опустошенным и  мертвым.  Глаза  как
будто запали еще сильнее, морщины у глаз стали  глубже.  Серебряный  крестик
сверкнул у него на груди, и Уоллас прикоснулся к нему рукой.
   - Вампир, - сказал он, но как будто и не сказал, а с отвращением  плюнул.
- Мерзкая, проклятая тварь...
   - Ты знал, - сказал Кристиан.  -  Все,  что  ты  мне  рассказал,  ты  это
выдумал. Ты не читал ее дневник. Может, его вообще не было, дневника. И тебе
вовсе не вдруг захотелось увидеть ее после стольких лет. Ты знал.
   Глаза у Уолласа сверкнули - темные, напряженные. Он по-прежнему смотрел в
глаза Кристиану.
   - Да, я знал.
   - Тогда почему? - Кристиан в недоумении развел руками.  Плащ  взметнулся,
как черное крыло. Сейчас Кристиан казался не правдоподобно высоким.  Уоллас,
должно  быть,  не  правильно  истолковал  его  жест,  потому  что  испуганно
отшатнулся. - Почему теперь? Если ты знал еще тогда,  то  почему  ты  пришел
только через пятнадцать лет?
   - Да, я все понял еще тогда, - сказал Уоллас. - Когда Джесси  пропала,  я
стал приходить к тебе в бар и наблюдать  за  тобой,  и  я  все  понял.  И  я
поверил. Я понял, что ты сотворил с моей дочерью. - Он так и не  ответил  на
вопрос Кристиана.
   Но тогда еще Джесси была жива, - подумал Кристиан, смущенный и  сбитый  с
толку, - Он ошибается. Она жила у меня  наверху,  весь  день  просиживала  у
окна, а по ночам отдавалась мне...
   - С виду ты - сильный вампир, Кристиан, - продолжал  Уоллас,  а  Кристиан
задумался про себя, стоит ли воспринимать это как комплимент. - Но  я  долго
не мог поверить. Я сомневался. Моя религия не признает  сверхъестественного.
У нас  считается,  что  сверхъестественное  -  нечестиво,  и  наша  вера  не
принимает его, словно его вообще нет. Так что однажды ночью я дождался, пока
ты не закроешь бар, и когда ты вышел на  улицу,  я  за  тобой  проследил.  Я
видел, как ты заговорил с каким-то мальчиком у  Джексон-сквер,  совсем  юным
мальчиком с длинными волосами и с бусами на шее. Вы пошли к реке, а я  пошел
следом за вами, и там я увидел, как ты... как ты сделал с ним то  же  самое,
что и сегодня с другим юным мальчиком. И я подумал: а сколько еще  детей  ты
убил и утопил в реке? Я представил, как тело Джесси тонет в этой холодной  и
мутной воде... - Голос у Уолласа сорвался.
   Да, и Джесси тоже, - подумал Кристиан. - Я утопил ее тело в реке. Но  это
было уже потом, когда родился ребенок. И я ее не убивал, я  бы  не  стал  ее
убивать... - И в это мгновение он понял, кто убил Джесси.  Ее  убил  Зиллах:
искушением своих рук и губ, своим плодородным  семенем.  Во  всяком  случае,
Уоллас бы расценил это именно так.  Кристиан  представил,  как  он  пытается
рассказать этому человеку о событиях той ночи на Марди-Гра:
   - Она забеременела от него, а когда их ребенок разорвал  ее  изнутри,  он
был уже далеко. Но та ночь была просто волшебной, алой от крови  и  -  да  -
искрящейся и зеленой...
   Нет. Уолласу не понять то  обольстительное  опьянение,  какое  бывает  от
крови, и свет на небе  в  последнюю  ночь  Марди-Гра.  Уолласу  представятся
только жадные руки Зиллаха на хрупком Джессином теле. Ему представится,  как
Зиллах извивается на его дочери, заглушая ее крики своим ненасытным  языком.
