уг  бешено  и  страшно  крикнул  Иволгин,  с  силой
отшвыривая его руку прочь.
     Исправник съежился и внезапно побледнел.
     - Потише,  потише,  вы...  -  чуть  слышно  и  не  глядя  на  Иволгина,
пробормотал он. - Неси, ребята...
     Было долгое, томительное молчание и неподвижность. Гроб тихо качался на
паперти.
     - Ребята, - бледнея все больше и  больше,  закричал  исправник  тонким,
напряженным голосом, - знаете вы,  что  делаете?..  За  это  отвечать  надо!
Пропусти... Следствие выяснило виновника...  суд  рассудит,  а  вы  отвечать
будете...
     - Судить... рассудит... Следствие!  Го-го-го!  -  как  будто  весело  и
голосисто закричали в толпе. - Ловкачи!.. Нет, брат, ходи мимо!.. Го!..
     - Пропустить! -  вдруг  теряясь,  чересчур  громко  и  неровно  крикнул
исправник. - Это еще что тут?..
     - А то! - крикнул Иволгин, опять прорываясь к нему. -  Вы  думаете,  на
вас суда нет?.. Так врешь, подлец!.. Вот тебе суд!
     Исправник молча исподлобья оглянулся кругом и ступил ногой назад. И вся
толпа, как завороженная, двинулась за ним.
     - Ипполит Ипполитович, - растерянно проговорил исправник.
     Высокий, серый становой уверенно шагнул мимо него к Иволгину, и на  его
стальном лице было твердое, холодное, как будто чего-то  еще  не  понимающее
выражение.
     Как раз в ту  минуту,  когда  становой  и  урядник  схватили  Иволгина,
высокий и худой мастеровой с длинным и бесцветным лицом  вдруг  изменился  в
лице и, бешено опустив зрачки, ударил корявым и грузным кулаком прямо в лицо
становому.
     - Убивец!!. - простонал он.
     Брызнула кровь, и что-то  болезненно  и  противно  хрястнуло.  Становой
качнулся, но на ногах устоял. Его твердое  лицо  стало  безобразным,  но  не
выразило ни ужаса, ни боли, а одно безумное, удивленное,  какое-то  звериное
бешенство. Он коротко и хрипло заревел и, изогнувшись, как  кошка,  бросился
на мастерового.
     С минуту они простояли обнявшись,  потом  закачались  и  разом  рухнули
вниз, гремя и звеня по ступенькам паперти.
     И тут все мучительно охнуло и завертелось.  Страшный,  бледный  призрак
разгрома встал над толпой, и его бледный ужас отразился  на  замелькавших  в
дикой свалке лицах.
     - А ну... Бей, ребята! - прокричал кто-то тонким,  веселым  и  страшным
голосом.
     Исправник и старшина бежали рядом по грязной земле, по талому снегу, по
холодной брызгающей  в  лица  воде.  Бежали,  хрипя  и  задыхаясь,  грязные,
оборванные,  с  разбитыми  страшными  лицами,  и  были  похожи  на  каких-то
огромных, безобразных зайцев, режущих поле  напрямик,  не  разбирая  дороги.
Далеко сзади, с уханьем и свистом, врассыпную бежала толпа.

