-  Вот  как!  Тем  не
менее вы будете столь добры считаться с моим желанием.
     Лицо толстухи побагровело.
     - Да, сэр. Но что я видела, то видела. Я никогда ничего не говорила, но
у меня есть глаза. Если мисс Джип  будут  звать  вашим  именем,  сэр,  тогда
развяжутся языки, и моя дорогая покойная хозяйка...
     Его взгляд заставил ее замолчать на полуслове.
     - Вы будете добры оставить ваши соображения при себе.  Если  хоть  одно
ваше слово или действие даст малейший повод для разговоров, вы уедете отсюда
и никогда больше не увидите Джип! А пока вы будете делать то, чего требую я.
Я удочерил Джип.
     Бетти всегда немного побаивалась Уинтона,  но  никогда  еще  не  видела
такого выражения в его глазах и не слышала, чтобы он говорил таким  голосом.
Опустив свою круглую, как луна, голову, она  вышла  со  слезами  на  глазах,
продолжая мять передник.  Уинтон  стоял  у  окна  и  глядел,  как  сгущаются
сумерки, как юго-западный ветер гонит облетевшие листья;  он  испил  до  дна
чашу своего горького торжества. У него  никогда  не  было  никаких  прав  на
усопшую, навеки любимую им мать его ребенка. Теперь он намерен по праву быть
отцом Джип. Если развяжутся языки - что ж, пусть  так!  Это  было  крушением
всей его прежней осторожности, решительной победой естественного  инстинкта.
Глаза его сузились, он продолжал пристально вглядываться в темноту.

ГЛАВА II

     Несмотря на то,  что  Уинтон  отвоевал  сердце  Джип  у  всех  мыслимых
соперников, у него оказался еще один; сила этого соперника впервые стала ему
ясна, пожалуй, только теперь, когда Джип уехала, а сам он  сидит  у  камина,
размышляя об ее отъезде и о своем прошлом. Трудно было  ожидать,  чтобы  он,
человек решительного склада, в жизни которого главную роль  играли  сабля  и
конь, по-настоящему понял, какое значение может иметь для маленькой  девочки
музыка. Он знал, что она требовала, чтобы ее научили играть гаммы, и песенку
"Хижина у леса", и другие мелодии. Он старался не очень вникать в это  и  не
подозревал, с какой жадностью усваивала Джип все - и даже больше того, - что
могла ей преподать по части музыки ее гувернантка. Не придавал он значения и
тому, с каким восторгом она  слушала  любую  случайную  музыку  -  святочные
песенки, пение хора  в  сельской  церкви,  особенно  "Ныне  отпущаеши";  как
прислушивалась к далеким переливам рога охотника, выследившего зверя, и даже
к необыкновенно мелодичному насвистыванию Марки.
     Зато он полностью одобрял другое - ее пристрастие к собакам и  лошадям;
он с живым любопытством наблюдал, как она ловит ладошкой  шмеля  и  подносит
его к маленькому нежному  уху,  чтобы  послушать  его  гудение;  одобрял  ее
постоянные грабительские набеги на цветочные клумбы в старомодном саду,  где
весной цвели сирень и ракитник, летом - гвоздики, розы и васильки, а  осенью
- георгины и подсолнечники. Этот сад, теснимый со всех сторон  выгонами  для
лошадей, всегда оставался неухоженным и заросшим. Он еще понимал  ее,  когда
она тянула его послушать, как поют птицы; но эта ненасытная страсть к музыке
была просто выше его разумения. Джип была капризным маленьким  созданием,  с
быстрой сменой настроений, чем-то похожая на  ее  коричневого  спаньеля,  то
резвого, как бабочка, то мрачного, как ночь.  Всякое  проявление  жестокости
она принимала близко к сердцу. Гордость и неуверенность  в  себе,  казалось,
так переплелись в ней, что никто не понимал,  почему  именно  сейчас  у  нее
хорошее или дурное  настроение.  Необыкновенно  впечатлительная,  она  часто
воображала себя обиженной. Отношение к ней других людей, ничего  плохого  ей
не желавших, вдруг казалось ей неопровержимым доказательством того,  что  ее
никто не любит, хотя сама она хотела бы любить всех или почти  всех.  И  она
часто говорила себе: "Если они не любят меня, пусть! Мне ни от  кого  ничего
не надо!" Но очень скоро все рассеивалось, словно облако, и она опять любила
все и всех и была весела; а потом опять ее жестоко ранило что-нибудь  новое,
в чем не было никакой намеренной обиды. В сущности, прислуга обожала  ее  и:
любовалась  ею.  Но  она  была  одним  из  тех  нежных   созданий,   слишком
"тонкокожих" от рождения, которые - особенно в детстве - сами  себя  мучают,
живя в окружении людей более "толстокожих".
