Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
атые
- улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется "Фэшн
эвеню" и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному -
еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.
Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:
"Фэшн бизнес"
"Паблишинг бизнес" и
"Интертеймент бизнес".
А, проще говоря - Тряпки, Книжки и Зрелища.
Все это - на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила
стихи:
ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.
Где пустили - там и княжим
Слава Всевышнему.
Наша денежка - портняжья,
Балаганная, книжная...
Не стыдись ее звона,
Поднеси ее к устам,
Мальчик - белая ворона,
Залетевший в волчий стан.
Мы устроили - как знали
От Бруклина - до Голливуда
Мальчик, хочешь жить с нами?
Среди храма и блуда,
Среди блуда и храма,
Шансонеток, жилеток,
Плохих стихов,
Человечьего хлама,
Сметенного со всех уголков.
Мы устроили, как веселей и проще,
А придут за нами, в который раз -
Утекай в кукурузу, хлопчик,
Не тебе - умирать за нас
Вожди, подстрекаемые народами,
Нас снова посадят в вагоны телячьи,
А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
Беги, прячься.
Не жалей обреченное племя,
Раздели с нами жизнь, но не смерть
Не жалей свое бедное семя,
что в нас не успело созреть...
Вот и кончился город человечьего хлама
Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
Снова варят суп из еврейской мамы,
Перинного пуха и куриных потрохов.
И опять настала полночь
И опять не стало нас...
Глухо воет Матерь волчья,
Матерь божья - не подымет глаз.
....................................................................................
...А в Австралии - за океаном -
Нас как - будто еще не били....
Остатки собрали храма и балагана
Оплакали и ... поплыли!
За еврейскими деньгами,
За веселою наживой...
Мальчик, хочешь плыть с нами?
Мы пока еще - живы.
Это - тоже - "Киплинг, говорящий на идиш и Уткин - в пробковом шлеме".
Но мне уж больше не приходилось читать стихи - в поэтессы меня приняли после
первого раза - единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого
не стало - никакая "Наша Ахматова" мне явно не светила - ни почета я не
обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.
Однажды Яша Крейно - знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил
меня на радио в свою передачу "Блуждающие звезды". Поскольку блуждающих
звезд явно не хватало - его коллеги попросили одолжить меня им на прямой
эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое
прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой - то я
и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое
стихотворение.
Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо.
Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек,
сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а
Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать,
обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла
поверить, что это - евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я,
пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось.
Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:
-Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за
ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет
очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно
побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я
не предпринимаю...
- Яша! Эти мужчины - что они так орут на меня? Они обиделись? Они что -
евреи?
- Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под
названием СОВОК!
В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение - впоследствии
могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились
с момента перехода из художниц в поэтессы.
Значит - три кита - три еврейские денежки:
Зрелища - от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку - как
ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.
Издательства - самые крупные во всем мире.
И - шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда - Париж, Милан и
вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут
разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся
эта одежда создается. А рядом - на соседних улицах - аксессуары, ювелирка,
меха, кожа - все тут: Тридцатые - Сороковые улицы. Посредине Бродвей -
именно в этом месте он становится пресловутым - Бродвей тянется через весь
Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин
всегда вел свои репортажи именно отсюда - с Таймс сквер и всегда начинал их
словами:
- Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.
Большинство фабрик - подпольные. Еврейский портной остался только в
бронзе
( так они и начинали - в 1905-м году), а теперь за машинками сидят
китайцы - безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.
В нашем бизнесе - текстильном, происходит вот что: верхние деньги -
еврейские, дальше - средний уровень, на среднем уровне вступают еще и
корейцы - южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а
художники - это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.
Все это - представители Великой китайской школы графики, из Китая она
достигла ближайших соседей - Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут,
но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что
есть - тоже в нашем текстильном деле.
Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не
только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только
благословляю судьбу, что так поздно догадался - успела вырастить Полю, пока
еще работа наша стоила 10-15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша
лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и
никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы - те, из трюмов,
сделают все задешево.
