Заблудиться в тайге - страшновато.
     Не летом, когда тайга прокормит -  а  на  исходе  листопада,  когда
прихватывают  ночные  заморозки:  жухнет бархатом палая листва,опушается
инеем, и прозрачный воздух проткан морозными иголками.
     До  ближайшего  жилья  -  километров  двести,  да знать бы, в какую
сторону. А ружья у меня не было.
     Мыл я в то лето золотишко с артелью старателей. Не слишком удачно.
     И схватился с напарником. И не надо бы - "закон - тайга"...  Вот  в
этой тайге я один и остался.
     Поначалу дело было обычное.
     Ручей,  стылый  и  темный,  растекся  на два рукава. Идти следовало
налево, где  рукав  огибал  взгорок  -  под  слоем  листвы  и  мха  явно
каменистый.
     Он сказал: направо.
     За четыре месяца в тайге, командой в семь человек, на крутой работе
- нервы сдают.
     Мы  сорвали глотки, выложив друг другу все, что о другом думали, но
драки не было. Двое в тайге, нож у каждого, - если хочешь быть  жив,  не
трогай другого.
     Мы разошлись. Золота налево не было. С закоченевшими в мытье шлихов
руками я вернулся к развилке. Он не пришел.
     Зажигалка была полна бензина, я провел ночь у костра.  А  под  утро
зарядил дождь, заштриховал все серой сетью.
     И тогда я сделал ошибку. Решил вернуться  в  лагерь.  Сидел  бы  на
месте  -  ребята  раньше  или  позже пришли бы. У меня оставалось еще по
банке тушенки и сгущенки, десяток сухарей и в коробочке  от  леденцов  -
леска и крючки. И три пачки сигарет да две чаю. Держаться можно долго.
     Но я пошел, и где-то свернул не там. И, на беду,  попал  то  ли  на
трассу геодезического хода, то ли еще что - и потерял наши затески.
     К вечеру я понял, что сбился с пути  и  не  знаю,  как  выбираться:
солнце  пряталось  глубоко за серой хмарью, и я пеерстал представлять, в
какой стороне ручей, в каой лагерь; а компас остался у него.
     С  восходом  я  влез  на сосну повыше и увидел только "зеленое море
тайги".
     Еще  двое  суток  я палил костер на поляне, подбрасывая весь день в
дымокур сырой мох и листву - авось заметят дым: до лагеря было по прямой
километров тридцать.
     А на четвертый день решил держать на запад - вниз  от  водораздела:
раньше или позже набреду на ручей или речушку, пойду по течению, а когда
вода позволит - слажу плот и спущусь наплаву. Пока не наткнусь на людей,
- уж какое-то поселение обязательно будет.