     К полному восторгу  Уинтона,  она  не  знала  страха  перед  оседланной
лошадью. У нее была лучшая гувернантка, какую он только мог  дать  ей:  дочь
адмирала, впавшая в бедственное  положение;  а  позднее  -  учитель  музыки,
приезжавший  дважды  в  неделю  из  Лондона,  язвительный  господин,  втайне
восхищавшийся ею даже больше, чем она им.
     Не в пример  большинству  девушек-подростков  у  нее  не  было  периода
некрасивой угловатости - она росла, как  цветок,  ровно,  постепенно.  Часто
Уинтон, глядя на нее, чувствовал что-то  вроде  опьянения:  поворот  головы,
"летящий"  взгляд  удивительно  ясных,  безупречного  разреза  карих   глаз,
стройная шея,  форма  рук  и  ног  -  все  это  представало  перед  ним  как
мучительное напоминание о той, которую он так любил.  И  все-таки  при  всем
сходстве с матерью  они  во  многом  были  непохожи  и  по  внешности  и  по
характеру.  У  Джип  была  более   совершенная,   точеная   фигура,   больше
утонченности в характере, чуть больше естественности в осанке  и  природного
изящества: в настроениях у нее было больше  оттенков,  но  в  мыслях  больше
ясности,  и,  наконец,  при  всей  ее  свежести  и  неиспорченности  в   ней
чувствовался какой-то оттенок скептицизма, что уж вовсе  несвойственно  было
ее матери.
     Она была изящного сложения, но не хрупкой; выезжая на охоту, она  могла
провести в седле весь день и возвращалась такой  усталой,  что  ложилась  на
тигровую шкуру у камина, лишь бы не  подниматься  к  себе  наверх.  Жизнь  в
Милденхэме была уединенной, если не  считать  визитов  охотников,  приятелей
Уинтона, но и тех у него было немного: его изысканность не очень-то мирилась
с этими грубоватыми сельскими джентльменами, а ледяная учтивость  отпугивала
местных дам.
     Как и предвидела Бетти, языки все-таки развязались, эти языки  сельских
обывателей, падких на все пикантное  в  скучном  однообразии  своего  вялого
существования. И хотя ни одна сплетня не доносилась до ушей  Уинтона,  среди
гостей Милденхэма никогда не  бывало  ни  одной  женщины.  Если  не  считать
случайных знакомств возле церкви, на охоте, на местных скачках, Джип  росла,
почти не сталкиваясь ни  с  кем  из  представительниц  своего  пола,  и  это
усугубляло ее замкнутость, ее девическое неведение,  смутное  и  безотчетное
презрение к мужчинам, - хотя они были у нее на побегушках;  они  радовались,
когда она улыбалась, и огорчались, как только она хмурила брови.  Она  часто
втайне тосковала по подругам, которые неизменно обожали ее, но дружба всегда
оказывалась кратковременной и  оставляла  ее  неудовлетворенной.  Уинтон  не
способен был уделять много внимания ее нравственному и  духовному  развитию.
Для него это был предмет, не заслуживающий долгих  разговоров.  Общепринятые
правила, такие,  как  посещение  церкви,  должны  были  соблюдаться;  умению
держать себя она должна была учиться,  насколько  возможно,  у  него;  а  об
остальном пусть позаботится сама природа! В этом его взгляде  на  воспитание
было,  пожалуй,   немало   практического   здравого   смысла.   Джип   жадно
набрасывалась на книги, но плохо помнила  прочитанное;  и  хотя  она  вскоре
разделалась со всеми книгами тощей библиотеки  Уинтона,  в  которую  входили
Байрон, Уайт-Мелвиль и гумбольдтовский "Космос", они не оставили  серьезного
следа в ее сознании.  Попытки  ее  маленькой  гувернантки  пробудить  в  ней
интерес к религии дали довольно скудные результаты;  а  в  знаках  внимания,
которые ей оказывал местный викарий, Джип со  свойственным  ей  скептицизмом
увидела некий специфический интерес, который подозревала у всех мужчин:  она
чувствовала, что священнику доставляет удовольствие говорить ей "моя  милая"
и гладить по плечу и что в этом он видит некую награду  за  свою  пастырскую
старательность.