Кристиан снимет с себя вину,  и  Уоллас  уже  не  захочет  его  убивать.  Он
потребует крови Зиллаха. Зиллаха  с  его  изящными  мягкими  руками,  с  его
сияющими зелеными глазами... с  его  шумными  радостными  друзьями,  которых
Кристиан не видел уже  пятнадцать  лет,  хотя  и  искал  их  каждый  год  на
Марди-Гра, когда в городе бушевал карнавал, и  пьяный  смех  не  смолкал  на
улицах, и спиртное лилось рекой в сточных  канавах.  Это  были  единственные
существа, такие же, как Кристиан, которых он встретил за долгие годы  -  ему
не хотелось даже вспоминать, за сколько лет,  -  и  самые  юные,  бешеные  и
неистовые из всех, кого он когда-либо знал.
   Нет, нельзя допустить, чтобы Уоллас бросился на поиски  Молохи,  Твига  и
Зиллаха. Во-первых, он их никогда не найдет - они могут быть где  угодно,  в
любой точке мира, где есть выпивка, кровь и сладости, - но если по  какой-то
безумной случайности их пути все же пересекутся, эта троица прикончит его на
месте, смеясь ему в лицо.
   Но Кристиан все-таки не собирался давать ему ни малейшего шанса.  Он  сам
справится с Уолласом и защитит своих. Ему вовсе  не  нравилось  то,  что  он
сейчас собирался сделать, но это было необходимо, и  он  привык  делать  это
один. Кровь Уолласа прольется за липкую от шоколада улыбку Молохи, за хитрый
и умный взгляд Твига, за сияющие зеленые глаза Зиллаха.
   - Хорошо, - сказал он, - Ты все знал. Так чего  же  ты  ждал?  Почему  ты
пришел за мной только теперь?
   - Потому что тогда я тебя боялся. Кристиан кивнул и шагнул к Уолласу.  На
этот раз Уоллас не попятился.
   - Но теперь не боюсь. - Уоллас на  мгновение  закрыл  глаза,  но  тут  же
открыл их снова. - Ты - безбожная тварь, и ты за это умрешь. Пятнадцать  лет
назад мне не хватило смелости,  чтобы  отомстить  за  Джесси,  но  сейчас...
сейчас мне уже все равно. - Он снял с шеи  серебряный  крестик  и  шагнул  к
Кристиану, держа крестик перед собой. - Убоись власти  Господа  нашего,  ты,
порождение Тьмы и Ночи, нечестивый пособник Смерти...
   Кристиан печально почал головой. Он  не  рассмеялся,  но  в  его  взгляде
явственно читалось презрение, которое мы обычно испытываем  к  чему-то,  что
нас раздражает, но и забавляет тоже. Уоллас умолк  на  полуслове  и  опустил
руку. Серебряный крестик тускло поблескивал, когда от него отражался  лунный
свет.
   - Ты дурак, - сказал Кристиан. - Ты дурак, и  твои  мифы  лгут.  Если  ты
прикоснешься ко мне этой штукой, она меня не обожжет. Моя кожа не  почернеет
и не оплавится. Прикосновение освященного серебра не отравит мое существо. Я
ничего не имею против твоего Иисуса. Его кровь на вкус была точно такая  же,
как и у всех остальных, как мне кажется.
   Кристиан представил, как Уоллас размахивал бы  распятием  перед  носом  у
Молохи, Твига и Зиллаха. Эти дети, - подумал он,  -  засмеют  этого  старого
дурака до смерти.
   - Неупокоившаяся душа, - сказал Уоллас, но уже не столь твердо.
   - Нет. Я живой, а не мертвый. Я точно так же родился на свет, как и ты. -
Ну, не совсем точно так же. Кристиан подумал  о  своей  матери,  которую  он
никогда не видел. Он  даже  не  знал,  где  он  оставил  ее,  истерзанную  и
окровавленную, какой была и Джесси, когда родила своего ребенка. -  Я  -  не
сказочное создание из ваших мифов. Я не  восстал  из  могилы.  Просто  я  не
такой, как вы, Уоллас Грич... и никогда не был таким, как вы.  Я  из  другой
расы.
