ерь
радуешься, пока продолжается твое путешествие в вагоне; сидеть  в  уголке  и
даже не иметь возможности  вспомнить,  как  держали  себя  друзья,  кто  что
говорил, кто как выглядел, поболтать обо всем этом с  молодым  мужем,  чтобы
отогнать грустные мысли. А что было у нее? Новое,  впервые  сегодня  надетое
платье; слезы Бетти; плоские, как донышко цилиндра, лица регистратора и  его
помощника - вот все, о чем она может вспомнить. Она  украдкой  взглянула  на
сидящего напротив Фьорсена, одетого в синий костюм из тонкой шерсти. Ее муж!
Миссис Густав Фьорсен! Так  ее  будут  называть  теперь;  но  для  себя  она
по-прежнему останется Гитой Уинтон. Другое имя к ней никогда не подойдет. Не
признаваясь самой себе, она боялась, - боялась встретиться с ним  глазами  и
старалась глядеть в окно. Хмурый, унылый  день;  ни  тепла,  ни  солнца,  ни
музыки - свинцово-серая Темза, печальные ивы по берегам...
     Вдруг она почувствовала прикосновение его руки. Такого лица она  раньше
никогда у него не видела - разве что когда  он  играл,  -  сейчас  оно  было
необычайно одухотворенным. Она вдруг почувствовала себя уверенней. Если  все
останется таким - тогда!.. Его рука лежала на ее колене; лицо уже  чуть-чуть
изменилось; одухотворенность увядала, гасла; губы набухали.  Он  поднялся  и
сел возле нее. Она с безотчетной радостью подумала о том, что рядом коридор,
и сразу заговорила об их новом доме. До сегодняшнего дня, все то время,  что
они  бывали  вместе,  он   напоминал   голодного   человека,   с   жадностью
набрасывающегося на  случайную  еду;  теперь,  когда  она  принадлежала  ему
навсегда, он был совсем другим  -  словно  мальчик,  которого  отпустили  из
школы.
     Он достал свою тренировочную скрипку и, вставив сурдинку, начал играть.
Когда он отворачивал голову, она смотрела на него. Он выглядел теперь  много
лучше, чем в ту пору, когда  носил  свои  узенькие  бакенбарды.  Как-то  она
дотронулась до них и сказала:  "Если  бы  эти  крылышки  могли  улететь!"  К
следующему утру они улетели. Но она так и не привыкла к нему, а тем более  к
его прикосновениям.
     В Торки небо было чистым и звездным; вместе с ветром через  окна  такси
долетали запахи моря; на далеком мысу мигали огоньки; в крошечной гавани  на
воде, отливавшей темной синевой,  качались,  словно  утки,  лодчонки.  Когда
машина остановилась и они вошли в холл гостиницы, Джип прошептала:
     - Не надо, чтобы они догадались! Он спокойно пропустил ее вперед.
     - Никто ничего не  поймет,  моя  Джип!  О,  совсем  ничего!  Мы  старая
супружеская пара и очень надоели друг другу, очень!
     За обедом его забавляла  -  да  и  ее,  пожалуй,  тоже  -  эта  игра  в
равнодушие. Но время от времени он оглядывался и с таким нескрываемо злобным
презрением  впивался  глазами  в   какого-нибудь   безобидного   посетителя,
проявившего к ним интерес, что  Джип  встревожилась.  Когда  же  она  выпила
немного вина, а он выпил изрядно, игре в равнодушие пришел конец. Он стал не
в  меру  болтлив,  давал  прозвища  официантам,  передразнивал   посетителей
ресторана; Джип улыбалась, но внутренне  дрожала,  боясь,  что  эти  выходки
могут заметить. Их головы почти соприкасались над маленьким столиком.  Потом
они вышли в холл - он непременно хотел, чтобы она выкурила с  ним  сигарету.
Она никогда не курила на людях, но отказаться не могла -  это  выглядело  бы
жеманно, "по-девичьи". Надо вести себя так, как принято  в  его  кругу.  Она
отодвинула портьеру, и они стали рядом у окна.  В  свете  ярких  звезд  море
казалось совсем синим,  из-за  раскидистой  сосны,  возвышающейся  на  мысу,
выглядывала луна. Хотя ростом Джип была пяти с  половиной  футов,  она  едва
доставала ему до подбородка. Он вздохнул и сказал:
     - Чудесная ночь, моя Джип!
     Вдруг ее обожгла мысль, что она совсем его не знает, а ведь он ее  муж!
