е старого Федора Ивановича, хотя  перед  уходом  и  старик,  и
Шутов настойчиво уговаривали его не идти  в  одиночку.  Остаться  -  значило
признаться окончательно, что он наглупил и сам струсил. Веригин пошел  назло
и первое время был настороже, не выпуская ружья из рук и зорко вглядываясь в
каждый куст. Но в лесу было пусто и тихо, ничего  подозрительного  не  видно
было нигде, и понемногу осторожность ослабела. Он совершенно успокоился,  и,
когда между деревьями мелькнул просвет поляны и  показалась  крыша  знакомой
землянки, Веригин уже не почувствовал ничего, кроме любопытства.
     Прежде всего его поразили странная пустота и безмолвие  поляны:  цветы,
понурив головки под тяжестью обильной росы, неподвижно стояли в траве и  как
будто спали; не летали пчелы, должно быть тоже еще спавшие  в  своих  теплых
ульях; пестрые лоскутья под крышей отсырели и  висели,  как  мокрые  тряпки;
дверь в землянку была открыта и чернела жутко, как в могилу. Никого не  было
кругом.
     Веригин, как давеча, постоял на опушке и подошел. Он  невольно  ожидал,
что откуда-нибудь вынырнет белый дед и опять начнет кричать и  плеваться  на
него. Странно, он даже как будто был бы рад этому. Но  пустота  и  безмолвие
царили кругом, и бледные деревья одни стояли, понурившись на опушке.
     - Дед! - крикнул  Веригин,  сам  не  зная  зачем,  повинуясь  какому-то
жуткому сознанию одиночества.
     - Де-ед!
     Что-то трепыхнулось и защелкало у  него  над  головой.  Веригин  быстро
обернулся, схватившись за ружье. Но это была только проснувшаяся ворона. Она
захлопала отсыревшими за ночь  крыльями  и  неуклюже  полетела  вниз,  вдоль
опушки.
     "Куда он девался?" - подумал Веригин.
     Он  подошел  к  землянке  и  осторожно  заглянул  внутрь.  Сыростью   и
затхлостью погреба пахнуло оттуда. Веригин  нарочно  стукнул  прикладом,  но
никто не отозвался. Только приглядевшись, он вдруг увидел во мраке  какие-то
две светящиеся точки, беспокойно двигавшиеся в самом  темном  углу.  Веригин
невольно сунул вперед дуло ружья. Светящиеся точки мигнули. Веригин отступил
шага два, и что-то рыжее, пушистое  шмыгнуло  у  него  под  ногами.  Большая
присадковатая лиса, распушив рыжий хвост, скачками пошла через  поляну  и  в
одно мгновение скрылась в кустах.
     - Ах, чтоб тебя! - успел только вскрикнуть Веригин и вскинул ружье,  но
было уже поздно.
     Ему пришло в голову, что лисица забралась сюда неспроста.
     "Уж не умер ли он там?" - подумал Веригин, забывая, что лисица не  идет
на мертвечину.
     - Дед! - опять громко позвал он.
     Было тихо,  и  все  светлее  и  светлее  становилось  кругом.  Вершинки
деревьев уже загорались розовым пламенем и то  тут,  то  там  робко  звучали
первые птичьи голоса.
     Веригин, нагнувшись, вошел в землянку и, когда  глаза  его  привыкли  к
темноте, рассмотрел на  полу  окровавленный  пух  и  перья.  Он  понял,  что
землянка оставлена совсем.
     - А, черт! - со смутным, неприятным чувством,  по  привычке,  выругался
Веригин и вышел на воздух.
     Все еще держа ружье наготове, не веря этой тишине, он обошел землянку и
попал в маленький, загороженный сухим хворостом, пчельник.  Картина  полного
разрушения поразила его здесь: четыре грубо  сколоченных  улья  валялись  на
боку, крышки с них далеко  откатились  в  сторону,  и  на  земле,  вместе  с
вытекшими раздавленными сотами, - влипшие в  них  мертвые  пчелы.  Несколько
живых, в полном отупении сидевших кругом на ветках  загородки,  казалось,  в
безмолвном отчаянии, равнодушные ко всему на свете, созерцали гибель  своего
дома. Две, три тяжело снялись с  места  и  с  грозным  жужжанием  попытались
налететь на Веригина, но уже не было  силы  и  сознания  в  их  разрозненном
гудении, и они скоро так же тупо уселись где попало.
     Веригин,  все  еще  не  совсем  понимавший   смысла   этого   странного
разрушения, вышел с пчельника, заглянул в пустую темную землянку  и,  махнув
рукой, пошел прочь.