   Теперь Кристиан улыбался, так чтобы были видны его острые зубы. Это  была
ледяная улыбка, за которой скрывалось его вожделение.  Уоллас,  несмотря  на
свою беспомощность, все-таки представлял угрозу. А это значит, что  Кристиан
должен его убить и отправить его на дно реки вслед за дочерью, где их  кости
сольются в любовных объятиях, о которых, похоже, тоскует Уоллас.
   По-прежнему улыбаясь и глядя Уолласу в глаза, Кристиан  шагнул  вперед  и
положил руки на согбенные плечи своего врага. Уоллас  смотрел  на  него  как
завороженный - как под гипнозом, - но Кристиан чувствовал, что  старик  весь
напряжен, напряжен на грани дрожи.
   Кристиан склонил голову и прикоснулся губами к  горлу  Уолласа.  И  вдруг
пожалел о том, что все легенды и мифы, придуманные  людьми,  так  далеки  от
правды. Он не видел никого из своих уже пятнадцать лет  -  с  тех  пор,  как
Молоха, Твиг и Зиллах появились у них в городе  по  волшебству  Марди-Гра  и
укатили прочь на закате Пепельной среды* ( Среда на первой  неделе  Великого
поста). Кристиан очень жалел, что у него нет способностей,  которые  легенды
приписывают вампирам. Ему бы действительно очень хотелось, чтобы его  жертвы
могли воскресать из мертвых и быть рядом с ним - чтобы у него был кто-то,  с
кем можно было бы разделить запахи полуночных улиц,  долгие  жаркие  дни  за
задернутыми занавесками, сладкий вкус свежей крови.  Сойдет  даже  Уоллас  -
усталый и старый Уоллас с болью в глазах. Он приник ртом  к  сморщенной  шее
Уолласа. Сухая и дряблая кожа пахла старостью. Он прокусил ее и отпил крови.
Второй раз за ночь...
   Но эта кровь была горькой, вонючей, и он тут  же  выплюнул  ее,  чуть  не
подавившись. В носу защипало. Он не почувствовал этого запаха  раньше  из-за
тяжелого духа виски и горя - но  теперь  он  его  чувствовал  даже  слишком.
Сильный гнилой запах. Запах болезни, от  которой  человек  гниет  заживо,  -
влажный и мутный, как запах реки. Какая-нибудь  смертельная  болезнь.  Может
быть, даже рак. Отвратительный вкус. Вкус распада.
   Будь это все, Кристиан мог бы  бежать  или  драться.  Он  очень  сильный,
гораздо сильнее Уолласа. Но ему вдруг стало плохо. Живот скрутило, и тошнота
подступила к горлу. Это было гораздо хуже, чем  после  шартреза.  И  гораздо
больнее. Кристиан упал на землю и постарался  вообще  не  шевелиться,  чтобы
неосторожным движением не вызвать еще один приступ тошноты.  Он  чувствовал,
как все содрогается у него в желудке, и из последних  сил  сдерживал  рвоту,
чтобы удержать кровь парнишки в себе. Ему не хотелось ее отдавать.
   Сквозь туман слабости, застилавший глаза, Кристиан разглядел, как  Уоллас
достал что-то из-за спины - что-то там было у него за  поясом.  Лунный  свет
отразился от гладкой поверхности, и штуковина в руках у Уолласа превратилась
в сгусток чистейшего света - маленький пистолет, вспыхнувший белым серебром.
   Он увидел, как Уоллас целится, и закрыл глаза. А потом ночь взорвалась, и
боль вонзилась Кристиану  в  грудь.  Он  понял,  что  не  может  дышать.  Он
почувствовал, как  горячая  капля  свинца  прошивает  его  насквозь.  Он  не
открывал глаза, чтобы не видеть торжествующего лица Уолласа.