                                - 71 -

     В рассказе этом - ни капли выдумки, все правда, и  чтоб  вам  такой
правды ввек не испытать.
     У меня были карандаш и разрезанная пополам тетрадка  -  для  снятия
кроков: и я стал вести календарь: на всякий случай.
     На шестой день у меня оставалась пачка сигарет и чуток чаю.
     На  восьмой  -  поймал  в силок из лески рябчика: разложил петлю на
упавшем сухом стволе и насыпал брусники. Я  изжарил  его  на  прутике  и
подумал,  что  все  в  порядке: выберусь. Если б еще ружье да пару пачек
патронов, то и вовсе нормально было бы.
     Вообще  мне  было  стыдно,  что  я  заблудился,  и злился я на себя
здорово. Правда, я не таежник: вырос в степи, а тайга новичков не любит,
- да кто их любит? Ну и шел бы себе за тем, кто знает тайгу.
     Я продирался через завалы, обходил бочаги и  рисовал  себе  сладкие
картины,  как  встречу  этого  паразита  в  городе  и  тут уж изменю его
внешность в соответствии со своим вкусом, отведу душу.
     Чайник и топор остались у него; а я теперь собирал сухостой и ломал
сучья, вместо того, чтоб швырнуть в огонь два ствола целиком и  сдвигать
всю  ночь.  Перед  сном  отгребал  жар  в  сторону, прогретое костровище
застилал нарезанным лапником,  снимал  ватник  и  укрывался  им  ("Спишь
одетый  -  холодно,  снял  укрылся  - тепло"). Утром вздувал тлевшие под
пеплом головешки, снова сушил портянки и  подсыревший  от  росы  ватник,
кипятил  воду  в  жестянке  из-под сгущенки, закрашивал ее парой чаинок,
выкуривал одну сигарету и трогался.
     Сыроежки  я  набирал в карманы, а бруснику в свою баночку, и съедал
на привалах в середине дня и вечером. Несколько раз находил сморчки,  но
их  приходилось варить часа два, крупные приходилось кипятить по частям,
сколько в баночке поместится; однажды я варил их всю ночь, потом проспал
полдня и подумал, что время дороже.
     Хуже всего, что с голоду я сильно мерз.
     На тринадцатый день я подумал, что хорошо вот в мороз - заснул себе
и никаких проблем. После чего  сел,  закурил  внеочередную  сигарету  из
последних  и устроил суд над собой: уколол руку ножом и на крови и стали
поклялся,  что  выйду  и  выживу.  Детский  романтизм,  вы  скажете,  но
поставьте  себя  на  мое  место:  явно  пахнет ханой, надо же чем угодно
поддерживать дух.
     На  семнадцатый  день  ночью  выпал  снег,  и  я понял, что дело-то
хреново: рукавиц у меня не было. Я стал готовиться к зиме.
     Отрезал  по локоть рукава свитера, вынул из шапки иголку с ниткой и
зашил их с одной стороны. К трусам вместо  вынутой  резинки  приспособил
тесемку  от  оторванного подола рубахи, а резинку пристроил на свободные
концы  шерстяных  мешочков  -  получилось  вроде  рукавиц  без  пальцев.
Обмылком  и  песком  старательно  выстирал  в  бочажке белье и портянки:
пропотевшее и засаленное хуже греет.
     стирая,  я  устал,  накатывала  дурнота,  слабо и часто трепыхалось
сердце, холодный пот прошиб: я понял, что здорово ослабел.
     Снег  выпадал еще раза два - и стаивал. Везло мне. Если снег прочно
ляжет раньше, чем я выйду к воде, то - крышка:  реки  встанут  льдом,  и
недалеко я по этому льду уйду...
     На двадцать второй  день  я  полдня  пёр  по  болоту,  если  только
экономную  вялую  походь  можно назвать словом "пёр". И подморозил ноги.
Выйдя на сухое, сразу разложил костер и  долго  растирал  их,  но  стали
побаливать и опухать. Суставы ныли. Вставать утром было больно: затекали
локти,  колени,  поясница,  пальцы.  Я  кряхтел,  подстанывал,   кипятил
пихтиовые иголки, проверял, все ли на месте, и трогался.


                                - 72 -

     Утром первые полчаса  идти  было  очень  трудно.  Хотелось  лечь  и
послать  все к чертям. Внутри противно дрожало, кружилась голова. Каждый
шаг доставался через силу. Потом становилось легче, тело  разогревалось,
притуплялась  боль,  и я старался идти как можно ровнее, без ускорений и
остановок, идти до вечера.
     Ватник  превратился в лохмотья; борода отросла и стала курчавиться.
Через завалы я уже не лез, а обходил  их,  тщательно  выбирая  под  ноги
ровное место, чтоб не споткнуться и не тратить лишних сил.
     Ручей я увидел на двадцать седьмой день - настоящий, большой ручей,
который  впадает где-то в реку, текущую к океану. Я б, наверно, заплакал
от радости и городости, если б так не выложился.  А  тут  просто  стоял,
держась за сосенку, и смотрел.
     Я развел костер, сел и выкурил предпоследнюю сигарету,  оставленную
на "День воды". Последняя лежала на "День жилья".
     Пальцы слушались плохо, почти не чувствовали, и крючок к  леске  не
привязывался  никак.  Я  затянул  узел зубами. Наживкой примотал красную
шерстинку свитера.
     Я  задремал,  и  чуть  не  свалился  в  воду,  когда дернуло леску,
намотанную на палец. Хариус был чуть больше  авторучки.  Меня  затрясло,
очень хотелось съесть его сырым. Но я почистил его и поджарил на огне, а
из потрохов и головы сварил суп в банке и тоже съел.
     Больше  не  клевало.  Я  отдохнул и подумал, что все в порядке. Что
всегда был вынослив и живуч, что каждый день  кипятил  хвойный  отвар  и
кровь  из  десен  не  идет, что река - она прокормит и выведет, а река -
где-то уже недалеко.
     По  топкому  берегу ручья чавкало подо мхом, надо было заботиться и
не отморозить ноги.
     Назавтра  ручей  пеершел в какую-то бочажку, а бочажка растеклась в
болотце.
     Надо  было  б  вернуться, попробовать наловить рыбы, сделать шалаш,
передохнуть, - но зима подпирала. "Держи на запад!"  -  так  приказывали
старые парусные лоцим в проливе Дрейка. Что бы ни было - держи на запад.
     Я держал на запад.
     Со  мной  повторялась  история,  известная мне по книгам. Я вырезал
палку и опирался на нее, потому что ноги неожиданно подламывались или не
могли  подняться,  чтобы  перешагнуть упавший ствол. Потом сделал другую
палку, удобнее: метра два длиной, с сучком на  уровне  груди.  Ее  можно
было зажимать под мышку, как костыль, а перелезая через завал, упирать в
землю и, перехватывая повыше, слегка подтягивать тело вверх на руках.
     По  утрам  легкие  трещали  от  кашля,  как вощанка, вязкая мокрота
залепляла грудь. Ноги опухли уже сильно, и я надрезал на подъеме головки
сапог,  иначе  они  не  натягивались.  После  того,  как  я провалился в
обморок, долго  и  тщетно  силясь  натянуть  правый  сапог,  я  перестал
разуваться: лучше идти в мокрой обуви, чем босиком.
     Во рту был такой вкус,  будто  я  изгрыз  пузырек  с  одеколоном  и
закусил шерстью.
     Ходьба превратилась в тупое механическое действие, выматывающее, но
такое  же естественное и необходимое, как дыхание. Я уже больше ни о чем
не думал, не строил планов, не имел желаний. Жил, дышал и шел,  стараясь
не  забыть  только одно: нельзя потерять зажигалку, там еще есть бензин,
это - огонь и жизнь. Я знал, что иду к реке, знал, кто я, где, и что  со
мной случилось, но уже ничего не воспринимал: иногда понимал, что упал и
лежу уже довольно давно, иногда - что ничего  не  видно,  следовательно,
это  ночь,  и  надо остановиться и лечь поспать, иногда - что красное на
руке, вероятно, кровь, и, значит, то  ощущение,  которое  было  какое-то
время назад - это сучок расцарапал лицо.