     В маленькой низине, где еще с  весны  стояла  неглубокая  ржавая  вода,
окруженная топкой черной грязью, что-то бросилось ему в глаза.  С  тревожным
толчком в сердце Веригин подошел к болотцу. Ему вдруг  отчетливо  и  страшно
представилось, что сейчас он увидит  труп  старика,  не  вынесшего  крушения
своей наивной и твердой веры, посрамленной чужой и холодной рукой.
     Но это был только деревянный чурбан с расколотой выстрелом головой. Он,
очевидно, был с силой брошен в болото, но, забрызганное черной  грязью,  все
так же хитро и бессмысленно вместе улыбалось его деревянное узкоглазое лицо.
     Веригин смотрел на него со странным и тяжелым  чувством.  Было  стыдно,
жаль, и что-то, больше жалости и стыда, еще неосознанное, шевелилось в душе.
     Он, вероятно, долго  простоял  бы  здесь,  если  бы  какой-то  звук  не
заставил его быстро обернуться... Странно, как во  сне,  мелькнул  на  самом
краешке глаза силуэт лошади и  всадника  вдали  между  деревьями,  но  когда
Веригин оглянулся, никого не было, и бледно-зеленый  лес  молча  смотрел  на
него.
     "Пуганая  ворона  куста  боится!"  -  с  досадой  подумал  Веригин,  не
допускавший мысли, что можно так бесследно скрыться в одно мгновение.
     Он тряхнул головою, вскинул ружье на плечо и бессознательно ускоренными
шагами пошел своей дорогой.

V

     Уже все  деревья  были  облиты  радостным  золотистым  светом,  и  роса
блестела тысячами искрящихся бриллиантов, когда Веригин, задумчиво шедший по
лесу, вдруг остановился.
     Робкими и мелкими шажками, пробираясь по  полянке,  ковылял  перед  ним
куцый серый зайчик. Его непомерно длинные уши были плотно прижаты к спине  и
нервно шевелились, куцый хвостик торчал  на  неловко  приподнятом  задке,  и
казалось, что он нарочно стал на четвереньки.
     Было у Веригина невольное движение за ружьем, но что-то остановило его,
и, притаив дыхание, неподвижно стоя, он смотрел, что будет  делать  забавный
зверек.
     Выбравшись на середину поляны, заяц сел и  сторожко  вытянулся,  высоко
подняв над головой длинные уши  и  прижав  к  беловатому  животику  короткие
передние лапки. С минуту он чутко прислушивался,  чуть  заметно  поворачивая
уши из стороны в сторону. Веригину было видно, как  часто-часто  дрожит  его
нежный носик, принюхиваясь к подозрительным запахам.  Но  Веригин  стоял  за
ветром.
     В лесу уже повсюду  звенел  и  трещал  птичий  гомон.  Листья  и  трава
прозрачно золотились в свету. Небо было чисто и ясно-ни одного облачка!
     Заяц шевельнулся. Он, должно быть, убедился, что никого  нет  кругом  и
никакая  опасность  ему  не  угрожает.  На  минутку  он  даже  как-то  осел,
комфортабельно  выставив  животик  и  зажмурившись  от  удовольствия,  потом
вытянулся опять, поднял передние лапки  и  смешно  замахал  ими  в  воздухе,
сложив, точно мусульманин на  молитве.  И  вдруг,  неожиданно  сорвавшись  с
места, прыгнул, перекувырнулся, растянулся в траве и завертелся колесом.
     Было  так  зелено,  так  светло,  так  радостно   кругом.   Заяц,   как
сумасшедший, прыгал, скакал, махал лапками,  кувыркался  через  голову.  Он,
очевидно, ошалел от радости светлого утра и полной безопасности.
     Веригин едва не расхохотался, глядя на его  ужимки  и  прыжки.  Бедный,
безобидный, самый загнанный из всех, зверек был и смешон  и  жалок  в  своей
наивной, кроткой радости, не подозревая, что смерть стоит тут же за деревом.
     Вдруг  он  остановился,  стал  на  задние  лапки  и  замер,   мгновенно
превратившись  в  олицетворенный  испуг.  Уши  торчком,  глаза  настороже  и
часто-часто   дрожащий   носик...   Но,   очевидно   не    услыхав    ничего
подозрительного, он  опустил  лапки  на  животик,  опустил  и  одно  ухо  и,
прищурившись, замер в блаженном созерцании зеленого леса,  голубого  неба  и
светлого солнца.