   За миг до того, как сознание погрузилось во тьму боли и слабости, он  еще
успел с сожалением подумать: Триста восемьдесят три года... немалый  срок...
он должен был быть молодым и красивым... а не печальным, усталым и старым...
он должен был быть молодым. И красивым.

10

   Никто быстро прошел через круг яркого света от уличного  фонаря  и  снова
нырнул в темноту. Он поплотней  завернулся  в  плащ  (прикосновение  мягкого
черного шелка было таким  же  чувственным  и  эротичным,  как  прикосновение
чьей-нибудь голой кожи) и поправил рюкзак на плече.
   Он шел по пустынным улицам, прячась за густые живые изгороди  и  стараясь
держаться тени. Даже если родители обнаружат, что его нет, они все равно его
не найдут. Ему вдруг представилось,  как  они  кружат  по  темным  улицам  в
материном "вольво", громко зовут его и размахивают бутылкой с хорошим виски,
чтобы заманить его домой.
   Он старался идти совершенно бесшумно  -  придумал  себе  такую  игру:  не
издавать ни звука, чтобы чем-то занять себя и не задумываться о том,  с  чем
ему пришлось навсегда распрощаться. С его комнатой и почти со всеми  вещами.
Почти со всеми книгами и кассетами, со старыми игрушками и  со  звездами  на
потолке. Он подумал об этих звездах, которые так и мерцают  там,  в  темноте
над пустой кроватью, - одинокие точечки света. Наверное, он уже  никогда  их
не увидит. Глаза защипало от слез. Никто закусил губу, обнял себя за плечи и
переждал этот предательский приступ горького одиночества. Он еще  не  отошел
двух кварталов от дома и уже тоскует. А что же тогда будет завтра, в это  же
время,  когда  он  будет  ехать  на  междугородном  автобусе,  далеко-далеко
отсюда?!
   Он расстегнул рюкзак и на ощупь перебрал его содержимое. Он взял с  собой
только самое необходимое: сборник стихов Дилана Томаса,  блокнот  со  своими
записями, записку, украденную из материного комода - когда он  разыщет  свою
настоящую семью, они узнают его по ней, - плейер и столько  кассет,  сколько
ему удалось упихать  в  рюкзак.  Его  старый  любимый  рюкзак  теперь  может
порадоваться: больше ему не придется таскать учебники и тетради.
   Никто достал плеер и первую  попавшуюся  кассету.  Сейчас  ему  было  все
равно, что слушать. Главное, слушать хоть что-то - чтобы музыка хотя  бы  на
время отвлекла его от мрачных мыслей. Он знал, что за  родителей  переживать
не нужно. Они не будут скучать по нему. Однажды он слышал их разговор, когда
они ввалились домой в одиннадцатом часу вечера после ужина с вином в дорогом
французском  ресторане.  Они  говорили  о  нем  и,  похоже,  ругались.   "Ты
совершенно его распустила, - говорил отец. - Разрешаешь ему  все,  потакаешь
его глупым капризам". А мать отвечала: "Он должен найти себя",  -  но  в  ее
голосе не было обычной непробиваемой невозмутимости.  Они  вошли  к  себе  в
спальню и закрыли дверь. А Никто еще долго лежал в постели и  думал  о  том,
как он убежит на юг и будет там потакать всем своим капризам, в том числе  -
самым глупым. И никто больше не будет из-за него ругаться.
   Он поставил  кассету  с  "Потерянными  душами?".  Музыка  была  мягкой  и
грустной, голос солиста звал его на юг - вдоль железной  дороги,  где  ходят
скорые поезда, сквозь край буйной  зелени.  Никто  на  мгновение  представил
себе, что эти музыканты и есть его настоящая семья, его братья,  которых  он
потерял так давно, но  теперь  непременно  разыщет.  Он  произнес  про  себя
чарующее название их города. Может быть, он поедет туда.