                                - 73 -

     Черная река дымилась среди снежных лесистых берегов, и  белые  мухи
кружились  и  сеялись  над ней под ровным серым небом. Я помнил, что мне
нужна река, но не мог вспомнить, зачем. Река выглядела бесполезной.  Это
было  препятствие,  и через него нельзя было перейти. Это какой-то конец
пути... это хорошо, но чем?  меня  здесь  никто  не  ждет.  Я  испугался
паутинных  обрывков  мыслей  и  занялся  костром  и  кипятком. Привычное
занятие вернуло меня к действительности.  Тонкие  буравчики  нарывов  по
всему телу мешали двигаться. Двигаться! По реке. Плыть.
     Плот мне было не сладить. Сил не  оставалось.  Без  топора?  А  как
двигать  бревна.  Они  тяжелые,  это  работа, калории, а калорий нет, не
хватает  даже  на  передвижение  собственного  тела.  Я  понимал   краем
сознания, что с соображением у меня что-то неладно, и пытался рассуждать
как мог строго логически.
     Строго  логически  я  перебрал  варианты  и  пошел  берегом вниз по
течению. Река - течение - люди - жизнь - цель; такую  цепь  мне  удалось
выстроить в своих рассуждениях.
     Вечером я упал рядом с  костерком  и  не  смог  встать.  Надо  было
отдохнуть и набраться для этого сил. Набираясь сил, лучше всего лежать и
дремать. Снег пушистый, это теплоизоляция, если он укроет сверху  -  это
только  лучше, теплее. Костер в это время не нужен, напрасная трата сил,
он только снег растопит, и станет холоднее, а так он вроде  гаснет  -  а
становится  теплей,  идиот  я,  что раньше не понял такой простой вещи и
тратил зря столько сил...
     ...Я  понял,  что  замерзаю, что это - конец, и изо всех слабых сил
сознания раздул черную искорку ужаса смерти... Спокойно спать  в  тепле,
так  хорошо,  тихо,  отдохнуть,  без  боли,  это  же  так  хорошо, самое
лучшее...
     Это было как вынырнуть с того света. Я орал, как в кошмаре, помогая
себе проснуться и встать. Искал нож - уколоть руку, но ножа не  было.  Я
встал на четвереньки, схватил снег зубами, проглотил...
     Сова ухала в заснеженном лесу, и луна стояла над  черной  рекой.  Я
вздул  угли  костра  и  вскипятил  воду.  Последняя  сигарета была очень
крепкой,  бодрила,  возбуждала,  от  нее  подташнивало,  но  и   тошнота
ощущалась,  как  полнота жизни. Я очень боялся заснуть. До света кипятил
воду и пил.
     Вылезло  косматое солнце, зацвенькала в лесу птица, сучья трещали в
бледном пламени, было тепло  у  огня,  я  забросил  леску,  поймал  двух
гольянчиков,  опустил  на  пару  секунд в кипяток, чтоб они прогрелись и
тепла, энергии в организм поступало больше, поел и пошел.
     Меня  окликнули. На воде у берега качалась большая лодка, а в ней -
весь наш класс. Ждали меня одного, чтоб плытьна тот берег за цветами.  Я
сказал, что мне нужно переодеться, но они закричали, и я побежал к ним.
     Я пришел в себя на берегу, лежа на снегу с разбитым о камень лицом:
упал и потерял сознание.
     Был поворот реки, и за ним должен был открыться  дом,  и  из  трубы
дым.  И  я дошел до поворота, хотя ноги уже не помещались в сапогах, это
понималось по боли, но снять сапоги было невозможно, а срезать  нечем  -
нож потерялся.
     Но за поворотом опять была белая равнина и черная лента реки, я шел
дальше,  ковылял, тащился, падал и вставал, был еще поворот, и я пытался
сообразить, это первый поворот или нет, потому что за вторым должен быть
дом, и дым из трубы.
     Зажигалки не было, я не  мог  разложить  костер,  а  нет  костра  -
значит, день не кончен, значит, это все продолжается один день, значит -
надо идти.