"Муж"...  Странное  слово,  некрасивое!  Она  почувствовала  себя  ребенком,
открывающим дверь в темную комнату, и, схватив его за руку, прошептала:
     - Смотри! Вон парусная лодка! Зачем она в море ночью?
     Наверху, в их гостиной, стоял рояль, но он  оказался  негодным.  Завтра
они попросят поставить другой. Завтра! В камине пылал жаркий огонь.  Фьорсен
взял скрипку и сбросил пиджак. Рукав  рубашки  был  порван.  "Я  починю!"  -
подумала она с каким-то торжеством. Вот уже есть для  нее  дело.  В  комнате
стояли лилии, от них исходил сильный пряный аромат.  Он  играл  почти  целый
час, и Джип в своем кремовом  платье  слушала,  откинувшись  в  кресле.  Она
устала,  но  спать  не  хотелось.  Хорошо  бы  уснуть!  В  уголках  ее   рта
обозначились маленькие печальные складки; глаза углубились и потемнели,  она
теперь напоминала обиженного ребенка. Фьорсен не отрывал глаз  от  ее  лица.
Наконец он положил скрипку.
     - Тебе пора лечь, Джип. Ты устала.
     Она послушно поднялась и пошла в спальню.  Отчаянно  спеша,  все  время
ощущая какие-то болезненные уколы  в  сердце,  она  разделась  возле  самого
камина и легла в постель. В своей тонкой  батистовой  рубашке,  на  холодных
простынях, она не могла согреться и лежала, уставившись на полыхающий  огонь
камина. Она ни о чем не думала, просто тихо  лежала.  Скрипнула  дверь.  Она
закрыла глаза. Да есть ли у нее сердце? Казалось, оно перестало биться.  Она
не открывала глаз до тех пор, пока могла. В отсветах камина она увидела, что
он стоит на коленях возле кровати... Джип  ясно  разглядела  его  лицо.  Оно
похоже было... похоже... где она видела это лицо? Ах, да! На картине -  лицо
дикаря,  припавшего  к  ногам  Ифигении,  смиренное,  голодное,  отрешенное,
застывшее в одном немом созерцании. Она коротко, глухо вздохнула и протянула
ему руку.

ГЛАВА II

     Джип была слишком горда, чтобы дарить себя наполовину. И в  эти  первые
дни она отдавала Фьорсену все - все,  кроме  сердца.  Ей  искренне  хотелось
отдать и сердце, но сердцу не прикажешь. Если бы Фьорсен мог преодолевать  в
себе дикаря, доведенного до неистовства силой ее красоты,  ее  сердце,  быть
может, и потянулось бы к нему вместе  с  губами.  Он  понимал,  что  оно  не
принадлежит ему, и, в необузданности своей натуры  и  мужского  сластолюбия,
избрал ложный путь - пытался пробудить в ней чувственность, а не чувство.
     И все же она не была несчастлива, если не считать тех минут, когда  все
ее существо охватывала какая-то растерянность, словно она старалась  поймать
что-то, постоянно ускользающее. Когда он играл и лицо его  озарялось  светом
одухотворенности, она говорила себе: "Вот оно, вот  оно,  теперь-то,  уж  он
станет мне ближе!" Но одухотворенность мало-помалу исчезала; и она не знала,
как удержать ее; когда же она пропадала совеем, пропадало и ее чувство.
     Несколько небольших комнат, которые они занимали,  были  расположены  в
самом конце гостиницы, и он мог играть сколько  его  душе  угодно.  Пока  он
упражнялся по утрам,  она  уходила  в  парк,  который  скалистыми  террасами
спускался к морю. Закутавшись в меха, она сидела здесь с книжкой. Вскоре она
уже знала каждое вечнозеленое растение, каждый цветок. Вот  это  обреция,  а
это лауристин; название этого маленького белого цветка ей неизвестно; а  это
звездный  барвинок.  Дни  по  большей  части  стояли  хорошие;  уже  пели  и
готовились вить гнезда птицы, и дважды или трижды в  ее  сердце  постучалась
весна - она явственно  слышала  первые  вздохи  новой  жизни,  только-только
зарождающейся в земле. Такое ощущение появляется тогда, когда весны еще нет.
Часто над ее головой пролетали чайки, они жадно вытягивали клювы,  крики  их
были похожи на кошачье мяуканье.