Наступили дни, когда Мелисса - хозяйка стала класть грузинам по десять
заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо
уходить из этого уютного места под названием "Русалочка", куда-то в большой
и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала - она
быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй
девушке Тане.
Таня - красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла
когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа -
тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке - исконным ремеслом
предков - он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила
прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию - лениво, без
энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку
там подрабатывала, и, поняв, что "Русалочка" медленно, но верно идет ко дну,
перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.
Остальные два стола у Тани были уже заняты - армянской и грузинской
девушками.
Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне
позвонил Сашка Захаров - художник и радостно сообщил, что послал к нам в
студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.
- У вас там - грузинки, земляки, СВОИ - вот они ей и помогут. Грузины,
они - не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.
- Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле
выживаем. Конешно они ей помогут - СВОЯ. Но мы то им не СВОИ - значит кого-
то из нас, ты без работы оставил! Не евреев - мифических, а нас с Иркой -
твоих приятельниц. Меня вот, например - мать одиночку!
- Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то
теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?
- Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и
в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а
тут, в Вашингтон Хайтс - на лесоповале.
- Прости.
- Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?
- Ангел!
- Наши то - толстые...
На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная
тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали
обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это
нравилось, потому что непонятная речь - звучит как музыка и не отвлекает.
Через три дня, эта "своя" кинулась к нам в слезах:
- Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми
днями! Они говорят гадости!
- О нас?
- О вас тоже, но в основном, обо всех - обо всех знакомых! И мне тоже -
прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я...
СВОЯ ..... В общем, мы с Иркой направили ее к Тане - учиться ремеслу, и
к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там
работала.
Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и
кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за
личную жизнь.
Но мне - ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в
большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня
повсюду - с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или
шесть мест.
Повсюду я теперь видела одно и тоже - ничего похожего на архитектурную
мастерскую. Везде теперь были - фабрики. В огромных комнатах - стояли столы
- рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в
неделю.
Последнее мое место называлось "Vogue" (лучше бы оно "Вок" называлось,
в честь китайской сковородки, для приготовления овощей".)
Все как везде - комната, "парты", китайцы. Между ними ходит переводчик,
орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит
старик - лет 70-и - бывший профессор Пекинской Академии Художеств -
графического факультета.
Когда мы приехали - детей определили в специальные классы - усиленного
английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией
- дочкой китайских художников. "Лидия" - это она себе сама придумала новое -
американское имя.
Я помню - папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было - ни
Академии, ни профессоров - все были сосланы в деревни на
сельскохозяйственные работы. Книг - тоже не было - их сожгли. Вот там, в
деревне - он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле - с утра
до ночи вместе с родителями, папой - доцентом- биологом и мамой - оперной
певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И
он сберег книгу! Одну - русскую. Это был русский академический учебник
рисования - сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом,
Рембрантом. По ночам - после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу
Лидии рисовать - по этой книге.
Может это тот самый профессор и есть?
Его вызвали к начальнице - и из ее кабинета раздался дикий крик - ее и
переводчика - какой то лепесток, у какой то розы - старик, вероятно,
неправильно нарисовал - более крупных трагедий в нашем текстильном деле не
бывает. Потом он вернулся на место. Непроницаемое плоское лицо, а руки - вот
они лежат на столе и трясутся. Несколько минут, он не сможет этими руками
рисовать. Этими руками он рисовал всю жизнь, а потом - пятнадцать лет рыл
землю.
Он счастлив, что опять можно рисовать.
Я пытаюсь представить на его месте своего папу - выпускника
графического факультета Питерской Академии - он всегда рисует - кажется
каждую минуту своей жизни - в гостях, в ресторане. В метро. Просто рисует
все, что видит. Одна статья о нем начиналась цитатой из него же "Мне
повезло, я всю жизнь рисую!".
В Америке ему повезло - буквально через неделю, его - знаменитого
художника детской книги, за ручку привели в "Новое Русское Слово" -
метранпажем. Потом даже вырос до старшего метранпажа. Поскольку не рисовать
он не мог, то стал делать карикатуры для газеты - это был его приработок.