VIII

     Ночью по темной и грязной дороге, выходящей  из  мрака  и  уходящей  во
мрак, вползала  в  деревню  огромная,  тяжелая  масса.  Ничего  нельзя  было
разобрать в ней, но слышно было, как предостерегающе фыркали лошади,  дробно
и многозвучно  шлепали  по  земле  подковы  и,  со  скрежетом,  чуть  слышно
позванивало оружие. Не было видно ни лиц, ни движений, и казалось, что  идет
одна сплошная грозная сила.
     Войска  стали  на  площади.  На  улице  было  тихо  и   пусто,   только
взбудораженные собаки выли и лаяли по дворам. Кой-где в темных, таинственных
окнах мрачно засвечивались огоньки и сейчас же гасли.
     Часть солдат неуклюжими однообразными силуэтами  спешилась  и  вошла  в
ограду церкви. Потом вынесли из мрака  темный  ящик  и  быстро  понесли  его
кругом смутно белевшей ограды на погост. Было тихо.
     И долго было тихо, пока не настал серый и тревожный день.
     Днем по главному шоссе от фабрики, на которой не курились и стояли, как
огромные потухшие  свечи,  мертвые  трубы,  опять  потянулись  черные  кучки
мрачных и зловещих людей. Прилегающие к площади улицы, казалось, рождали  их
черные силуэты. Они липли друг к другу, росли и расплывались по площади, как
густые пятна пролитого на сне!  черного  масла.  Бледные,  напряженные  лица
сходились и расходились, поворачивались друг к другу и смотрели на солдат  с
странным, углубленным выражением.
     Половина площади у церкви была запружена  сплошной  черной  толпой.  На
ограде церкви торчали люди. На  сваленных  возле  ограды  бревнах  и  досках
кишела пестрая и в то же время однообразная масса голов.
     По другую сторону площади было по-прежнему пусто и тихо. Там неподвижно
длинной полосой стояли конные солдаты, и ряд их каменных, непроницаемых  лиц
был обращен к толпе. Они сидели однообразно и неподвижно,  и  только  лошади
махали головами да  расхаживали  впереди  какие-то  серые  люди,  никому  не
известные, странно блестящие на серой земле и серых заборах.
     Потом эти люди прошли к лошадям и быстро, уверенно поднялись на  седла.
Раздался одинокий возглас,  и  длинная  полоса  солдат  разом  заколебалась,
тронулась и с громом и звоном рысью двинулась через площадь на толпу.
     Толпа зашевелилась. Одинокие крики изумления и ужаса порвали тишину,  и
вся черная масса с диким криком и визгом полезла назад на бревна, на  ограду
церкви. Огромные лошади круто взмахивали головами и,  упираясь,  надвигались
на людей. Сзади толпы, с ограды,  засвистали  и  закричали.  Высокий,  худой
мастеровой вприпрыжку побежал от церкви навстречу лошадям и высоким  голосом
закричал: - Наши, сюда! Наши, сюда!..
     И один по одному побежали назад огромные черные люди.
     - Бей, бей! - закричали они нестройно и страшно.
     Все смешалось, как  в  кошмаре.  В  воздухе  засвистали  палки,  камни,
замелькали руки и закрутились ополоумевшие багровые лица с  дикими  глазами.
Слышался уже не крик, а какая-то каша из хрипения, визга, жестких ударов  по
чему-то живому и  глухих,  тяжелых  падений.  И  вдруг  раздался  стихийный,
торжествующий рев. Вдали, на конце площади,  виднелись  казаки,  но  уже  не
правильной серой полосой, а разрозненными жалкими кучками. А в них неуклонно
и страшно все летели и летели тяжелые и круглые камни.
     - Наша взяла! - прокричал высокий человек и улыбнулся детской  радостью
и торжеством.
     - Гляди!.. - тихо и внятно  сказал  кто-то  в  толпе.  На  той  стороне
площади медленно и мерно развертывалась длинная серая  полоса,  и  отчетливо
было видно, как отбивали торопливый и  мерный  такт  сотни  ног.  Сразу  все
стихло, и на площади опять встал какой-то молчаливый и бледный призрак.
     - Не смеют, пугают! - робко и недоумело заговорили в толпе.
     Что-то светлое, правдивое и казавшееся  таким  простым  и  естественным
бессильно заметалось, стараясь уверить сжавшиеся сердца.
     - Братцы... как же так?.. Что же теперь?.. - спросил высокий мастеровой
упавшим жалким голосом.
     И вслед за тем что-то ударило  в  землю  и  небо.  Серые  люди  куда-то
исчезли и затянулись полосой легкого и сизого дыма...

IX

     К вечеру разошлись тучи и выглянуло солнце. На  улицах  было  пусто,  и
только куры тихо бродили  по  дороге  да  возле  церкви,  трусливо  поджимая
хвосты, бегали и нюхали землю собаки. Было тихо и страшно, и  казалось,  над
землей, между замершей и затаившейся жизнью и  глубоким,  свободным  голубым
небом, стояла какая-то невидимая мертвая, давящая сила.
     В сарае, при волости, на помосте лежали рядами неподвижно мертвые  люди
и смотрели вверх остановившимися навсегда белыми глазами, в  которых  тускло
блестел вопрошающий и безысходный ужас...