                                - 74 -

     Я чувствовал, что жизни мне отмерено до поворота, и подавлял в себе
желание остановиться, чтоб жизнь продолжалась, а то поворот - и все... я
уже   соображал  только  то,  что  незачем  тратить  силы  на  удержание
равновесия, я шел на четвереньках, и это было быстрее и легче.
     Потом я уже вообще ничего не понимал, но, видимо, двигался.
     И  был  звук.  Второй.  Хлопок.  Резкий  крепкий  хлопок.  Выстрел.
Отчетливый  выстрел  охотничьего  ружья.  Громкий тугой удар из широкого
гладкого ствола расшиб морозный воздух.
     Я  вскинулся  и  заорал.  Вернее: дернулся и заскулил. Подтянул под
себя руки и ноги и снова пошел на четвереньках.
     Я шел в бреду, тайга и снег мешались с теплой ванной, жареным мясом
и музыкой, теплое зимовье стояло  на  крымском  берегу,  в  черной  реке
плавали  загорелые  девушки,  а я шел на твердых ногах и все мог, потому
что был жив.
     Ватная вертикаль и серое небо.
     Дым.
     Настоящий.
     Я захрипел и стал переставлять все четыре  конечности  в  маршевом,
как мне казалось, ритме. Я про себя кричал военные марши, походные песни
и просто какой-то ритм, пожестче, потверже. Мотал головой  и  выдыхал  в
такт каждому движению, мычал и стонал.
     Это была избушка.
     Дыма  над ней не было, а небо было зеленым и красным, потому что на
самом деле наступило уже утро следующего дня.
     Залаяла собака.
     Собака была маленькая и черная. Лайка. На крыльце.
     Поленница дров у стены под навесом, и перевернутая лодка на берегу,
привязанная к дереву.
     Собака лаяла.
     На крыльцо вышел человек.
     Он смотрел на меня.
     Человек.
     Я встал на ноги и спокойно сказал ему:
     - Привет.
     И  не понял, что за хрип послышался рядом с моей головой, на снегу,
со стороны.
     Тут  земля  меня  нокаутировала. и, ткнувшись лицом в снег, я успел
подумать, что если это мираж, значит - все.


     - Пей, пожалуйста...
     Я был дома, на кровати, в странном сне.  Добрая  рука  поддерживала
под затылок. Я проглотил что-то жгучее, потом что-то теплое и сладкое, и
полетел, поплыл в ласковую, теплую пустоту.


     -  Не  говори.  Потом. Окрепнешь, поправишься - тогда разговаривать
будем. Кушай суп.
     Из  ложки  лилось  в  рот,  я  глотал  что-то, разливающееся внутри
болезненным теплом, приятной тяжестью, - и снова летел в пустоту. Сладко
было  в  последний  миг  сознания  свободно разрешать себе лететь в нее,
зная, что это можно и даже хорошо, что не надо ни о чем заботиться,  мою
жизнь кто-то держит в добрых и надежных руках.


                                - 75 -

     - Восемь дней лежал. Про город  разговаривал.  Теперь  все  хорошо.
Поправишься, в свой город поедешь.