   Какого черта вообще, - решил он и  закурил  сигарету.  Красный  огонек  в
темноте мог бы выдать его, если бы кто-нибудь его искал.  Но  его  никто  не
искал. Он знал, что так будет. Даже если родители его хватятся,  они  решат,
что он смылся без спроса на какую-нибудь вечеринку.  На  той  неделе  он  не
получит карманных денег, - скажут они, а потом  выключат  свет,  и  спокойно
заснут, и проспят до утра, не видя снов.  А  когда  он  назавтра  не  придет
домой, они позвонят в полицию и, изобразив  огорчение,  объявят  розыск,  но
скорее всего в душе они испытают  огромное  облегчение.  Теперь  они  смогут
спокойно жить, и рядом не будет их странного  сына  -  чужого,  в  сущности,
человека, - который наблюдает за ними и осуждает их про себя. Теперь им  уже
не придется задумываться о том, кого они вырастили у себя в доме,  и  почему
их ребенок оказался сплошным разочарованием, и  что,  может  быть,  было  бы
лучше для всех, если бы они не взяли его себе в то холодное утро  пятнадцать
лет назад. Теперь он сам по себе. Теперь он будет  жить,  как  хочет.  Будет
курить "Lucky Strike" и бродяжничать, и в конце концов он найдет  свой  дом.
Он уже вышел на поиски.
   В "Скиттлс" было пусто. Джинсы Никто намокли снизу от ночной росы. Свежий
порез на запястье пульсировал  ноющей  болью  в  такт  его  сердцебиению.  В
угловой кабинке сидели Джек и еще четверо: двое мальчишек - в том числе Лейн
- и две девчонки. Стол был заставлен  пустыми  пластиковыми  стаканчиками  и
бумажными  тарелками  с  недоеденной  пиццей.  Окурки  едва   помещались   в
пепельнице.
   Никто подошел к Джеку:
   - Так ты меня подвезешь до Колумбии? Ты вообще в состоянии?
   - Я же сказал, подвезу, ты, удот. Я когда-нибудь говорил и  не  делал?  С
тебя пять баксов, как договаривались.
   Никто протянул Джеку банкноту, и тот сунул ее в пачку "Marlboro".
   - Мне надо быть на автобусной станции к часу.  -  Никто  многозначительно
посмотрел на Джека. - Чтобы успеть на автобус.
   Джек тяжко вздохнул:
   - Ладно. Ладно, уже вываливаемся. - Он поднялся из-за стола. Цепи у  него
на ботинках легонько звякнули.
   Остальные тоже поднялись. Лейн выскользнул из кабинки и прильнул к Никто.
Его дыхание, сладкое от ароматизированных сигарет, щекотало Никто ухо.
   - Куда собираешься ехать?
   - Не знаю. На юг.
   - А почему ты мне ничего не сказал?
   - Я сам не знал до сегодняшнего вечера. Лейн взял руку Никто  и  переплел
свои пальцы с его пальцами.
   - Ты мог бы мне позвонить. Я  бы  поехал  с  тобой.  Меня  тоже  тут  все
достало. И меня ничего тут не держит.
   Никто посмотрел на Лейна. Губы у Лейна  были  накрашены  черной  помадой;
тонкие белые волосы падали на глаза. Никто захотелось убрать волосы у него с
лица, но он не мог этого сделать. Он вырвал  руку  у  Лейна  и  сунул  ее  в
карман.
   - Я думал, у вас с Джули все хорошо, - сказал он. Лейн красноречиво пожал
плечами, выражая полнейшее равнодушие.
   - Мы расстались. Она слишком много воображает.
   - Нормальная девчонка, - возразил Никто. - Она мне подарила свою  кассету
с "Потерянными душами?".