1905



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Паша Туманов


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Перед  закрытой  желтой  дверью  приемной  полицмейстера,  в  маленькой
грязной передней с давно не крашенным  полом,  опершись  спиной  о  вешалку,
стоял рябой малорослый полицейский солдат в перепачканном пухом  и  мылом  и
разорванном под мышкой мундире.
     Вид у этого солдата был самый смиренный и глупый, но  это  не  помешало
ему  изобразить  на  своей  физиономии  начальственную  строгость,  когда  в
переднюю вошел посторонний.
     Этот посторонний, попавший в  комнату,  куда  посторонним  вход  строго
воспрещается иначе как в указанное, от двенадцати до трех часов, время,  был
юноша в худой  гимназической  шинели  и  такой  же  фуражке.  Роста  он  был
среднего, большеголовый, с некрасивым, но  довольно  симпатичным  лицом;  на
щеках и верхней губе его вполне ясно обозначался неровный пух усов и бороды.
Он был красен и, видимо, возбужден.
     Вошел он очень быстро, точно за ним кто гнался,  и,  войдя,  сейчас  же
снял шапку.
     - Здесь приемная полицмейстера? - спросил  он  так  громко,  как  будто
давно приготовил этот вопрос в такой именно громкой и решительной форме.
     - Здеся, - ответил  солдат,  с  видимым  неудовольствием  покидая  свое
занятие и отделяясь от вешалки.
     "И чего шляются, - подумал он, - сказано: от двенадцати до трех,  ну  и
нечего... только народ беспокоят!.."
     - Сюда пройти? - так же громко и решительно  спросил  гимназист,  делая
движение к запертой двери приемной.
     - Сюда. Да только они  не  принимают,  -  ответил  солдат,  загораживая
дверь.
     - Мне нужно.
     - Пожалте от двенадцати до трех, - равнодушно сказал солдат и потянулся
рукой к своему носу.
     - Мне сейчас нужно.
     - Не приказано пущать.
     Гимназист как-то весь осел и замялся, обескураженный этим  ничтожным  и
неожиданным препятствием, сбивавшим его с  того  торжественного,  важного  и
печального пути,  который  представлялся  ему,  когда  он  ехал  сюда.  Этот
равнодушный и неряшливый солдат так не вязался  с  его  представлением,  что
одну секунду он  едва  не  вышел  из  передней.  Но  в  дверях  остановился,
побагровел и выпалил:
     - Мне надо заявление: я человека убил!
     - Чего-с? - глупо спросил солдат.  И  гимназист  молчал  и  смотрел  на
солдата, и солдат, выпучив глаза и глупо ухмыляясь, смотрел на него.
     - Пожалте... -  наконец  сказал  солдат,  сомнительно  качнув  головой,
толкнул дверь в приемную и посторонился.
     Гимназист надел зачем-то фуражку, но сейчас же снял ее и вошел.  Солдат
тупо поглядел ему в спину.