     Гулкий выстрел прокатился по  лесу.  Веригину  показалось,  что  кто-то
крепко ударил его палкой по затылку. И, уже не видя, как  отчаянным  скачком
бросился в кусты заяц, он подскочил, взмахнул руками и грузно упал  в  траву
ничком.
     Некоторое время было тихо. Солнце светило прямо в затылок  Веригину,  и
на примятой траве было что-то серое и красное.
     В кустах зашевелилось  и  показалось  странное  узкоглазое,  как  будто
деревянное, лицо без всякого  выражения.  Осторожно,  по-кошачьи  ступая,  к
неподвижно лежащему Веригину подошел желтолицый бурят. В руках  у  него  еще
дымилась длинная старая винтовка.  Он  как  будто  равнодушно  посмотрел  на
Веригина, толкнул труп ногой и стал спокойно заряжать свою винтовку.
     Потом огляделся кругом, поднял ружье убитого, отошел в кусты и,  выведя
оттуда низкорослую косматую лошаденку,  ловко  поднялся  на  седло  и  тихо,
пробираясь, как волк, поехал прочь по лесу.




    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Сильнее смерти


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Здоровенный блузник, в деревянных башмаках, с треуголкой  национального
гвардейца на круглой голове и с тяжелым ружьем в руках, отворил  дверь  Жану
Лемерсье. Он неуклюже посторонился, пропуская маленького ученого,  и  сверху
посмотрел на его рыжий паричок с таким  выражением,  как  будто  недоумевал,
почему бы ему просто не треснуть прикладом  по  черепу  этого  друга  врагов
народа.
     Подгибающимися ножками в коричневых  заштопанных  чулках  Жан  Лемерсье
переступил порог и увидел грязные стены, маленькое тусклое  окно,  забранное
решеткой, кучу соломы и два человеческих силуэта, закопошившихся на полу,  в
полосе света, упавшего из отворенной двери.
     Это была обыкновенная тюрьма: для мелких воришек, пьяниц и неосторожных
должников. В обычное время здесь  беззаботно  насвистывали  уличные  песенки
неунывающие оборванцы, мрачно вытрезвлялись подгулявшие извозчики или сидел,
ковыряя штукатурку, какой-нибудь мелкий лавочник, сетующий  на  превратности
судьбы и торговли. Теперь,  в  грозные  дни  народного  гнева,  это  жалкое,
скучное  здание,  о  котором  часто  забывало   само   тюремное   ведомство,
превратилось в страшную революционную тюрьму, из которой  выход  был  только
один: на подмостки гильотины.
     Жан Лемерсье остановился при входе, невольно вздрогнув,  ко/да  тяжелая
дверь с железным гулом захлопнулась за ним и загремел ключ, поворачиваемый в
замке. Сердце его сжалось, точно эта дверь закрылась за ним навсегда, но еще
больше сжалось оттого, что он увидел Жюля Мартэна в такой обстановке.
     Один из двух, лежавших на соломе, - поднял голову и долго вглядывался в
неожиданного  посетителя.  При  слабом  свете  окна,  пробитого  под   самым
потолком, Жан Лемерсье узнал знакомое лицо.
     Но,  Боже  мой,  как  страшно   и   печально   оно   изменилось!..   От
жизнерадостного, энергичного Жюля  Мартэна,  молодого  ученого,  подававшего
такие громадные надежды, его любимого  ученика  и  его  гордости,  казалось,
ничего  не  осталось  в  этом  худом,  землисто-сером  лице  с  горящими   и
обведенными черными кругами глазами приговоренного к смерти человека.
     Он был взлохмачен и небрит; его крупный горбатый нос опустился и повис;
платье было разорвано и запачкано известкой; на щеке  чернел  длинный  рубец
запекшейся крови: кто-то во время ареста ударил его пикой в лицо и  едва  не
разорвал рот.
     Жан Лемерсье горестно стоял на пороге, не в силах будучи произнести  ни
одного слова. Мартэн тоже молчал и смотрел на  своего  старого  учителя  так
тупо и тяжело, точно не узнавал его или уже не интересовался ничем из  своей
прошлой жизни, такой красочной и деятельной,  полной  таких  возможностей  и
стремлений и не имеющей ничего общего с той предсмертной тоской,  в  которой
он провел эти три дня.
     - Жюль! - слабым голосом воскликнул старичок. Милый Жюль!..
     Он поднял руки к потолку и опустил их на свой рыжий  паричок,  подогнув
колени. Слезы потекли из-под его круглых смешных очков.