     Укрытая от людей в этом небольшом, старом, мрачном отцовском  поместье,
где одни только конюшни были вполне  современными,  в  трех  часах  езды  от
Лондона и тридцати милях от морского берега, она была отдалена от всего, что
помогает воспитанию современной молодой девушки. Раза два в год Уинтон  брал
ее с собой в столицу - погостить у его незамужней сестры  Розамунды,  жившей
на Керзон-стрит. За эти недолгие недели у нее появлялся естественный вкус  к
красивым платьям и еще больше усиливалась страсть  к  музыке  и  театру.  Но
главного для современной девушки - дискуссий на высокие темы и развлечений -
она была лишена совершенно. В ту пору ее жизни, с пятнадцати до девятнадцати
лет, еще не начинался общественный подъем  1906  года  и  общество  все  еще
пребывало в состоянии спячки, как зимняя муха за оконным стеклом. Уинтон был
тори, тетка Розамунда - тори, все окружающие Джип были  тори.  Единственное,
что воздействовало на ее душу в девические годы, была безоглядная  любовь  к
отцу.  Правда,  благовоспитанность  в  немалой   степени   мешала   открытым
проявлениям этой любви; но быть с ним, делать что-то для него,  восхищаться,
считать его совершенством - все это она ценила превыше всего, тем более, что
ей самой не дано было носить ту же одежду, что он, говорить тем  же  резким,
не терпящим возражений тоном или презирать одежду  и  манеры  других  людей.
Вместе  с  щепетильностью  в  вопросах  этикета  она  унаследовала   и   его
способность отдаваться одному чувству. Только она делала  его  по-настоящему
счастливым, и любовь к  нему  всегда  переполняла  ее  сердце.  Безграничная
любовь к кому-либо и такая же безграничная любовь кого-либо к ней самой были
так же необходимы ей, как стеблю цветка  вода  и  солнечный  свет  цветочным
лепесткам. Поэтому довольно частые отлучки Уинтона в Лондон,  Ньюмаркет  или
еще куда-либо всегда вызывали у нее "падение  барометра",  который,  однако,
начинал подниматься, как только приближался день его возвращения.
     Но одной стороной ее воспитания, во всяком случае, не пренебрегали:  ей
прививалось чувство сострадания  к  обездоленным  людям.  Уинтон  ничуть  не
интересовался социальными проблемами, но, от природы щедрый и  великодушный,
он  доброжелательно  относился  к  сельским  беднякам  и  терпеть   не   мог
вмешиваться в их жизнь. Такой была и Джип; она ни  за  что  не  вошла  бы  к
кому-нибудь в дом без приглашения, но всегда слышала: "Входите, мисс  Джип",
"Войдите и присядьте, милочка!" и всякие другие приветливые  слова  даже  от
самых грубых и непутевых людей, которым нравились ее милое личико и доброта.
     Так прошли эти одиннадцать лет, и ей стало девятнадцать, а  Уинтону.  -
сорок шесть. И вот однажды в сопровождении своей маленькой  гувернантки  она
отправилась на бал местного общества охотников. На ней  было  безукоризненно
сшитое платье, но не белое, а  бледно-палевого  цвета,  словно  она  уже  не
впервые выезжала на танцы. Она была вся в Уинтона, такая же изысканная, если
не больше, что, впрочем, и подобало ее полу. Темные волосы, взбитые спереди,
с завитками на лбу и уложенные венком на затылке, впервые обнаженные  шея  и
плечи, взгляд и вправду "летящий", безупречная, полная  достоинства  осанка,
словно она знала, что свет и  движение,  жадные  взгляды,  льстивые  речи  и
восхищение предназначены ей по праву рождения, - она  была  прелестнее,  чем
мог даже ожидать Уинтон. На груди у нее был приколот букетик доставленных из
Лондона цикламен, аромат которых она обожала. Легкая и нежная, разгоревшаяся
от волнения, она каждым движением, каждым мимолетным взглядом напоминала ему
ту, с которой он встретился впервые вот на таком же  балу.  И,  высоко  неся
голову, он как бы оповещал мир о гордости, которую испытывал.
     Этот вечер был для Джип полон переживаний: многие  были  приятными,  но
кое-что смутило ее, а кое-что потрясло. Джип  нравилось  общее  преклонение.
