешавших, они  сидели  и
каждая  по-своему  думали  только  о  нем.  Представляли  себе   его   лицо,
радовались, что ему весело, мечтали, что когда-нибудь пройдут  эти  одинокие
дни и он опять придет. Как будто у них не было собственной жизни, и жили они
только для того, чтобы любить его.
     Уже перед  рассветом,  бледный,  растрепанный,  с  синими  кругами  под
глазами, похожий на человека, пережившего ночь перед казнью, Перовский вышел
во двор и, глядя на посеревшие плоскогорья,  унылые,  однообразные,  как  бы
никогда не знавшие солнца, отчаянно схватился за голову.
     "Как я мог забыть, - думал он со смертельной тоской и ужасом. - Я  буду
счастлив, уеду далеко-далеко, а она останется здесь одна, совсем  одна...  И
будет думать обо мне, вспоминать  всякую  мелочь...  беречь  мои  ноты,  мои
ружья, кормить такую же старую белую Леду... Длинными зимними вечерами будет
одна у лампы, старая, слабая... А я даже не буду вспоминать ее..."
     И с отчаянием он почувствовал, что нет... что ему не вывернуться из-под
власти силы, давящей его. И как бы он ни был счастлив, какие  бы  успехи  ни
ожидали его, призрак маленькой,  седой,  одиноко  сидящей  у  лампы  женщины
никогда не уйдет от него.

VI

     Осень была уже во всем. И в прозрачном  воздухе,  и  в  слишком  ярких,
кристально чистых красках заката,  и  в  том  неуловимом  аромате  увядающих
деревьев, который напоминает о тихих кладбищах, о том, что все проходит.
     Солнце село, и внизу в долине легли туманы. Только на вершинах гор  еще
ярко золотились освещенные осенние  леса,  и  казалось,  будто  гор