     Она даже сама не сознавала, как повзрослела за эти  немногие  дни,  как
прочно басовый аккомпанемент вошел в легкую музыку ее жизни. Помимо познания
"мужской натуры", жизнь с Фьорсеном открыла ей глаза на  многое;  наделенная
крайней, быть может, фатальной для нее восприимчивостью, она уже впитывала и
его жизненную философию. Он отказывался принимать  вещи  как  они  есть,  но
только потому, что этого от него хотели другие; как многие  артисты,  он  не
имел твердых убеждений, а  просто  иногда  брыкался,  когда  его  что-нибудь
задевало. Он способен был весь погрузиться в созерцание  солнечного  заката,
радоваться аромату, мелодии, неизведанной доселе ласке, отдаться  неожиданно
нахлынувшей  жалости  к  нищему  или  слепцу   и,   наоборот,   проникнуться
отвращением к человеку с чересчур большими ногами или длинным носом,  или  к
женщине с плоской грудью и лицом святоши. Он мог энергично шагать, а  мог  и
едва волочить ноги; часто он пел и  заразительно  смеялся,  заставляя  и  ее
смеяться до упаду, а уже  через  полчаса  вдруг  застывал  в  неподвижности,
словно  уставившись  в  какую-то  бездонную  черную  пропасть,  придавленный
тягостным  раздумьем.  Незаметно  для  себя  она  начинала  вместе   с   ним
погружаться в этот мир чувств, но при  этом  оставалась  неизменно  изящной,
утонченной, отзывчивой, никогда не забывающей о переживаниях других людей.
     В своей любовной одержимости он старался, однако, не слишком  досаждать
ей, хотя никогда не упускал случая дать ей почувствовать, что восхищается ее
красотой; его  домогательства  не  шокировали  ее  только  потому,  что  она
постоянно чувствовала себя вне респектабельного круга  -  она  уже  пыталась
однажды объяснить это отцу. Но во многом другом он  все-таки  шокировал  ее.
Она не могла свыкнуться с тем, что он пренебрегал чувствами других людей,  с
его грубым презрением к людям, которые  действовали  ему  на  нервы,  к  его
намекам вполголоса в их адрес, - вот так же он вел себя по  отношению  к  ее
отцу, когда проходил тогда с графом Росеком мимо памятника  Шиллеру.  Подчас
она поеживалась от некоторых его замечаний, хотя они бывали так забавны, что
она не могла не смеяться. Она видела, что это  злит  его  и  что  он  с  еще
большим исступлением набрасывается на людей. Однажды она встала из-за  стола
и ушла. Он побежал за ней, сел на полу у ее ног и, словно огромный кот, стал
тереться лбом о ее руки.
     - Прости меня, моя Джип, но они же просто скоты. Кто бы мог удержаться?
Ну, скажи мне, кто бы мог удержаться, кроме моей Джип?
     Ей пришлось простить его. Но однажды,  когда  он  вел  себя  за  обедом
особенно вызывающе, она сказала:
     - Нет. Я не могу. Это ты - скот.
     Он вскочил и мрачный, разъяренный вышел  из  комнаты.  Это  был  первый
случай,  когда  он  дал  волю  гневу  против  нее.  Джип  сидела  у   камина
встревоженная, но прежде всего тем, что ее, в сущности, совсем не мучило то,
что она обидела его. Разве  этого  недостаточно,  чтобы  почувствовать  себя
несчастной!
     Но когда он не вернулся и к десяти часам, она растерялась. Должно быть,
то, что она сказала - ужасно! Правда, в душе она не отказывалась  от  своего
приговора. Впервые она открыто осудила то,  что  Уинтон  считал  в  Фьорсене
"вульгарностью". Будь он  англичанином,  она  никогда  не  почувствовала  бы
влечения к человеку, способному так топтать чувства  других.  Что  же  тогда
привлекло ее  в  нем?  Оригинальность,  необузданность,  гипнотическая  сила
страсти, мастерство музыканта? Всего  этого  у  него  не  отнимешь.  Размах,
взлет, тоска - все в его игре напоминало ей вот это море за окном -  темное,
окаймленное полосой прибоя, бьющееся о скалы; или другое море - синее-синее,
в  ярком  свете  дня,  с  кружащими  над  ним  белыми  чайками;  или   море,
изборожденное тропками течений, нежное,  улыбающееся,  тихое,  но  таящее  в
своих глубинах непреоборимое беспокойство, готовность воспрянуть из бездны и
вырваться снова на простор. Этого она и ждала от него - не его объятий, даже
не  его  поклонения,  не  остроумия  и  эксцентричности,  не   вкрадчивости,
напоминающей о коварстве кошки; нет, она жаждала только тех даров его  души,
что рвались через пальцы ввысь, увлекая за собой ее душу!