Папа стал лицом этой газеты и фактически - ее художественным редактором
(формально там была такая должность - "Арт-директор", и на ней числился сын
владельца). Все это папе было не важно.
Он был счастлив, что опять можно рисовать.
Я собираю свои вещи и иду к начальнице - проститься, (это - пятое место
за месяц, из которого я ухожу). Начальница, на самом деле, она владелица, но
слово "начальница" к ней идеально подходит, крупная баба - светлоглазая
еврейка - наверное, она была красивой, пока обжорство, пьянство и сволочизм
над ней не поработали. В столе у нее всегда бутылка коньяку. Морда -
красная.
- Вивиан, я ухожу. Мне не нравится, что тут орут на людей.
- Да брось ты, Джулия. Не бери в голову. Орут на китайцев - ну ты же
знаешь, какие они бестолковые. На тебя тут никто не орет и никогда не будет.
Ты же БЕЛАЯ ЖЕНЩИНА.
"Белая женщина" - это что-то из моего пионерского детства - Маршак,
Михалков, Маяковский...
Мистер Твистер - "Бедный старик, он ночует на стуле!", какая-то
идиотка-девочка, вылезшая на сцену, с рублем в руке: "Друзья, купите дядю
Тома!.... И вся советская страна за этой девочкой стояла!...", "Белый сахар
- делает черный..."
Там, в Мид-вест Индиане - был Мартинсвиль, но я никогда не смотрела в
его живое лицо, он был в 15-ти милях, но для меня все равно - только на
бумаге - у Шеппарда.
- Нет, я не белая! Никогда не была белой и не собираюсь ею быть. Это ты
- белая. Белая сука.
("Вайт бич" - так говорят негры.)
Последний раз останавливаюсь в дверях: вот он сидит - буддизм:
сгорбленные над дизайнами спины, бесстрастные лица, ранние морщины у глаз -
от бесконечного недосыпа. ПЕРВАЯ ЗИМА...
Плакали мои еврейские деньги! Что ж такое!
ЭЙ ВЫ, ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ! ДАЙТЕ ТРЕШКУ ДО СУББОТЫ!
Трешку до субботы дает мне Ирка - "еврейская невеста", ее личная жизнь
медленно, но верно катится к свадьбе.
А я о личной жизни временно не думаю - кончаются последние заначки и
скоро будет нечем заплатить за квартиру. Что делать - непонятно. Но в
текстиль я больше не вернусь - не могу больше видеть эти парты с
надсмотрщиками.
ПАНДОРА БОКС.
В текстиль я больше не вернусь, хотя все говорят, что это глупо, я
профессионал и надо продолжать искать себе нормальное место. Таня говорит,
что у нее скоро будет побольше работы - теперь уже вся ее маленькая студия
обсуждает мою бедную жизнь: и Ирка, и Феона, и армянская девушка Рая.
Таня говорит, что работа будет, но это все херня, у меня рент -700
баксов, со счетами - 900, мне каждый месяц надо, как минимум 1200 - вынуть и
положить, а у них капает маленький ручеек, в основном, Ирке. Феона, с
красотой своей - уже невеста молодого миллионера, а Рая - жена официанта из
знаменитого армянского ресторана "Русь", тоже девушка небедная, к Тане они
ходят - больше время проводить, чем зарабатывать. Заработков на Ирку еле-еле
хватает и то, слава Богу. А мне - чего делать, непонятно.
И Я ВПЕРВЫЕ ОЩУЩАЮ СЕБЯ ЧЕЛОВЕКОМ БЕЗ ПРОФЕССИИ. Все это мое ручное
рисование - больше не нужно. В текстиле осталась "белая" работа, но вся она
делается на компьютере. Я компьютера не знаю и купить его не на что, и
учиться не на что...
Мужчины у меня нет, и даже просто провести ночь с мужчиной мне не
удается, вот уже несколько месяцев... Ни в кого я не влюблена и никому не
нужна. Уж и Ярмолу я забыла - какое-то растерянное состояние. Вроде я и
самой себе не нужна... И тут то меня осенило, как эту ненужность правильно
использовать!