     И по этому движению, без слов, Жюль Мартэн понял, что все  усилия  были
напрасны, и участь его решена.
     Никто не может описать тех страшных и жалких судорог человеческой души,
в которых, потрясаются  и  сердце,  и  разум,  но  в  следующую  минуту  Жан
Ле-мерсье, старый, сухой ученый, уже стоял на коленях, в грязной  соломе,  и
трясущимися старческими руками обнимал голову, на которую он и великая наука
возлагали столько светлых упований и  которая  завтра  должна  отлететь  под
ударом кровавой машины.
     Другой заключенный приподнялся  на  соломе  и  с  безобразной  гримасой
смотрел на них.
     Это был настоящий уличный  сорванец,  воспользовавшийся  днями  великой
борьбы за свободу для того, чтобы  убить  и  ограбить  какого-то  случайного
прохожего в темном переулке предместья.
     Ему не повезло:  он  был  схвачен  на  месте  преступления  проходившим
патрулем национальных гвардейцев и, в пример  разнуздавшейся  черни,  должен
был погибнуть на эшафоте, рядом  с  идейными  врагами  народа  и  случайными
жертвами смуты умов.
     Юноша, с испитым и наглым лицом, на котором пьянство и разврат положили
неизгладимые отвратительные черты, - он знал, что голова его слетит с  плеч,
но относился к этому с тупым равнодушием, как к чему-то такому, чему быть  и
не миновать, но о чем не стоит слишком  много  беспокоиться.  Ему  было  все
равно, потому что жизнь не дала ему ничего, кроме нужды, грязи и  побоев,  и
не заслужила сожалений.
     За дверьми слышались тяжелые шаги блузника, который развлекался, ударяя
прикладом об пол, в  такт  воинственной  и  бравурной  песенке,  только  что
ставшей гимном восставшего народа.
     Жан Лемерсье сидел на соломе рядом с Жюлем Мартэном,  горестно  смотрел
на его посиневшее мертвенное лицо и украдкой  утирал  слезы,  повисавшие  на
кончике своего носа.
     Вчера здесь был еще и  третий:  толстенький,  прилично  одетый  буржуа,
совершенно, впрочем, раскисший от ужаса. Он защищал короля, уверенный в  его
победе над  бунтовщиками,  и  ожидал  немалых  выгод  от  такой  преданности
престолу. Когда же хозяевами Парижа и жизни стали эти самые  бунтовщики,  он
так растерялся, что даже не сообразил вовремя переменить убеждения.
     Брат его, более догадливый, а потому оставшийся в стороне, тоже  как-то
пробрался к нему накануне казни.  Они  плакали  в  объятиях  друг  друга,  и
насмешливый, даже перед смертью, гамэн с  искренним  презрением  смотрел  на
них. Ему было противно и смешно, что люди так дорожат жизнью, так теряются и
падают духом, не умея умереть, по крайней мере, забавно. Он  был  в  злобном
восторге, когда мокрого и  жалкого  толстяка,  издававшего  скверный  запах,
волокли к двери, а он, с выпученными  бессмысленными  глазами,  цеплялся  за
полы палачей, как за самую жизнь.
     И теперь гамэн ожидал, что и эти двое также будут тискать друг друга  в
объятиях, обливая слезами и бормоча жалкие слова. Гамэн с гримасой презрения
отвернулся к стене и стал громко  насвистывать  ту  самую  песенку,  во  имя
которой ему предстояло сделать коротенькую прогулку в компании палача.
     Но через минуту замолк и стал прислушиваться в тяжелом недоумении.
     Жан Лемерсье, с  заплаканным  сморщенным  личиком,  и  Жюль  Мартэн,  с
бледным  неподвижным  лицом,  как  бы  окаменевшим  в  страшном  напряжении,
говорили не о жизни, не  о  смерти,  а  о  каких-то  ретортах,  температуре,
формулах и элементах. Они даже как будто спорили, и это  было  так  странно,
что оборванец широко раскрыл глаза.
     Да, все это было так.
     На куче грязной соломы, при  слабом  свете,  падающем  из-под  потолка,
сидели эти два человека и в последнюю минуту земного свидания говорили о том
же, чем жили свою жизнь, - о науке.
     Гамэн даже присвистнул от изумления.