II

     В большой светлой комнате, украшенной портретами лиц  царской  фамилии,
находились  в  это  время  четыре  человека:   сам   полицмейстер,   видный,
представительный мужчина с  большими  усами  и  перстнями  на  пальцах,  его
помощник, толстый человек с большим животом и багровой физиономией, с трудом
ворочающейся  на  короткой  шее  без  кадыка,  и  пристав,  высокий,  худой,
чахоточный, на узких плечах которого мундир и шашка висели как  на  вешалке.
Четвертый был господин в вицмундире с форменными пуговицами, с большой рыжей
бородой и синими очками на кончике толстого угреватого  носа.  Он  перебирал
бумаги на столе у самого окна, стоя и через плечо прислушиваясь к тому,  что
говорил полицмейстер.
     А полицмейстер, сидевший  лицом  к  входной  двери,  облокотясь  обеими
руками на стол, покрытый зеленым сукном, рассказывал, смеясь и жестикулируя,
как дочь одного часового мастера-еврея, захваченная облавой на  проституток,
несмотря на уверения отца, что она "еще совсем дитю", оказалась беременной.
     - Ха-ха-ха, совсем дитю!  -  беззаботно  смеялся  полицмейстер,  и  его
здоровый корпус, туго затянутый  в  полицейский  мундир,  колыхался  во  все
стороны.
     Помощник, который вообще никогда  ничего  не  чувствовал,  кроме  своей
толщины,  страдал  от  жары  и  скуки,  хотя  и  улыбался,   когда   смеялся
полицмейстер.
     Пристав как палка стоял перед ними  и  тоже  улыбался,  хотя  ему  было
тяжело стоять, потому что он был слабый и больной  человек.  Он  смотрел  на
здорового, сильного, вкусно смеющегося полицмейстера, перед  которым  должен
был стоять, с ненавистью и злобой, не смея, конечно, прервать его никому  не
нужную, праздную болтовню напоминанием о принесенной им срочной бумаге.
     Секретарь же, который терпеть не мог полицмейстера за  его  грубость  и
бурбонство, слушал его с наслаждением, потому что сегодня  узнал  из  верных
уст, что конец полицмейстерской карьеры  близок.  Об  этом  ему  говорили  в
канцелярии губернатора, как о решенном деле,  тогда  как  сам  полицмейстер,
очевидно, ничего не подозревал.
     "Не смеялся бы ты, если б знал!" - злорадно думал секретарь.
     Когда  вошел  гимназист,  все  сразу  повернули  к   нему   головы,   и
полицмейстер замолчал на половине фразы.
     Гимназист как вошел, так и стал посреди комнаты,  торопливо  вытаскивая
что-то из кармана шинели, что цеплялось там и упорно не хотело  вылезать  на
свет.
     Пристав счел своим долгом подойти и опросить его, а так как то же думал
и секретарь, то они оба разом спросили:
     - Что вам угодно?
     Но гимназист молчал  и  растерянно  поглядывал  то  на  одного,  то  на
другого, продолжая тащить  что-то  из  кармана.  Оттуда  посыпались  крошки,
должно быть, пирожного. Гимназист сопел и краснел,  лицо  у  него  сделалось
жалкое, беспомощное, шея вспотела.
     Пристав, изогнув, как дятел, голову набок, заглянул одним глазом ему  в
карман и что-то хотел спросить, но в это время гимназист,  совсем  выворотив
карман,  вытащил,  наконец,  маленький  блестящий  револьвер  и  подал   его
почему-то прямо полицмейстеру. Тот невольно протянул руку и взял.
     - Я директора убил, -  вдруг  заявил  гимназист  жидким,  заплетающимся
голосом.
     - Как-с? - спросил полицмейстер, высоко поднимая брови.
     - Кого? - произнес и его толстый  помощник,  на  жирном  лице  которого
появился испуг.
     -  Директора...  Владимира  Степановича...  -  совсем  упавшим  голосом
повторил гимназист.
     - Вознесенского? Владимира Степановича? - воскликнул полицмейстер.
     - Да, - прошептал гимназист.
     Тогда все сразу задвигались,  заговорили  и  засуетились.  Полицмейстер
начал прицеплять шашку, путая  портупею;  пристав  побежал  рысью  приказать
подать дрожки; помощник ужасался  и  искал  шапку,  и  все  что-то  кричали,
перебивая друг друга и совершенно  позабыв  о  виновнике  происшествия.  Уже
уходя, полицмейстер вспомнил о нем и обратился к нему негодующим тоном:
     - Да вы кто такой?
     Гимназист не отвечал. Он, очевидно, не особенно хорошо сознавал, что  с
ним произошло, и бессмысленно мял фуражку своими потными ладонями.
     Пристав подскочил, к нему и прошипел ему почти в ухо:
     - Кто такой?
     - Павел Туманов... Шестого класса... -  машинально  ответил  гимназист,
поворачиваясь прямо к нему, отчего пристав даже немного сконфузился и сделал
рукой  такое  движение,  будто  почтительно  направлял   ответ   в   сторону
полицмейстера.
     - Надо ехать, - взволнованно проговорил полицмейстер.
     - Какое несчастье! Матвей Иванович, - обратился он к помощнику, - вы со
мной?
     - Да, да, - запыхтел помощник, торопливо берясь за фуражку.
     - Виктор Александрович, - почтительно остановил полицмейстера  пристав,
- а как же с ними? - он кивнул в сторону гимназиста.
     - А, да... задержать здесь до моего возвращения.
     - А револьверчик?
     - А, да... как же, как же, - вещественное  доказательство...  спрячьте!
Да  вы  со  мной  поедете,  а  этого...   Андрей   Семенович   распорядится.
Распорядитесь, Андрей Семенович!.. - кинул полицмейстер, исчезая в дверях.
     - Хорошо-с, - хмуро ответил секретарь, не двигаясь с места.
     Пристав просительно кивнул ему и тоже убежал. Через минуту  под  окнами
прогремели одна за другой две  пролетки,  уносившие  полицейские  власти  на
место преступления.