- Мне надо устроиться на работу в хороший дорогой эскорт-сервис! Там я
убью двух зайцев сразу - буду трахаться и одновременно деньги зарабатывать!
Я всегда мечтала стать проституткой - с тех пор, как в 12 лет в
Усть-Нарве мы с подружками пришли к моей тете, (она была педагог и считала,
что неправильно уходить от ответов на ЭТИ детские вопросы), и спросили:
- Что такое "проститутка"?
Тетя, не моргнув глазом, ответила:
- Проститутка - это женщина, которая ПРОДАЕТ ЗА ДЕНЬГИ СВОЮ ЛЮБОВЬ И
ЛАСКУ.
Это звучало потрясающе. Мы-то в наши 12 лет только и думали, как бы
скорее кому-нибудь всучить свою ЛЮБОВЬ И ЛАСКУ, ( ну хоть поцеловаться!), а
оказывается их еще можно и за деньги продавать ! В общем, все мы тогда
поклялись, что как только вырастем, немедленно станем проститутками. Все мы
тогда уже учились в Средней Художественной Школе, но решили, что рисовать
будем - бесплатно, а за деньги - ну, конешно ж, ЛЮБОВЬ И ЛАСКУ!
Ну вот, кажется наконец, и пришла пора этим заняться, а то все было
недосуг.
Ирке моя новая идея, как всегда, не понравилась.
- Ни в какой хороший эскорт-сервис тебя не возьмут. У тебя совершенно
неподходящая внешность.
- Вот теперь ясно, что все пиздеж был с твоей стороны, когда ты
говорила, что можно без пластической операции обойтись!
- Но там нужно быть молодой! И ослепительно хорошенькой!
- Да, ОЧЕНЬ молодая и ОЧЕНЬ хорошенькая Сабина, например!
- Так ты в ТАКОЕ место хочешь? К Сабине? К русской "мамке"?
- Нет, я хочу в приличное американское место.
- Юля, ты не можешь ЭТИМ работать. Ты неспортивная. Это физический
труд! Ты трахаться не любишь - от лени, это - всем известно...
- Ты у нас зато - большой эксперт во всех этих делах!
- Ну и не советуйся со мной тогда. Посоветуйся вон - с Рицманом, я
уверена, что у него есть какой-то опыт.
- Ты же считаешь, что он ни с кем не спит, кроме жены.
Нет, это он с тобой не спит, потому что не хочет отношений, а с
проститутками - может у него и есть какой-то опыт.
С Рицманом мы теперь обе дружили - и Ирке он тоже читал любовные стихи
на ее автоответчик, благо ревнивый Лудмер недавно отбыл в родную Францию,
там он собирался развестись и, впоследствии, жениться на Ирке. Пока что Ирка
жила одна-одинешенька, в его квартире, и не только одна ее оплачивала, но и
посылала Лудмеру деньги, помогая ему устраиваться на новом месте. Маклерство
свое он не бросал, продолжая непрерывно терять на этом деле последнее, но,
потеряв ПОСЛЕДНЕЕ - он садился куда-нибудь играть на рояле - в кабак или в
балетную школу и зарабатывал новое ПОСЛЕДНЕЕ.
В общем, Рицман - был нашей общей утехой. Мы часто ходили на вечера
поэзии и там состоялась моя последняя отчаянная попытка - обрести любовника
в лице женатого человека.
Это был Володя Брук - дальний родственник знаменитого английского
режиссера и бывший знаменитый московский поэт.
Володя с женой Олей жили в Квинсе - в соседнем доме и переживали
затянувшуюся ПЕРВУЮ ЗИМУ непривычного эмигрантского одиночества - я это
давно прошла и помогала им как умела. В результате мы с Володей немножко в
друг друга влюбились. Он каждый раз провожал меня домой - полквартала - была
весна, и я все поднимала с земли черные ягоды - шелковицу, (весь наш Джексон
- Хайтс был ею засажен), и клала ему прямо в рот - я его учила, есть с пола.
Потом мы целовались этими черными от шелковицы губами, и было здорово.