     Насколько он мог понять, Жюль Мартэн торопился передать  Жану  Лемерсье
данные, добытые каким-то опытом, который  он  не  успел  довести  до  конца,
арестованный в самой лаборатории. Жан  Лемерсье  уже  не  плакал:  он  жадно
смотрел в рот Жюлю Мартэну  и,  видимо,  старался  не  проронить  ни  одного
!слова,  не  забыть  ни  одной  цифры.  Лицо  Жюля,  правда,  было  так   же
мертвенно-бледно, как и  прежде,  и  нос  его  казался  восковым,  но  глаза
смотрели остро и сознательно. В них уже не было того мертвого равнодушия,  в
котором он провел эти три дня,  с  которым  присутствовал  при  трогательном
прощании двух буржуа и проводил на смерть случайного товарища по  несчастию,
судорожно цеплявшегося за дверь, кусавшегося, визжавшего, поджимавшего  ноги
и, наконец, вынесенного на руках помощниками палача. Его  лицо  не  дрогнуло
даже тогда, когда замер последний предсмертный вопль, где за стеной прорычал
тяжелый нож, скатившийся по желобам гильотины, и радостно заревела толпа.  А
теперь лицо это было неузнаваемо: непреоборимая воля горела в нем,  а  голос
звучал с подъемом необычайным.
     Гамэну стало досадно: человеку осталось жить всего несколько  часов,  а
он толкует о какой-то науке!.. Конечно, он сам умрет молодцом, не хуже  Жака
Красной Куртки, и даже, наверное,  скажет  две-три  остроты  палачу,  вызвав
одобрительный хохот толпы, среди которой, надо  полагать,  будет  много  его
товарищей и уличных подруг. Эти остроты  долго  потом  будут  повторяться  в
кабачках!.. Конечно, жизнь не стоит того, чтобы о ней жалеть, но какой смысл
беспокоиться о какой-то там науке, с которой  во  всяком  случае  все  счеты
покончены?..  Черт  возьми!..  Гамэн  лег  на  солому  и  снова   решительно
отвернулся к стене. Ему хотелось  выругаться,  но  почему-то  он  не  сделал
этого, а только постарался не слушать.
     Быть может, он задремал или задумался, но громкий  голос  Жюля  Мартэна
опять привлек его внимание.
     - Я остаюсь на той же точке  зрения,  дорогой  учитель,  -  говорил  он
возбужденно, - я много думал об  этом  прошлую  ночь...  Помню,  я  случайно
перерубил заступом ящерицу... Одна половина ее, с  головой  на  двух  ногах,
умчалась так быстро, что я не мог найти ее, а другая еще около часа  свивала
и развивала хвост... Вы понимаете, как будут посрамлены все гипотезы  аббата
Френуа, если мы докажем, что человек подвержен тем же законам, что и простое
животное!.. Я думаю, это удастся!.. Центр сознания, несомненно, лежит здесь,
в мозгу, и пока кровь еще питает его,  мысль  не  может  прекратиться...  Мы
сделаем это, дорогой учитель!.. Мне легче будет умирать, когда я буду знать,
что умер не: напрасно!.. Вы поможете мне!..  Значит,  так...  когда  меня...
поведут, постарайтесь стать сзади  гильотины,  там,  куда  падает  голова...
Поговорите с главным палачом: он занимается анатомией и любит  науку...  Для
нее он постарается помочь вам исполнить все в точности, и вам не помешают  в
последнюю минуту. И вот, как только голова отделится от тела, схватите ее...
даже, знаете, будет лучше, если вы будете держать ее за волосы, чтобы она не
ударилась при падении... Это очень важно!
     - Да, да... я понимаю... - пробормотал старичок.
     Странный холодок пробежал по спине оборванца.  Он  быстро  сел  и  дико
уставился на ученых. Жюль  обернулся  на  его  движение,  но  только  слегка
скользнул взглядом по его лицу и опять обратился к Жану Лемерсье.
     - Это очень, очень важно... Толчок может  испортить  весь  опыт.  Да...
итак, когда моя голова останется у вас  в  руках,  немедленно  крикнете  мое
имя... Кричите как можно громче, потому что, возможно, что  мне  уже  трудно
будет слышать... Если я вас услышу...
     Голос Жюля вдруг странно и страшно упал, и гамэн увидел, как  задрожала
и запрыгала его нижняя челюсть.
     - Я... я забыл... дорогой мой, что мне уже будет нечем... руки...
     Невыразимая тоска исказила его лицо.
     - Ах, как все-таки это тяжело, дорогой  учитель!  -  прошептал  Жюль  и
закрыл лицо ладонями.
     - Милый мой, сыночек мой, Жюль! - заплакал старичок, и руки его, дрожа,
стали гладить по всклокоченной голове приговоренного к смерти.
     И было так стр