III

     В приемной остались секретарь за своим столом и гимназист,  все  еще  с
вывороченным карманом стоявший посреди комнаты. В открытую дверь заглядывали
уже прослышавшие о  происшествии  писцы  и  городовые,  любопытно  оглядывая
гимназиста.
     Секретарь  чувствовал  себя  неловко.  Он  зачем-то,  ступая  почти  на
цыпочках, прошел через комнату, запер дверь, любопытным погрозил пальцем  и,
возвращаясь на свое место, пробормотал:
     - Садитесь... что же вы стоите...
     Гимназист машинально отошел к стенке и сел на стул, не переставая  мять
потными ладонями свою фуражку.
     Секретарь тихо уселся на свое место. Ему  было  жаль  мальчика,  и  ему
как-то не верилось, что перед ним - убийца. Он притворился, что не  обращает
на гимназиста никакого внимания, и  усердно  стал  шуршать  бумагой,  только
изредка  с  любопытством  кидая  быстрые  взгляды  на  неподвижно  сидевшего
преступника.
     Паша Туманов сидел под самым окном в неудобной, напряженной позе  и  не
шевелился, крепко сжав губы и сопя носом. Он  смотрел  в  одну  точку  -  на
просыпанные им на пол крошки пирожного - и чувствовал мучительное желание их
убрать: ему казалось, что  они  нестерпимо  резко  видны  на  желтом,  чисто
вымытом полу и имеют какое-то отношение к тому, что случилось.
     Но ему только казалось, что именно эти крошки возбуждают  в  нем  такое
тяжелое желание; на самом деле его мучила потребность убрать куда-нибудь  то
безобразное и нелепое, что случилось с  ним  в  это  утро  и  острым  клином
торчало теперь в его жизни, уродуя и коверкая ее.  На  него  нашло  какое-то
мертвенное отупение. Он даже не мог отдать себе ясного отчета в  том,  каким
образом началось, продолжалось и окончилось "это" и как он очутился здесь  и
зачем сидит в большой пустой комнате, в присутствии большого, бородатого,  в
синих очках господина, шелестящего бумагой. Порой  ему  казалось,  что  надо
встать и уйти, и тогда все это просто кончится и окажется каким-то пустяком,
даже веселым и юмористичным... но сейчас же все  обрывалось  и  сбивалось  в
бестолковую массу каких-то картин, обрывков слов и  красных  пятен,  которые
начинали расплываться, расширяться и, наконец, заливали все багровой  мутью,
где прыгали какие-то знакомые, но ужасные лица..
     Тогда Паша Туманов встряхивался где-то внутри себя и на мгновение опять
видел большие светлые окна, силуэт бородатой головы и слышал короткий шелест
бумаги.
     Это было состояние, близкое к бреду.
     Среди  бесформенного  хаоса,  расплывчатого,  тяжелого,  Паша   Туманов
чувствовал, что видит что-то, что  надо  сейчас  же  сделать:  что-то  очень
важное, имеющее решающее значение, но что именно,  он  не  мог  отдать  себе
отчета, и это начинало мучить его так, что крошки  на  полу  стали  казаться
пустяком. Он сделал усилие и поймал...
     Это оказалось вывороченным карманом шинели.
     Паша Туманов положил фуражку возле себя на стул и  старательно  вправил
карман на место, причем рука его  нащупала  в  нем  еще  несколько  кусочков
раздавленного пирожка, который ему дали, когда он утром выходил из дому.
     И вдруг ему  стало  чего-то  ужасно  жалко,  и  сам  он  стал  в  своем
представлении маленьким, маленьким.
     Паша Туманов заплакал, сначала тихо, а потом все громче и громче.
     Секретарь испугался. Он вскочил, уронил перо и, налив в стакан воды  из
стоявшего на окне графина, поднес ее Паше. Но Паша Туманов не пил  и  рыдал,
захлебываясь и трясясь, как в лихорадке.
     - Ну, ну, полно, что вы... пустяки... это ничего... выпейте  воды...  -
бормотал испуганный секретарь и вдруг, повинуясь  непонятному  ему  светлому
движению души, неожиданно  для  самого  себя,  погладил  Пашу  по  голове  и
пробормотал: - Бедный мальчик!
     Паша услыхал это жалкое  слово,  и  плач  его  перешел  в  истерические
рыдания. Ему показалось, что на всем свете нет человека, который пожалел  бы
его, кроме этого секретаря. И  Паша  Туманов,  уткнувшись  головой  в  жилет
секретаря и больно царапая нос о форменную пуговку, зарыдал еще больше.
     Секретарь беспомощно оглядывался вокруг.

IV

     Накануне этого дня, около двенадцати часов ночи, Паша Туманов лежал  на
старом диванчике, который служил ему постелью, и, положив под голову помятую
подушку, от  которой  ему  было  жарко  и  неудобно,  глядел  внимательно  и
напряженно, как лампа  мягко  и  ровно  светила  со  стола  из-под  толстого
зеленого абажура