   - А-а, ну да. Только она ее все равно не слушала. Она  вообще  ничего  не
слушает, кроме английской  попсы.  -  Лейн  презрительно  фыркнул,  а  Никто
подумал, с чего бы он такой злой. Наверное, Джули послала его на  три  буквы
не далее как сегодня днем. Или даже  сегодня  вечером.  Рана,  похоже,  была
совсем свежая.
   Но  если  Лейн  думал,  что  Никто  станет  ее  зализывать,  он   глубоко
заблуждался. Лейн не дождется, чтобы Никто взял его с собой. Без мазы.  Все,
что было до этой ночи, Никто оставляет здесь - школу, родителей, эту вонючую
пиццерию, где детишки сидят допоздна, курят до посинения и рассуждают о том,
какой замечательной и расчудесной была бы их жизнь, если бы они жили  где-то
не здесь.
   Джек и компания уже направлялись к стоянке. Лейн схватил Никто за руку  и
отвел его в сторонку.
   - Тебя здесь ничто не держит, да? Ты насовсем уезжаешь! - Голос  у  Лейна
дрожал от зависти.
   До Колумбии они долетели в мгновение  ока.  Щиты  безопасности,  дорожные
ограждения, подземные переезды, мертвый оранжевый свет фонарей над  шоссе  -
все мчалось мимо на бешеной скорости. Джек поставил кассету "Skinny Puppy" и
врубил звук на полную мощность, так что музыка превратилась в  неразборчивый
рев. Кто-то пустил по кругу  фляжку  с  дешевой  водкой.  Джек  выдул  почти
половину одним жадным булькающим глотком  -  как  тот  ирландский  шофер  из
рассказа, который Никто недавно прочел, Джек просто не мог сесть за руль, не
будучи пьяным в сосиску.
   Никто сидел  на  заднем  сиденье,  зажатый  между  Лейном  и  миниатюрной
девочкой с ярко-красными волосами, которая назвала себя Сиу. Она достала  из
ботинка маленький ножик и протянула его Лейну.
   - Смотри, что мне дала Вероника за тот плакат с "Судорогами". Он  острый,
как хрен знает что!
   Лейн уколол палец острием ножика и тихо вскрикнул, когда металл  проткнул
кожу.
   - Блин, больно!
   На кончике пальца набухла алая капелька крови - в свете оранжевых фонарей
у шоссе она казалась почти черной. Никто наклонился, взял в рот палец  Лейна
и слизал кровь. Лейн улыбнулся и откинулся на сиденье. Никто коснулся языком
крошечной ранки, ему хотелось еще, но Лейн взял его под  подбородок,  поднял
его лицо, наклонился и поцеловал его - влажно, взасос.
   - Я буду скучать по тебе, - прошептал Лейн в рот Никто, навалился на него
всем телом, прижал к спинке сиденья и снова поцеловал.
   Сиу тоже наклонилась к Никто и принялась лизать ему горло,  Лейн  зарылся
пальцами ему в волосы, а Сиу запустила руки ему под  рубашку.  Никто  закрыл
глаза  и  улыбнулся  в   темноту.   Его   друзья   были   сплошным   ходячим
разочарованием, но они знали, как доставить друг другу приятность, - этого у
них не отнять.
   Они решили проводить Никто до конца и дождаться вместе с ним автобуса.  А
потом Джек захотел жвачки, пошел к автомату, опустил монетку, но  жвачка  не
выпала. Джек в ярости пнул автомат, после чего угрюмый старик кассир  выгнал
их всех на улицу. Никто остался один в темном зале ожидания. Сидел и смотрел
на рифленое стекло кассы, на тусклый лепной потолок, на блестящую лысину  на
затылке у кассира и на  его  жидкие  волосенки,  торчавшие  из-под  грязного
козырька.
   Никто достал книжку Дилана Томаса, но в зале было  слишком  темно,  чтобы
читать. Он уставился на свои руки. Две недели назад он накрасил ногти черным
лаком Лейна, но теперь лак почти  весь  облез.  Он  изучил  немногочисленные
черные пятнышки, которые ещ