зами. Имя  пришло  так  же  ясно,  как  воспоминание:  Роберт.  Он
чувствовал злость и ярость,  которые  заставили  Роберта  убежать  из  дома:
вылезти в окно и уйти в ночь, прочь от родителей, которые  буквально  душили
его своей неуемной любовью. Они запретили ему что-то такое, чего  ему  очень
хотелось, - пойти с ребятами на футбол или переночевать у приятеля. Дух  уже
почти понял, что именно; но мысль  все-таки  ускользнула.  Впрочем,  это  не
важно. Важно было другое: он мог бы еще жить и жить,  этот  мальчик.  Он  не
должен был умирать. Дух чувствовал, как было страшно Роберту -  одному,  под
высокими темными деревьями и  безбрежным  полуночным  небом  с  равнодушными
звездами, тускло мерцающими в темноте.  Он  чувствовал,  как  мальчик  почти
повернул назад, почти спас себе  жизнь...  но  ему  не  позволила  гордость,
уязвленная подростковая гордость.
   Дух чувствовал, как страх Роберта превратился в панический ужас, когда он
услышал странные звуки - вкрадчивый шепот, тихий смех, -  не  обычные  звуки
ночи, а нечто призрачное, нездешнее: более темное, более  странное  и  очень
страшное, очень. А потом были руки, обхватившие его  сзади,  четыре  сильных
руки с длинными острыми ногтями, и голодные жаркие рты,  которые  шарили  по
всему его телу, выпивая его силу и жизнь. Под конец  осталась  только  боль:
сияющая  спираль  боли,  которая  все   раскручивалась   и   раскручивалась,
устремляясь ввысь, пока не  растянулась  в  совсем  уже  тонкую  ниточку,  -
утонченная, запредельная  боль.  Боль,  которая  поглощает  все  мысли,  всю
память, всего  тебя.  Познать  эту  боль  -  значит  утратить  себя,  самому
сделаться болью, умереть унесенным болью, пока ее  высокая  песня  звенит  у
тебя в ушах за пределами всяких звуков. Именно так все и было с Робертом.
   Дух полулежал на сиденье - неподвижно и молча. Он проникся бесчувственным
одиночеством мертвого тела на  темной  обочине  -  он  чувствовал,  как  оно
остывает, чувствовал, как вкус  крови  бледнеет  на  языке,  как  стекленеют
глаза. Он знал, что ему уже никогда не прикоснуться к живому теплу,  Никогда
не узнать утешения. Дух хотел проглотить слюну, но в горле все сжалось, и он
едва не задохнулся и почувствовал, как Стив взял его  за  руку  и  сжал  его
пальцы, вдавливая жизнь обратно в его стылое тело.
   - Не надо, Дух, - сказал Стив. - Ты не можешь вобрать  в  себя  всю  боль
мира. Не надо, дружище. Вернись.
   Дух вздрогнул всем телом и стал возвращаться. Тепло. Кровь - там,  где  и
положено быть крови: у него в венах. Все хорошо. Безумие  схлынуло.  "Скорая
помощь", полицейские машины, одинокое мертвое тело, накрытое одеялом, -  все
осталось далеко позади.
   - А что было дальше с теми близнецами? - спросил Стив. - Из твоего сна?
   Дух задумался, вспоминая. Он  вдруг  понял,  что  ему  очень  не  хочется
говорить про этих близнецов.
   Но Стиву хотелось узнать, чем все закончилось в этой истории.  Дух  очень
надеялся, что это только история, только сон. Поначалу он никогда  не  знал,
которые из его снов обернутся правдой.
   - Они совсем ослабели, - сказал он. - В конце концов дошло до  того,  что
они  стали  жить  через  день:  один  жил,  а  второй  лежал  мертвым  -   с
остановившимся сердцем, застывшим взглядом и пересохшим ртом.  Тот,  который
был живым, охранял своего бездыханного брата. С первыми проблесками рассвета
мертвый брат начинал  шевелиться,  а  тот,  который  живой,  вытягивался  на
кровати и умирал на ближайшие сутки - его кожа  чуть  ли  не  трескалась  на
выпирающих костях, его длинные волосы рассыпались по голым худым плечам, как
сухая трава. И однажды... однажды... они оба открыли глаза, но  ни  тот,  ни
другой не смогли даже пошевелиться.
   Дохнув на Стива виски и страхом, Дух замолчал. Он как-то вдруг загрустил.