Она страстно любила танцы, и ей было приятно чувствовать,  что  танцует  она
хорошо и доставляет этим  удовольствие  другим.  Но  она  дважды  отказывала
приглашавшим ее  кавалерам:  ей  было  жалко  своей  маленькой  гувернантки,
которая сидела у стены и не привлекала ничьего внимания; она была в летах  и
к тому же толстовата! И вот, к ужасу этой преданной  особы,  Джип  просидела
рядом с ней целых два танца. Идти к ужину  она  пожелала  только  в  паре  с
Уинтоном. Возвращаясь в танцевальный зал под руку с ним, она  услышала,  что
одна пожилая дама сказала: "Да разве вы не знаете? Конечно, он на самом деле
ее отец!" На это последовал ответ какого-то старика: "Ах, вот оно что! Тогда
все ясно!" Поймав их испытующие, холодные, немного злые взгляды, она поняла,
что речь идет о ней. И в эту минуту ее пригласили на танец.
     "...На самом деле ее отец!.." Эти слова были слишком  многозначительны,
чтобы можно было сразу уловить их смысл в этот вечер, полный ярких ощущений.
Они оставили где-то маленькую царапинку, но тут же это ощущение  смягчилось,
осталось только неясное чувство тревоги  в  глубине  ее  сознания.  А  потом
пришло еще одно переживание, отвратительное, разрушающее  все  иллюзии.  Это
произошло после того, как Джип танцевала с видным мужчиной, чуть ли не вдвое
старше ее, Они уселись за пальмами; и вдруг он наклонил к ней  разгоряченное
лицо и поцеловал ее обнаженную руку выше локтя. Если бы он ее ударил, она не
была бы так потрясена и оскорблена. В неведении юности она подумала, что  он
никогда не решился бы на это, если бы она сама  не  позволила  себе  чего-то
ужасного, что поощрило  его.  Она  встала,  пристально  посмотрела  на  него
потемневшими от страдания глазами и, вся дрожа, выскользнула из комнаты. Она
бросилась прямо к Уинтону" По ее  словно  окаменевшему  лицу,  по  знакомому
подергиванию уголков губ он понял, что случилось нечто для нее  ужасное;  ко
она ничего не сказала, только пожаловалась,  что  устала,  и  объявила,  что
хочет домой. Вместе с верной гувернанткой, которая, поневоле промолчав почти
весь вечер, теперь вдруг разговорилась, они уселись в  машину,  и  скоро  их
окутала морозная ночь. Уинтон сидел рядом с шофером, подняв меховой воротник
и низ? - ко надвинув круглую пушистую шапку; он сердито курил, вглядываясь в
темноту. Кто посмел расстроить  его  любимицу?  В  глубине  машины  негромко
болтала гувернантка, а Джип, забившись в темный угол, сидела молча, не думая
ни о чем, кроме нанесенного ей оскорбления.
     Дома она долго лежала без сна, и в уме ее постепенно складывалась связь
между событиями. Слова: "Он на самом  деле  ее  отец!..";  и  этот  мужчина,
поцеловавший ее обнаженную руку... Все это как бы  приподнимало  завесу  над
тайней пола и укрепляло ее уверенность, что какая-то  тайна  окружает  и  ее
собственную жизнь. Ребенком она была настолько восприимчива, что  улавливала
нечто скрытое в отношении к ней окружающих; но инстинктивно  она  уклонялась
от того, чтобы понять это яснее. До того, как вернулся с Востока Уинтон, дни
текли  тускло.  Бетти,  игрушки,  разные  мимолетные  впечатления,   больной
человек, которого она звала "папа". В этом слове не было и доли той глубины,
как в слове "отец", подаренном  Уинтону.  Никто,  кроме  Бетти,  никогда  не
говорил с ней о матери. В ее представлениях родители не были святыней,  вера
в  которую  могла  быть  разрушена,  узнай  она  о  них  что-то  доселе   ей
неизвестное; оторванная от других девушек, она имела весьма  слабое  понятие
даже о бытовых условностях. Сейчас, лежа в темноте, она  сильно  страдала  -
скорее от какого-то ощущения неловкости, чем от острой  боли  в  сердце,  ей
казалось, что вся она словно  исколота  шипами.  Уяснить  себе,  что  именно
вызвало в ней чувство обиды и в то же время смутное  возбуждение,  было  для
нее мучительно тяжко. Эти несколько бессонных часов оставили глубокий  след.