     Тикал будильник,  бесконечность  тиканья  времени  была  прекрасна,
восхитительна, хотелось плакать и смеяться.


     странная это была избушка. Книги теснились на  самодельных  полках,
еловая  лапа  зеленела  под  портретом  Че Гевары - вырезанной откуда-то
репродукцией. А на двери был гиперреалистически выписан  урбанистический
пейзаж.
     Я поправлялся. Возвращался в жизнь, как выныривал из теплой  водной
толщи. Черные корки отваливались с лица.
     Хозяин нагрел воды и выкупал меня в корыте. Явыпил полкружки  водки
и уснул. Теплый сон растопил слезы моей ослабшей души.
     Красткое солнце зажигало наледь окон; косые кресты рам ложились  на
скобленые  половицы. Хозяин сбрасывал заиндевевшие поленья; булькал чай,
скреблась в сенях лайка.
     Он  снимал  рассверленный карабин и уходил на лыжах экономным шагом
таежника. Легкая черная лайка бежала рядом по насту.
     Я  подметал  жилье,  мыл  посуду,  курил  и  снимал книги с полок -
ложился отдыхать. Японский транзистор тихо гремел музыкой большого мира.


     Он поил меня бульонами, ухой, ягодными киселями и отварами трав.
     Хотел бы я  когда-нибудь  рассчитаться  со  всеми,  кто  помог  мне
выжить.
     Как? Чем?.. Я - не врач, не солдат, не строитель и не хлебороб?..


     Я  мог  подолгу  сидеть  и стоять. Кашель не раздирал меня, и табак
сделался вновь приятен. Блаженство жить усиливалось.


     Мы  коротали  вечера  разговорами. латунные блики керосиновой лампы
перебегали по бисеру и бляшкам  мехового  убора  на  стене.  Силы  жизни
возвращались: я скрывал любопытство.
     Я рассказал  свою  историю.  Хозяин  кивнул  своим  лицом  идола  -
скуластой  маской  темного дерева. Латунный блик был как обруч на черных
гладких волосах. В узких  черных  глазах  ровно  и  глубоко  отсвечивали
огоньки.


     - Много таких дураков, как я? - Я хотел подольститься.
     - Лучшие и худшие из людей такие, как ты.
     - Почему лучшие - и худшие.
     - Это одно и то же.


     Он говорил ровно, с паузами, прижимая огонек трубки тонким  пальцем
с плоским нежным ногтем.


     Его звали Мулка. Отец его отца был шаманом  нганасан  -  маленького
лесного народа, таежного племени. Одежда и бубен шамана висели на стене,
конопаченной мхом.


                                - 76 -

     Внук   шамана   учился  в  Красноярске,  Москве  и  Ташкенте.  Знал
английский, узбекский и фарси. Русский язык его рассуждений был  изыскан
и   богат.   Его   речь   была   речью   образованного  человека.  Более
образованного, чем я.
     -  Я хотел стать Учителем. - Он произнес это слово с большой буквы.
- Но если чего-то хочешь, надо остановиться вовремя. Я хотел знат все, и
я  не  остановился  вовремя.  Теперь  я не могу быть никем. Потому что я
понял Жизнь. - Это слово он тоже произнес с большой буквы.


     Энциклопедия  Гегеля  стояла между Платоном и Спенсером на сосновой
полке. Раз в три года Мулка,  сдав  белок  и  соболей,  путешествовал  к
московским букинистам.
     - Почему ты не живешь со своим народом?
     - Я желаю ему счастья.
     - Ты принесешь ему знание.
     -  Мой дед был шаман. Пусть злой груз останется на моих плечах. Это
справедливо.


     Странный  хозяин  странной  избушки  жил  отшельником.  Он не хотел
вернуться к людям своей крови, чтоб не отравить их своим знанием; он  не
хотел  жить  в большом городе большой жизнью, считая своим долгом делить
нелегкую жизнь своего народа. Я уважал его, не понимая.


     Он  проводит  меня  до  точки  промысловика: шестьдесят километров.
Вызовут вертолет или  "аннушку".  Я  предвкушал  встречи  в  Ленинграде.
Гордость   круто  соленым  ломтем  настоящей  жизни.  Время  набрасывало
счастливый флёр на пережитое.


     Любопытство  снедало меня. Хозяин, сальноволосый северный идол, был
непроницаем, заботлив, ровен. В прощальный  вечер  он  выставил  бутылку
спирта. Лайка в сеня