Стив по-прежнему держал его за руку. Пальцы у Духа дрожали.
   - Господи, - выдохнул Стив. - Господи, Дух.

2

   Последние дни уходящего  лета.  Осень  всегда  наступает  быстро.  Первая
холодная ночь, ежегодная  перемена  обычно  мягкого  мэрилендского  климата.
Холодно, - думает мальчик; мозги  работают  заторможенно  -  они  как  будто
оцепенели. Деревья за окном похожи на громадные черные палки, они дрожат  на
ветру - то ли боятся, то ли просто пытаются  выстоять  против  него.  Каждое
дерево там, за окном, было таким одиноким.  И  звери  тоже  были  одинокими,
каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке - и те, кого сегодня собьют
на шоссе, будут умирать в одиночестве. И еще до  утра,  думает  мальчик,  их
кровь замерзнет в трещинах на асфальте.
   На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит  открытка.  Разноцветный
абстрактный узор: ядовито-розовые кляксы, подтеки цвета морской волны, серые
полосы, золотые вкрапления, вытесненные  на  ярких  листьях.  Он  взял  свою
перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка,  окунул  кончик  в  чернила
(ручку с чернилами он стащил из  кабинета  рисования)  и  написал  несколько
строчек на белой стороне открытки.
   Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку,
которую он там прятал. Это виски было темнее по цвету, чем то, к которому он
привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он
проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепким виски и  своей
чистой слюной. Потом  поднял  открытку,  поднес  ее  к  губам  и  поцеловал:
по-настоящему, чуть ли не взасос -  так,  как  он  мечтал  поцеловать  самый
сладкий, самый сочный на свете рот. Потом снова  взял  ручку  и  подписался:
Никто.
   Завитушки на прописном "Н" загибались петлей, как  крылья  летучей  мыши.
"Т" было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в  землю.  Он  отпил
еще глоток родительского "Johnnie Walker"  и  почувствовал  первые  признаки
опьянения: легкую тошноту в животе, плывущую легкость в голове. Он  отъезжал
от двух глотков виски. Похоже,  что  эта  гадость  из  бара  родителей  была
значительно крепче того дешевого пойла, которое они с друзьями переливали  в
пустые бутылки из-под "пепси" и пили в машине, когда катались за городом  по
шоссе.
   Он поглядел на подпись на открытке и нахмурился. Чернила высохли, и Никто
смотрелось как-то уж слишком бледно. Надо было  подписаться  кровью.  Может,
еще не поздно. Кончиком пера  он  проткнул  запястье.  Капелька  крови  была
ярко-красной на его бледной коже. На ее поверхности дрожало крошечное  пятно
света, отражение от лампы. Он еще раз написал  свое  имя:  Никто  -  красной
кровью поверх черных чернил. Чернила расплылись в крови,  а  когда  высохли,
стали ржаво-коричневыми, цвета корки на зарубцевавшейся ране.  В  целом  все
это смотрелось вполне даже стильно.
   Кровь тонкой струйкой стекла по руке, открасив красным  тонкие  невидимые
волоски и подчеркнув старые шрамы  от  бритвы.  Он  слизнул  кровь  с  руки,
испачкал губы и улыбнулся своему отражению в темном оконном  стекле.  Ночной
Никто с той стороны стекла улыбнулся в ответ. У мальчика в окне  были  такие
же длинные волосы, выкрашенные в черный цвет, такой  же  острый  подбородок,
такие же миндалевидные глаза - и только улыбка была другой, холодной.  Очень
холодной.
   Никто выключил лампу, и отражение в  стекле  пропало  -  осталась  только
холодная ночь. Он лег на кровать  и  стал  смотреть  на  планеты  и  звезды,
мерцавшие у него на потолке за слоями черной рыбацкой сети, которую  он  там
повесил. Он  сам  разрисовал  потолок  светящейся  краской:  кольца  Сатурна
какие-то кривобокие, созвездия все перепутаны.