     Пусть только он войдет - она бросится к нему, обовьет руками  его  шею,
прижмется к нему, растворится в нем! Почему бы и нет? Это ее долг;  и  разве
не радость тоже? Но вдруг ее  охватила  дрожь.  Какой-то  инстинкт,  слишком
глубокий, чтобы разобраться в нем, скрывающийся в тайниках ее души, заставил
ее отшатнуться  -  словно  ей  стало  страшно,  панически  страшно  отдаться
течению, отдаться любви; неуловимый инстинкт самосохранения восставал против
чего-то рокового,  что  может  увлечь  ее  куда-то  в  неведомое;  это  было
неосознанное ощущение  человека,  стоящего  над  пропастью:  боязнь  шагнуть
поближе и в то же время - непреодолимое влечение сделать этот шаг.
     Она прошла в спальню. Лечь спать, не зная,  где  он,  что  делает,  что
думает, уже казалось невозможным; она принялась медленно расчесывать  волосы
оправленной в серебро щеткой. Из зеркала на  нее  глядело  бледное  лицо,  с
огромными, потемневшими глазами. В конце концов пришла мысль: "Я  ничего  не
могу поделать! Мне все равно!" Она легла в кровать и выключила  свет.  Стало
неуютно и сиротливо - огонь в камине не горел. Не думая больше ни о чем, она
уснула.
     Ей приснилось, что она едет в железнодорожном вагоне по  морю  и  сидит
между Фьорсеном и отцом; волны подымаются все выше и выше, плещут  о  стенки
вагона и вздыхают. Она проснулась,  как  обычно,  сразу,  словно  сторожевая
собака, и поняла, что это он играет в гостиной. Который же теперь  час?  Она
лежала, прислушиваясь к трепетной, невнятной мелодии. Дважды она  вскакивала
с постели, но словно сама судьба давала ей знак не двигаться  -  каждый  раз
именно в это мгновение усиливался звук скрипки. И  каждый  раз  она  думала:
"Нет, я не могу! Опять то же  самое.  Ему  безразлично,  скольких  людей  он
разбудит своей игрой. Он делает то, что нравится ему, и не думает ни  о  ком
другом". И, заткнув уши, она продолжала лежать.
     Когда она наконец отняла руки от ушей, он уже  перестал  играть.  Потом
она услышала, как он входит в комнату, и притворилась спящей. Утром  он  вел
себя так, словно забыл о случившемся. Но Джип не забыла. Ей  очень  хотелось
узнать, что он перечувствовал, куда  ходил,  но  гордость  не  позволила  ей
спросить об этом.
     В первую неделю она писала отцу дважды, а потом только изредка посылала
открытку. К чему рассказывать ему о том, как проходит ее  жизнь  в  обществе
человека, которого тот не переносит? Неужели отец был прав? Признать  это  -
значило бы слишком  уязвить  свою  гордость.  Но  она  начала  тосковать  по
Лондону. Ее новый дом еще не был отделан. Быть может,  когда  они  поселятся
там и смогут жить так, как захотят, не боясь помешать другим,  жизнь  пойдет
по-иному? Он снова примется за работу, она будет помогать ему, и  все  будет
хорошо. Новый дом, новый сад, деревья, которые скоро  должны  зацвести!  Она
заведет собак и кошек, станет ездить верхом, когда  отец  будет  наезжать  в
Лондон.  Будут  приходить  тетушка  Розамунда,  друзья,   можно   устраивать
музыкальные вечера, даже  танцы  -  ведь  она  танцует  превосходно.  А  его
концерты, приносящие радость и торжество: ведь его успех - это и ее успех! А
главное, как приятно будет заняться  самим  домом  -  все  должно  там  быть
элегантным, оригинальным по форме и цвету! И все-таки  в  глубине  души  она
думала, что загадывать сейчас на будущее - недобрый знак.
     Как бы там ни было, но одно ее радовало - ходить на лодке под парусами.
Дни были ясными, пригревало мартовское солнце, дул легкий  ветерок.  Фьорсен
великолепно ладил с "морским волком", лодку  которого  они  нанимали,  -  он
вообще лучше всего раскрывался в общении с простыми людьми.
     В эти часы Джип вся отдавалась поэзии и  романтике.  Море  было  синее,
скалы и лесистые отроги южного побережья  словно  дремали  в  легкой  дымке.