Наконец, все еще растерянная, она уснула и проснулась со  странным  желанием
знать. Это утро она провела за роялем,  не  вышла  из  комнаты  и  была  так
холодна с Бетти и гувернанткой, что  первая  ударилась  в  слезы,  а  вторая
занялась чтением  Вордсворта.  После  чая  Джип  пошла  в  кабинет  Уинтона,
небольшую, уставленную кожаными креслами мрачную  комнату,  где  он  никогда
ничем не занимался, где были книги, которых он никогда  не  читал,  если  не
считать "Мистера Джоррокса", Байрона, руководства по  уходу  за  лошадьми  и
романов Уайт-Мелвиля. На  стенах  висели  гравюры,  изображавшие  знаменитых
чистокровных лошадей, его шпага, фотографии Джип и  друзей-офицеров.  Только
два ярких пятна было в комнате: огонь камина и  маленькая  ваза,  в  которую
Джип всегда ставила свежие цветы.
     Когда она впорхнула в комнату,  тоненькая  и  стройная,  с  нахмуренным
бледным личиком и влажными темными глазами, она показалась Уинтону внезапно,
повзрослевшей. Весь день он был в раздумье: в  его  горячую  любовь  к  Джип
вторглось что-то беспокойное, почти пугающее. Что же могло  случиться  вчера
вечером - в первый ее выезд в  общество,  где  все  привыкли  сплетничать  и
совать нос в чужие дела?
     Она опустилась на пол и прижалась к его коленям. Он не видел ее лица  и
не мог дотронуться до нее здоровой рукой  -  она  уселась  справа  от  него.
Стараясь подавить волнение, он сказал:
     - Ну что, Джип, устала?
     - Нет.
     - Нисколько?
     - Нет.
     - Вчера вечером было хорошо, как ты и ожидала?
     - Да.
     Дрова шипели и трещали, длинные языки пламени рвались в каминную трубу,
ветер гудел на дворе; немного спустя, так неожиданно, что у него перехватило
дыхание, она спросила:
     - Скажи, ты и вправду мой настоящий отец?
     Уинтон был ошеломлен, ему  оставалось  всего  несколько  секунд,  чтобы
поразмыслить над ответом, которого уже нельзя было избежать. Человек с менее
решительным характером, застигнутый врасплох,  сразу  бы  выпалил  "да"  или
"нет". Но Уинтон не мог не взвесить все последствия своего ответа.  То,  что
он ее отец, согревало всю его жизнь; но если он откроется ей,  не  ранит  ли
это ее любовь к нему?  Что  может  знать  девушка?  Как  объяснить  ей?  Что
подумает она о своей покойной матери? Как отнеслась бы к этому  та,  которую
он любил? Как поступила бы она сама?
     Это были жестокие мгновения. А девочка сидела, прижавшись к его колену,
спрятав лицо, не помогая ему ничем. Невозможно дольше скрывать  все  это  от
нее  теперь,  когда  в  ней  уже  пробудилось  подозрение.   Сжав   пальцами
подлокотник кресла, он сказал:
     - Да, Джип. Твоя мать и я любили друг друга.
     Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ее телу, и  много  отдал
бы за то, чтобы увидеть ее лицо. Даже теперь - что  поняла  она?  Нет,  надо
идти до конца. И он сказал:
     - Почему ты спросила?
     Она покачала головой и шепнула:
     - Я рада.
     Он ждал чего угодно: горя, возмущения,  даже  простого  удивления;  это
всколыхнуло бы в нем всю  его  преданность  мертвой,  всю  старую  неизжитую
горечь, и он замкнулся бы в холодной сдержанности. Но этот  покорный  шепот!
Ему захотелось сгладить сказанное.
     - Никто так ничего и не узнал. Она умерла от родов. Для меня  это  было
ужасное горе. Если ты что-либо слышала, знай: это просто сплетни; ты  носишь
мое имя. Никто никогда не осудил твою мать. Но лучше,  если  ты  будешь  все
знать, теперь ты уже взрослая. Люди редко любят так, как любили  друг  друга
мы. Тебе нечего стыдиться.
     Джип все еще сидела, отвернувшись от него. Она сказала спокойно:
     - Я не стыжусь. Я очень похожа на нее?
     - Да, больше, чем я мог даже надеяться.
     - Значит, ты меня любишь не из-за меня?..
     До сознания Уинтона лишь смутно дошло, насколько этот вопрос раскрывает
ее  душу,  ее  способность  инстинктивно  проникать  в  глубину  вещей,   ее
обостренную гордость и жажду любви -