   Он чувствовал, как сгущается темнота и подступает к нему  совсем  близко;
она не хотела его напугать, разве что показать  свою  силу.  Его  комната  в
темноте казалась не то чтобы чужой... просто он никогда не знал точно, что в
ней есть. Сигареты. Цветы с кладбища и эта странная  кость  -  его  приятель
индеец-сиу так и не раскололся, откуда она взялась.  Книги,  большинство  из
которых украдены с пыльных полок магазинчика  уцененных  товаров.  Ужастики,
тонкие томики со стихами. Дилан Томас, конечно же,  и  другие.  "Обернись  в
сторону дома. Ангел". На обложке:  камень,  сухой  лист,  закрытая  дверь  и
каменный ангел с дебильным застывшим лицом. Лилия, выпавшая из руки  ангела,
умерла в камне. Пыль. Старые чучела зверюшек. Глиняный скелет,  который  его
друг Лейн привез из Мексики, со Дня Мертвых: глаза - красные бусинки,  ребра
присыпаны блестками. Все эти вещи, все рисунки  карандашом,  развешенные  на
стенах, все вырезки из музыкальных журналов и  секретные  записи  у  него  в
блокнотах - все это прячется в темноте и имеет  над  ним  какую-то  странную
власть. Плетет для него паутину.
   Он укрыл ноги одеялом. Потрогал свои выпирающие ребра и тазовые  кости  -
ему нравилось, что он такой худой. А потом дверь открылась, и яркий свет  из
коридора ворвался в его темную комнату. Он поспешно  убрал  руки  и  натянул
одеяло до самого подбородка.
   - Джейсон? Ты уже спишь? Еще только девять. Много спать вредно.
   Это закупоривает каналы, - подумал он.
   В комнату вошли родичи, и странная паутина власти  разорвалась  -  только
обрывки нитей скользнули по его лицу. Мать, которая только-только  вернулась
со своего семинара по целительным кристаллам в Центре  искусств,  была  явно
перевозбуждена: глаза горят, щеки пылают румянцем. А отец, маячивший  у  нее
за спиной, был просто доволен, что он наконец доехал до дома.
   - Ты домашнее задание  сделал?  -  спросила  мать.  -  Мне  бы  очень  не
хотелось, чтобы ты преспокойно ложился спать, да еще так рано,  если  ты  не
доделал домашнее задание. Ты знаешь, нас с папой совсем не  обрадовали  твои
оценки за прошлую четверть. Тем  более  что  ты  такой  умный  мальчик...  и
получил тройку по алгебре!
   Никто взглянул на учебники, сваленные в кучу на полу у  шкафа.  Там  была
одна  книжка  в  обложке  тошнотворно  бирюзового  цвета.  И  еще   одна   -
ярко-оранжевая. Чтобы не было так противно, он прикрыл их черной  футболкой.
Ему вдруг пришло в голову, что если сложить их все в аккуратную  стопку,  то
можно построить алтарь.
   - Джейсон, нам надо поговорить. - Мать прошла через комнату и присела  на
корточки у кровати. На ней был пестрый двухцветный свитер из мягкой  шерсти,
розовый с голубым. Как завороженный Никто наблюдал, как мать - а она была  в
светлых кремовых брюках - опустила одно колено  на  ковер,  прямо  на  пятно
пепла. Он приподнял голову и проверил одеяло; все нормально, он укрыт вполне
прилично. Ему показалось, что его тазовые кости слегка выпирают под одеялом.
   - Сегодня мой круг медитировал с розовыми кристаллами, - сказала мать.  -
Я думала о тебе. Я хочу, чтобы ты полностью состоялся  как  личность,  и  не
хочу тебе в этом мешать или как-то тебя подавлять. И еще я  хочу,  чтобы  ты
раскрыл весь свой потенциал. - Она умолкла, взглянула на отца, маячившего  в
дверях, а потом выдала главное откровение:
   - Можешь проколоть ухо, если ты все еще этого хочешь. Мы сходим с тобой в
салон, либо отец, либо я.
   Никто повернул голову, чтобы мать не, заметила две  маленькие  дырочки  у
него в левом ухе, которые он проколол себе  сам  как-то  в  школе  чертежной
кнопкой  и  продезинфицировал  водкой.  В  ювелирном  салоне   на   бульваре
прокалывали уши всем  желающим,  но  "детям  до  восемнадцати"  -  только  с
разрешения родителей, и уж тем более - мальчикам  во  всем  черном,  которые
выглядят младше своих пятнадцати и подделывают подписи на записках якобы  от
родителей. И  неудивительно,  что  отец  так  распсиховался.  Это  было  уже
предельное унижение: сын хочет носить сережки!
   - Подожди-ка. А это еще что за хрень? - Отец в два шага пересек комнату и
выудил из-под стола бутылку  "Johnnie  Walker".  Последние  нити  оборванной
паутины мягко прошелестели по  лицу  Никто  и  растворились  в  воздухе.  По
комнате разлился призрачный запах ладана. - Молодой  человек,  я  бы  хотел,
чтобы вы объяснились...