Забыв о "морском волке", он  обнимал  ее,  и  она  была  благодарна  за  эти
короткие мгновения духовной близости. Она честно старалась  понять  его  все
эти три недели, принесшие ей горечь первых  разочарований.  Ее  страшили  не
обычные трудности, естественные для первой  поры  замужества;  не  испытывая
страсти сама, она не могла упрекать ни в чем и его. Причина  тревоги  лежала
глубже - она все время чувствовала, что  перед  ней  какой-то  непреодолимый
барьер, что ей надо постоянно держать себя в узде.  Она  не  раскрывала  ему
себя и не могла узнать его. Почему он иногда смотрит ей в глаза и  будто  не
видит ее? Что заставляет его в  середине  какого-нибудь  серьезного  пассажа
вдруг переходить на бравурную или унылую мелодию  или  вовсе  откладывать  в
сторону  скрипку?  Чем  объяснить  эти  долгие  часы   подавленности   после
безудержного веселья? И главное, о чем мечтает он в те редкие минуты,  когда
музыка преображает его странное бледное  лицо?  Или  это  всего  лишь  обман
зрения? Да и мечтает ли он о чем-нибудь? "Чужое сердце - темный лес..."  Для
всех, но ведь не для того, кто любит!..
     Однажды утром он получил письмо.
     - Ага!  Поль  Росек  заходил  взглянуть  на  наш  дом.  "Очаровательное
гнездышко для голубков" - так он назвал его.
     Джип всегда было неприятно  вспоминать  слащавую,  льстивую  физиономию
Росека и его глаза, которые, казалось, хранят  столько  тайн.  Она  спокойно
спросила:
     - Чем он тебе нравится, Густав?
     - О, он человек полезный! Хорошо  разбирается  в  музыке  и...  еще  во
многих вещах.
     - По-моему, он отвратителен.
     Фьорсен рассмеялся.
     - Почему же отвратителен, моя Джип? Он  хороший  друг.  И  он  восхищен
тобой, очень восхищен!  Il  dit  qu'il  a  une  technique  merveilleuse  {Он
говорит, что у него великолепная техника (франц.).} в обращении с женщинами.
     Джип засмеялась.
     - Мне кажется, он похож на жабу.
     - А, я это расскажу ему! Он будет польщен.
     - Если ты это сделаешь, я...
     Он вскочил и схватил ее в свои объятия; лицо его так  комично  выражало
раскаяние, что она сразу успокоилась. Впоследствии ей  пришлось  пожалеть  о
том, что она так отозвалась о Росеке. Но  все  равно,  Росек  -  соглядатай,
холодный сластолюбец, уж в этом-то она уверена! При одной мысли,  что  Росек
шпионит за их маленьким домом, последний словно терял что-то в ее глазах.
     Через  три  дня  они  приехали  в  Лондон.  Пока  такси  огибало  Лордс
Крикет-граунд, Джип держала Фьорсена за руку. Она была страшно возбуждена. В
парках на деревьях уже набухали почки, вот-вот готов зацвести миндаль. А вот
и их улица. Дом пять, семь, девять... тринадцать, еще два! Вот он - с  белой
цифрой "19" на зеленой ограде, обсаженной кустами сирени;  а  миндаль  в  их
саду уже расцвел!  За  оградой  виднелся  невысокий  белый  дом  с  зелеными
ставнями. Она выпрыгнула из машины и попала в объятия Бетти, которая стояла,
улыбаясь во все свое  широкое,  румяное  лицо;  из-под  каждой  руки  у  нее
высовывалась маленькая черная мордочка с настороженными ушами и сверкающими,
как алмаз, глазками.
     - Бетти! Что за прелесть!
     - Подарок майора Уинтона, дорогая мэм!
     Крепко обняв ее пышные  плечи,  Джип  схватила  обоих  скоч-терьеров  и
бросилась бежать по обсаженной шпалерами дорожке,  прижав  к  груди  щенков,
Которые смущенно потявкивали и лизали  ей  нос  и  уши.  Миновав  квадратную
прихожую, она очутилась в гостиной, окна которой выходили на лужайку;  встав
у балконной двери, она принялась разглядывать эту  новую  нарядную  комнату,
где все оказалось расставленным совсем не так, как она хотела. Стены  белые,
отделанные черным и атласным  деревом,  выглядели  даже  приятнее,  чем  она
надеялась. А в саду - в ее саду - на грушевых деревьях появились  почки,  но
деревья еще не цвели; возле дома  распустилось  несколько  нарциссов,  а  на
одной из магнолий уже появился бутон.  Она  все  прижимала  к  себе  щенков,
наслаждаясь приятной теплотой их пушистых телец. Потом выбежала из  гостиной
и бросилась по ступенькам наверх. О, как чудесно быть у себя  дома,  быть...
Вдруг она почувствовала, что кто-то, схватив ее сзади, подним