   -  Подожди,  Роджер.  -  Мать  излучала  доброжелательность  и   духовную
цельность. -  Джейсон  совсем  неплохой  ребенок.  Если  он  пьет,  это  наш
недосмотр. Мы должны посвящать больше времени...
   - Ага, уже разбежался. - Никто подумал, что в последнее  время  отец  ему
более симпатичен, чем мать. Не то чтобы он так уж сильно любил их обоих,  но
отец все-таки раздражал  его  меньше.  -  И  Джейсон  уже  не  ребенок.  Ему
пятнадцать, и он связался с какими-то панками, которые научили его  выпивать
и бог знает чему еще. Он  красит  волосы  черной  краской,  которая  пачкает
наволочки, а заодно и мои  рубашки  при  стирке.  И  еще  он  курит.  "Lucky
Strikes". - Отец  аж  скривился  от  отвращения.  Никто  взглянул  на  пачку
"Vantages", которая торчала из папиного нагрудного кармана. -  Он  не  носит
одежду, которую мы ему покупаем, а если и носит, то  предварительно  изорвав
ее в клочья. А теперь он еще и ворует у нас спиртное.  Надо  что-то  МЕНЯТЬ,
иначе...
   - Роджер. Мы это  обсудим  наедине.  Ты  не  волнуйся,  Джейсон,  никаких
неприятностей у тебя не будет. - Мать вышла  из  комнаты,  утащив  за  coбой
отца. Выходя, отец демонстративно хлопнул дверью.  С  полки  у  двери  упало
несколько книг:
   Плат, Брэдбери и Уильям Бэрроуз рассыпались по полу в вакханалии бумаги и
пыли.
   Из коридора донесся отцовский голос:
   - Что ты имела в виду: никаких неприятностей у него не будет?! Очень даже
будет, я тебе обещаю...
   Никто на мгновение закрыл глаза, наблюдая за  вихрем  искрящихся  красных
точек под закрытыми веками. Потом он поднялся -  кстати,  он  был  абсолютно
голым, - потянулся всем телом, тряхнул  волосами  и  помахал  руками,  чтобы
отбрыкнуться от материного прикосновения. Отец забрал с собой хорошее виски,
но у Никто было свое - припрятанное в шкафу. Бутылка  непонятной  забористой
гадости под названием "Белая лошадь". Никто заставил своего  приятеля  Джека
купить это виски  исключительно  из-за  названия:  Дилан  Томас  выпил  свои
последние восемнадцать стаканов виски в нью-йоркском баре, который назывался
"Белая лошадь".
   Никто лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, глядя  на  звезды
на  потолке.  Через  какое-то  время  созвездия  перед  глазами  поплыли   и
закружились. Надо отсюда бежать, -  подумал  он  перед  самым  рассветом,  и
призраки всех американских детей из семей  среднего  класса,  в  свое  время
сбежавших из дома, спасаясь от самодовольного благополучия, застоя, и скуки,
и тихой смерти "в кругу семьи", встали у него  перед  глазами,  шепча  слова
одобрения.

***

   На  следующий  день  на  уроке  английской   литературы   они   обсуждали
"Повелителя мух". Миссис Маргарет Пиблз в очередной раз умудрилась  выдавить
из хорошей истории всю ее полудетскую прелесть, всю ее  первозданную  магию.
Никто знал, что половина класса даже не открывала книгу. Впрочем, винить  их
нельзя: если судить по тому, что рассказывает миссис Пиблз, это лучше вообще
не читать. Но ему повезло в том смысле, что он прочел "Повелителя  мух"  еще
три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил  книгу,  у
него дрожали руки. Эти дикие, совершенно безбашенные мальчишки с просоленной
кожей никак не шли у него из головы. Он даже плакал по  ним  -  таким  юным,
которые постарели так быстро.
   Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые
линеечки. Он начал считать их, но сбился.  На  часах  было  09:10.  Двадцать
минут до конца урока. Голова  у  него  раскалывалась  от  вчерашнего  виски,
ужасно хотелось спать. Он принялся  рисовать  у  себя  в  тетради.  Линии  и
завитки. Набросок лица. Глаз - зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.
   - Джейсон...
   За окном, по дороге с той стороны зеленой лужайки, за  розовым  гранитным
указателем, который похож на надгробный камень с вырезанным на  нем  тигром,
скалящим пасть (подарок выпускников 1972 года), просвистел черный фургончик.
Дорога за школой была хорошей - прямой и ровной, - и фургончик  проехал  так
быстро, что Никто успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и
которую теплый сентябрьский ветерок донес до  открытых  окон  кабинета.  Эта
была песня Боуи. Кто-то в фургончике пел  песню  Дэвида  Боуи.  Голоса  были
чистыми, громкими и пьяными.  Фургончик  скрылся  из  виду,  и  Никто  вдруг
подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в  этом
фургоне, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют  себе  и  поют  и
которым открыта любая дорога.
   - Джейсон.
   Он вздохнул. Миссис  Пиблз  стояла  прямо  над  ним.  Остальным  было  по
барабану: как и Никто, они все пребывали в своих собственных мирах,  мчались
по своим собственным дорогам.
   - Что? - спросил он.
   -  Мы  обсуждаем  "Повелителя  мух"  Уильяма  Голдинга.  Ты   читал   это
произведение?
   - Читал.
   - Тогда, может быть, ты расскажешь нам о соперничестве  Джека  и  Ральфа?
Почему оно превратилось в такую вражду?
   - Потому что их тянуло друг к другу, - сказал Никто.  -  Потому  что  они
любили друг друга. Они любили друг друга так сильно, что  хотели  быть  друг
другом. Только когда ты кого-то любишь так сильно, ты можешь его  ненавидеть
с такой же силой...
   По классу прошел  смешок.  Кое-кто  из  мальчишек  закатил  глаза:  Каков
придурок!
   Миссис Пиблз поджала губы.
   - Если бы ты слушал, что я говорю, вместо того чтобы рисуночки рисовать и
в окно таращиться...
   Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все
равно все дерьмо - пустое и бесполезное.
   - Да пошла ты... - процедил  он  сквозь  зубы  и  вышел  из  класса.  Все
притихли. Народ затаил дыхание, мысленно ему аплодируя.
   Спустя полчаса Никто сидел в приемной директорского кабинета,  дожидаясь,
пока на него не  опустится  рука  мелочного  академического  правосудия.  Он
вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера  ночью.  Что
это было: пророческое видение или пьяные глюки от виски? Впрочем, не  важно.
Они сказали ему самое главное: Надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.

***

   После уроков тесная  компания  подростков  собралась  на  стоянке,  чтобы
поехать к Лейну Петерсону и там раскуриться. Старший брат Лейна, когда уехал
поступать в университет, оставил  дома  кальян  -  симпатичную  керамическую
вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Чтобы удержать
дым, надо было закрывать пальцем одно из отверстий в ноздрях черепа.
   Подружка Лейна Джули принесла траву - доморощенную дурь, которая обжигает
горло и разъедает легкие, если  ты  слишком  долго  не  выдыхаешь.  Впрочем,
ничего лучше они все равно никогда не  пробовали,  и  уже  через  пятнадцать
минут все заторчали по самые пончикряки. Кто-то поставил кассету "Bauhaus" и
врубил звук на полную мощность. Лейн с Джули завалились  на  кровать,  делая
вид, что затеяли секс.
   У Никто были сомнения относительно интереса Лейна к девчонкам. Все  стены
у него в комнате были увешаны плакатами "Cure"; он  три  раза  ходил  на  их
концерты, а однажды пробрался за сцену, чтобы вручить солисту Роберту  Смиту
букет кроваво-красных роз, в которые он  засунул  две  марочки  с  кислотой.
Джули предпочитала прически "я у мамы вместо швабры", густо подводила  глаза
черным карандашом и красила  губы  ядовито-красной  помадой,  которая  вечно
размазывалась. Никто всегда думал, что Лейн встречается с ней  исключительно
из-за ее внешнего сходства с Робертом Смитом.
   Он  оглядел  комнату.  Кое-кто  из  народа  уже  разбился  на  пары:  они
исступленно тискались и целовались мокрыми  ртами.  Вероника  Астон  задрала
юбку Лили Хартинг и запустила два пальца ей  под  трусы.  Никто  пару  минут
наблюдал за ними  с  ленивым  интересом.  В  этой  компании  бисексуальность
считалась модной. Это тоже был вызов -  декларация  собственной  крутости  и
свободы. Никто и сам занимался любовью с некоторыми из этих ребят;  но  хотя
он и целовался с ними взасос и прика